Моя ненависть к тебе

— …изменилось что, Леви?.. — Угадай с трех раз, тупица. — Я… мне очень страшно угадывать. — Нет уж, попробуй, — приказывает Леви, и его голос сквозит непонятной обидой. — Чувства, — всё-таки произносит Эрен, ощущая это слово, как последний гвоздь, вбитый в крышку его гроба. В нем больше нет надежды. Тогда почему так страшно? Наверное, именно этот страх, с которым он столкнулся теперь лицом к лицу, и заставлял откладывать визит сюда снова и снова. — Бинго. — Ч-что? — подбородок снова начинает дрожать в подступающей истерике, как и руки, коленки, плечи. Не может быть. — А ты думал, за каким хуем я приперся под двери твоего университета? Чего ради волновался о том, сдох ты там или нет, в порядке ли, счастлив ли или опять слег в свои гребаные депрессии, ничего не жрешь, не спишь и пускаешь сопли в подушку? Этого просто. Не может. Быть. После сказанного Леви начинает выглядеть так, будто, как и Эрен, тоже вбил себе последний гвоздь. Он странно смотрит, глубоко вздыхает и, ссутулив красивую спину, поворачивается, чтобы пройти к дивану и устало присесть. Потом склоняет голову набок, глядит перед собой. Разговор на повышенных тонах лишил его последней энергии. А Эрен, боясь пошевелиться и уже ничего не понимая, потому что страшится надежды сильнее смерти, в этот момент думает, что просто заслужил правды, заслужил объяснений, и если это их последний разговор, то он заслужил, чтобы ему раскрыли всё, как есть, поставив тем самым жирную точку. Понимая, что это шаг в пропасть, из которой ему будет не выбраться, хриплым тихим голосом он говорит: — Леви… расскажи мне всё. И Леви рассказал. Рассказал, как однажды проснулся в пустой постели и, прежде чем всё осознать, подумал о том, что Микаса, не разбудив его, уже ушла в школу, где после уроков купит обед, а затем, не забегая домой, отправится на тренировку, из-за чего он увидит ее только вечером. Рассказал, что так проходили все их дни в Шиганшине, что невозмутимая с виду, внутри Микаса очень переживала, безумно скучая по Эрену и родителям, с трудом адаптировалась к новой реальности, но не говорила об этом Леви, потому что не хотела обижать. Рассказал, что они, Аккерманы, обладая оба закрытыми и сложными характерами, на людях еще могли вести себя друг с другом тепло и естественно, но наедине очень долго оставались чужими людьми. Всё их общение было пропитано неловкостью, сближение шло медленно и со скрипом. И это разбивало Леви сердце. Он не знал, что делать. Он начинал думать, что его единственной родственнице, возможно, действительно лучше было бы остаться с Карлой и Гришей Йегерами. А их сопляк только подливал масла в огонь, не стесняясь заявляя об этом вслух, взбешивая, безжалостно проходясь по кровоточащим ранам и самооценке, подчеркивая невозможность Леви быть кому-то семьей своей открытостью, братской любовью к Микасе и обещаниями не сдаваться. — Я даже не думал, что так расстраивал тебя… — ошарашено прерывает Эрен, широко распахивая осоловелые глаза. — Ты так резко ворвался, нагло переворачивая мою жизнь. И постоянно был рядом. Близко. Потом ближе, еще ближе, пробираясь под кожу, как чертов паразит. Честно, в самом начале мне хотелось прибить тебя. Но тем утром… Тем утром всё изменилось. Леви, измученный лабиринтами многолетнего одиночества, понял, что у него опять ничего не получается. Да и с чего он взял, что он, от угрюмой рожи которого прохожие прячут глаза, а продавцы в супермаркете мечтают, чтобы он поскорее съебался, сможет стать юной девочке-подростку любящим, внимательным отцом или заботливым старшим братом? Лучше бы он просто высылал деньги, а роль семьи оставил бы сопляку Йегеров, который с самого начала подходил больше. Со своей правдивой душой, непосредственностью, смешливостью и огромными зелеными глазищами, в которых бушевало целое цунами из ненависти, ревности, восхищения, любви, он создавал такой контраст. И Леви страдал, наблюдая за ним. Мучился, бесился... завидовал. И поэтому, когда он, этот невероятный мальчик, наперекор собственной ненависти и желанию обыграть, вдруг влюбился, так просто уместив это в своем сердце и признавшись самому себе, целиком и полностью вдруг приняв Леви таким, каков он есть, это привело в шок, изумило, вывернуло душу и выбило мозги. Леви не мог взять в толк, как такая нелепость вообще могла случиться? Но Аккерман определенно чувствовал от этого восторг. Влюбленность не совсем здорового на голову пацана прогрессировала, мутировала в одержимость, в чистую страсть, на которую способны только юные, неискушенные сердца. И Леви был обескуражен и… рад. Ему это льстило, доставляло извращенное удовольствие чувствовать себя так рядом с этим мальчишкой. Ему казалось, что он выиграл. Ему было приятно. Безумно. Сначала. Но в то роковое, казалось бы, совершенно обычное утро, Леви вдруг осознал, что слишком уж сильно предвкушает очередную их встречу. Всем нутром ждет, когда зеленоглазый паршивец с лохматыми каштановыми патлами, сбежав с последнего урока, опять припрется к нему с дурацким рюкзаком наперевес, несделанной домашкой и идиотской, влюбленной лыбой, и… сделает то, что так и не удалось Микасе, что получается только у него, у Эрена Йегера, — прогонит одиночество, боль от потерь, презрение к миру и самому себе, застарелую и покрытую плесенью мерзость в груди. — До меня не сразу дошло, на что это похоже. Но тем утром я начал отчетливо хотеть тебя рядом с собой. — О боже, Леви… Прошу тебя, — Эрен прервал его, будучи не в состоянии стоять прямо от осознания, к чему тот клонит. Он взметнул руку вверх и прошелся по своим волосам, взлохмачивая их еще больше, после чего крепко зажмурился. — Медленно, но верно я привязывался к тебе. Как бы ты меня не идеализировал, не взирал сквозь розовую призму, я всего лишь одинокий человек, и рано или поздно даже я сдаюсь. — Я не понимаю, это какой-то сон, — слезы непрерывно скатывались у Эрена по щекам. Того, что он сейчас слышит, не могло быть. Не в его реальности. Не с ним. Кто угодно мог быть счастлив в этом мире, но не он. Он забыл, как это делается, его тело забыло. За эти годы оно научилось только страдать, превратив Эрена в эмоционального инвалида, а его душу в измятый и грязный маленький комок, который больно давил изнутри, застряв где-то в аорте. Наконец он нашел в себе силы сделать шаг и кинулся на пол к его ногам. Туда, где ему и место. Где он так мечтал быть. Где он должен был быть. — Я стал ждать наших встреч, начал еще сильнее поощрять твоё влечение, потому что теперь мною руководило не только желание пощекотать собственное эго за счет тебя. Отныне, как я уже сказал, мне хотелось тебя рядом. В моей жизни было достаточно дерьма, я терял близких одного за другим, словно проклятый. Из-за этого, и без того обладая не самым сладким характером, с годами я закрывался в огрубевшем панцире только сильнее. Варился в этом, пока дни превращались в недели, а недели в месяцы, бесконечные, серые, один как другой… — Мне так жаль, Леви… — …но ты всё изменил, — Леви склонил голову на бок, наконец переведя взгляд со стены перед собой на Эрена. Эрен готов был поклясться жизнью, что узрел в глазах напротив ласку. Но Леви не может любить его. В это ни в коем случае нельзя снова верить, потому что это грозит смертью от остановки сердца. — Эрен… — произнес мужчина на выдохе его имя, аккуратно, будто смакуя на языке. А затем мягко коснулся ледяными, бледными пальцами пылающей загорелой щеки. Йегер тут же склонился к его руке, в сладкой муке прикрывая глаза и исступленно ласкаясь. В голове набатом зазвучали предостережения психотерапевта, Ханджи Зоэ, Микасы, слились в нестройный, кричащий хор. Но он не хотел ничего слышать. Всё равно умрет завтра, так какая разница. — Я не врал, когда четверть часа назад говорил, что вначале чувствовал к тебе в разное время и равнодушие, и отвращение, и жалость и раздражение из-за твоих излишне навязчивых, компрометирующих меня действий. Но ты продолжал быть таким… упорным. — Нет, — пелена из слез, сквозь которую Йегер с всё-таки прорвавшейся, как зеленый росток через асфальт, надеждой смотрел на расплывающийся образ Леви, мешала, делая всё еще более нереальным. — Нет-нет-нет! Я не могу… — Я противился этому в себе, глушил, и если бы ты тогда помог мне, сделав шаг назад, то всё бы обошлось, но ты не сдавался. Боролся за меня, и мне это было так удивительно. Едва ли я смог бы так же. Этим ты восхищал меня, Эрен, — Эрен схватил гладящую его щеку руку и принялся судорожно нацеловывать тонкие пальцы, холодные подушечки, ногти странной формы, костяшки, целовал издетые голубоватыми венками бледные запястья. — Не нужно… — Нужно, Леви! Нужно! Прости, я не могу… не могу больше! Прости, пожалуйста! — он срывается и, устроившись у Леви между ног, обнимает его так крепко, что у того, кажется, кости хрустнули. Аккерман прячется в своих ладонях, будто его гость способен обжечь его лицо своим горящим, безумным взглядом. — Эрен, как я уже сказал, мне необходимо было уехать, чтобы ты жил полной жизнью без этих больных отношений со взрослым ублюдком… Такой маленький, почти покорный в его требовательных руках, со сломанным голосом, боится даже лица показать. Задерживает дыхание, когда Эрен сжимает слишком сильно. И от обиды, копившейся не один день, не остается и следа. Он простит ему абсолютно всё. Уже идя сюда, Эрен знал это. Остались лишь недоумение, печаль и каким-то образом перемешанная с ними болезненная радость. Его горячие руки с поясницы опускаются на ремень, забираясь под кофту. Разум начинает плыть. — Прошу! — умоляет он, сам не зная о чём. — И я не должен был приезжать к твоему университету. Ты прошел такой сложный путь, пытаясь излечиться. Ты не появился в субботу на ужине, и я обязан был всё понять, но, как последний эгоист, притащился сам, даже не подумав в тот момент о тебе, о том, что ты почувствуешь, когда увидишь меня. Волновался только за себя, боялся, что не усну, пока не увижу и не смогу убедиться, что у тебя всё в порядке, и ты начал новую жизнь, в которой больше нет места такому, как я… — Что ты такое говоришь, Леви?! Я же обещал, что вернусь к тебе!!! — Я считаю, что на моем месте каждый должен был хотя бы попробовать избавить тебя от этого, — продолжал Леви, точно не слышал. — Хотя никакой нормальный человек даже в ситуацию бы в такую не попал… Я должен был прекратить это безумие! И у нас с тобой ведь почти получилось. Ужин, устраиваемый мной и Микасой в субботу, был проверкой. Я предположил три варианта развития событий: первый — ты придешь и всё начнется сначала; второй — ты придешь и даже в сторону мою не посмотришь — самый желательный и на который я больше всего надеялся, потому что так было бы лучше для тебя; и последний, на который я тоже надеялся, но меньше всего верил в его вероятность, — что придет Армин, придет Жан, но не будет тебя. Тогда бы это тоже, как и второй вариант, означало конец. Но… Я совсем не рассчитывал, что это окажется так… больно, Эрен? Я… даже говорить тебе всё это не должен. Я разбередил твои раны сейчас и всё испортил! — Эрен утыкается лицом в теплый живот, трется носом о ткань, размазывая слезы, глубоко и громко дышит, сознание ведет. Это слишком много для него. Слишком много для его жалкого сердца. Слишком… — Я понял, что добился, чего хотел, когда ты так и не пришел, но горечь этой победы… Я не поверил, что потерял тебя. Я должен был увидеть это своими глазами, услышать из твоих уст, как ты отказываешься от меня! — Что ты такое говоришь, милый? Как бы я смо-… — Но в итоге не услышал, а увидел, и мне этого хватило, — не дает мужчина договорить. — Что увидел?! Что?! — Честно, даже не надеялся встретить тебя в первый же день. Думал, что проведу там часов пять, а потом приеду завтра, и так до тех пор, пока не увижу. Но судьба вмешалась или, наверное, ты что-то почувствовал, потому что выбежал из дверей спустя пять минут, — Эрен вспомнил, как действительно его захлестнуло странной тревожной волной, и именно она сподвигла его сорваться с места и понестись прочь. — И я увидел. Тебя и ту девушку. Понял, что не имею права рушить твою жизнь снова! Я должен был оставить тебя! — Я даже имени ее не помню!!! — скулит Эрен и начинает суетливо, беспорядочно водить широкими ладонями по бедрам, вниз к коленям и обратно. Теплые, упругие, любимые… — Только ты! Всегда только ты! Ты до сих пор не понял, Леви? — он выпрямляется, чтобы посмотреть на нервного, но безумно красивого мужичину с сведенными тонкими бровями и растерянно раскрытым маленьким ртом. — Неужели ты до сих пор не понял? Это была не болезнь, ха-ха, — Эрен выдает нервный смешок. Его трясет, тянет, ломает, он не верит в происходящее, на грани сумасшествия и смерти, а еще… безудержного, неукротимого счастья, от которого слезы капают и капают. — Болезнь можно вылечить. А меня вылечить нельзя. Ничего уже нельзя сделать, глупый Леви, потому что я не болен. Я просто люблю тебя! Однажды ты поверил в это, поверь и во второй раз! Пожалуйста!!! — Ты кричал здесь, что ненавидишь меня! Что всё понял обо мне! Я ожидал, что ты появишься на пороге в первый же день, но тебя всё не было и не было. Разве это не означает, что ты… — Я просто очень сильно боялся, что ты вновь меня отвергнешь, и жил, как в проклятом тумане, ожидая сам не зная чего! Ты прав, я всё понял о тебе! Но даже если бы ты сказал, что тебе до сих пор, как и с самого начала, плевать на меня, это бы не изменило моих чувств! Сколько мне еще доказывать это?! Я люблю тебя! Люблю так сильно, что готов либо жить под твоими окнами, либо сдохнуть, если ты попросишь! Люблю твой характер, твою внешность, твою угрюмость и редкие маленькие улыбки! Люблю всё, что тебе в себе нравится и не нравится! Люблю даже тогда, когда ненавижу тебя!!! — Ты просто непробиваемый, Эрен, тупой ты школьник… — Любовь моя! — Эрен… Поцелуй получается смазанным, неаккуратным, слишком влажным. В нем много слез, горя, безнадежной радости, надежды, которая выламывает кости. Эрен исступленно тянет Леви к себе за шиворот, другой рукой нервно сжимает бока, надавливает на поясницу, цепляясь пальцами за края кофты, словно утопающий. Тонет в своих же чувствах, в этом страшном, кишащим болью омуте с темной водой. Он понимает, что на этот раз точно не выкарабкается, но продолжает целовать, глубоко, жадно, кусая и позволяя кусать себя. Губы саднят, он углубляет поцелуй, хотя куда уж глубже. Так сладко. Безумно сладко и ярко. Он падает, он действительно падает, заваливаясь назад и утягивая за собой, но его удерживают за капюшон толстовки, из-за чего голова запрокидывается, и поцелуй разрывается. — Только не снова на полу. — Хорошо, Леви. Люблю. Люблю тебя, люблю очень сильно, — он привстает, не страстно толкая, а мягко, словно ребенка, укладывая Леви на спину и устраиваясь сверху на диване. — Боже, Леви! Господи, — Эрен кладет загорелые ладони на бледное, прохладное лицо Леви, веки которого измученно приспущены, прикрывая серые, с расходящимися из центра линиями, небольшие блестящие зрачки. Невыносимо прекрасные. Внизу под ними тени выдают бессонницу и возраст, а раскрасневшиеся мокрые губы призывно приоткрыты. Он такой красивый. Поражающе красивый. Эрен чувствует потребность, сказать еще что-то, но что? Что он ему скажет? Этому глупому, усталому взрослому? Что он самый красивый на свете? Еще раз повторит, что он любит его до сумасшествия? Что он умереть за него готов? Эмоции переполняют, спускаются куда-то вниз, а затем вновь поднимаются, циркулируя по телу, словно организм в организме. Кровь приливает к щекам, заставляя лицо гореть, слезы продолжают непослушно скатываться. И тут он вдруг понимает, какие именно слова рвутся из него наружу. — Леви, т-ты будешь моим п-парнем? — он нервно заикается, голос не слушается от волнения. Леви сначала долго смотрит, а потом тянет на себя, чтобы уткнуться прохладным кончиком носа куда-то в шею и шепчет: — Ты так повзрослел… Ладони Эрена скользят по телу, жадно сжимают, наверное, излишне сильно и нетерпеливо, вызывая у Леви короткие стоны, от которых мурашки бегут по ногам. Эрену хочется слышать это ещё, и не только слышать — осязать, вдыхать, вкушать, хочется проникнуть в Леви всеми органами чувств, отдавая в благодарность последние выжившие в пожаре крупицы себя. Он вновь крепко целует его, затем отрывается от влажных, истерзанных губ, чтобы сказать: — Я люблю тебя, и это ничто не изменит, я же говорил тебе! Как ты мог подумать иначе, глупый Леви? Как? — пряно-еловый запах волос проникает в легкие. Такой манящий. Голова идет кругом, и в какой-то миг мир опять утрачивает грани, придающие ему реальность. Обстановка гостиной, слабый электрический свет, проникающий сквозь шторы с улицы, диван вдруг кажутся декорациями из картона. Всё вокруг, кроме Аккермана, живого и теплого, любимого, родного, желанного каждой изголодавшейся клеточкой. Эрен заставляет Леви приподнять бедра, чтобы стянуть с него брюки с бельем. Предвкушение почти приносит боль, отравляя собой всё. Рука скользит между ягодиц, и Леви снова издает короткий звук, выдыхая и поддаваясь пальцам Эрена, которыми тот принимается мягко его разминать. Он старается не спешить, двигая максимально аккуратно. Аккерман подрагивает, а затем вновь тихо выдыхает, стремясь расслабиться, чему Эрен старается помочь, тихонько поглаживая теплые шею, грудь, живот под рубашкой. — Эрен, — мужчина прячет лицо, вновь уткнувшись Йегеру куда-то в шею. Выглядит так, будто Леви совсем немного стыдно, и от этого знания сердце разрывается. — Тише, милый, я так люблю тебя… В голове проскальзывает мысль: «Может, опять его спросить? Может, сейчас ответит?» и быстро исчезает до следующего раза, потому что думать о чем-то, кроме этого сладкого, жаркого тела и принимающего пальцы нутра, невыносимо сложно. Сердце отбивает со страшной скоростью, на висках выступают капельки пота, а глаза не верят. Он насаживает его аккуратно, несмотря на то, что внутри Эрена просто колотит. Сначала вводит горячую, влажную головку. Леви меняется в лице, слегка хмурясь, и Эрен, никогда не бывавший на его месте, может лишь предполагать, как мужчина ощущает это изнутри, как его распирает и растягивает, как он, в погоне за мучительной близостью, закусывая нижнюю губу, жмурится и принимает больше. Тонкие брови сходятся вместе, глаза полуприкрыты, дыхание прерывистое. Эрен робко толкается глубже, тут же срывая с губ Леви стон. Такой покорный, мягкий, податливый, отдающий… — Подожди немного, — заполошно умоляет Аккерман, когда ощущения становятся слишком острыми. — Л-леви… мне так хорошо сейчас! Когда я с тобой, я так счастлив! Счастливее всех на свете! Я даже не знал, что так бывает!.. — Эрен почти скулит, вновь притягивая любимого к себе близко-близко. — Любовь моя, ты будешь моим парнем, пожалуйста? — он стягивает с себя толстовку, потом дрожащими руками расстегивает его рубашку и задирает свою футболку повыше, чтобы их тела соприкоснулись. Он видит, как отчаянно мужчина стремится расслабиться еще сильнее, торопит себя, и вместе с тем как подрагивают его бедра от напряжения. Эрен проходится руками по гладкой груди, затем вниз, чтобы помочь ему. — Буду. Их дыхания сливаются воедино, как и мысли, чувства, биение пульса, короткие фразы, смешанные со стонами. Эрен не мог разобрать, где кончаются ощущения Леви и начинаются его собственные. Сердце разрывалось от счастья. Он так привык к страданиям, изнуряющему ожиданию, неопределенности, ненависти, страху, несчастью, что готов был кричать. Его оглушало. Он плакал и то и дело срывался, делая своему драгоценному партнеру почти больно, а затем запальчиво извинялся, собирая губами горячие влажные дорожки с чужого лица. И если завтра это всё окажется сном, то проснувшись, он примет решение больше не жить.