Гроб, гроб, поместье, фотограф

— Мистер охотник. Эзоп останавливается, опускает взгляд ниже и равнодушно кивает. — Мог бы уже и запомнить моё имя. — Значит, я могу называть вас по имени? — Я не это имел в виду. Но Джозеф все равно тянет задумчиво. — Эээээзоп. — Хватит. — Эзоп. — Ещё раз так меня назовёшь, и я откушу тебе голову. Впрочем, угроза эта вызывает реакцию прямо противоположную необходимой. В голосе у выжившего искреннее восхищение мешается с азартом. — Правда?! — Нет. Джозеф вздыхает, но зато некоторое время идёт молча. Охотник никогда не выполняет злых своих обещаний: просто он не может разговаривать иначе, а сам Джозеф прекрасно чувствует тонкую грань, которую ему не следует пересекать. — Куда мы идём? — интересуется он. — В сад. Земля вокруг проклятого особняка мертвая, и ничего на ней, кроме упрямых сорняков, не растёт. Только в оранжерее растения ещё как-то цепляются за жизнь, да и то благодаря неустанному надзору некоторых добровольцев. Выживший переламывает стебель сухого чертополоха и крутит его в руках, разглядывая. — Тебе нравится это место? Эзоп не отвечает, просто шагая через заросли, в центре которых обнаруживается внезапно...очередной гроб? Да они действительно по всему поместью разбросаны, судя по всему. Охотник сдвигает крышку и удобно устраивается внутри. Отсюда он может видеть только тёмное предгрозовое небо да пожелтевшие стебли — вещи, обесцвеченные смертью, но почему-то все ещё завораживающие. Ветер изменяет эту картинку неотвратимо, но медленно, и это тоже словно зачаровывает, заставляя не отрывать взгляда. Джозеф ходит кругами, не отдаляясь от гроба, и только иногда заглядывает внутрь, будто бы думает, что Эзоп может вдруг куда-то исчезнуть. В этот раз он почему-то не спешит заваливать невольного слушателя бесконечными своими рассказами, а вместо этого рассеянно напевает какой-то мотив, и даже когда охотник прислушивается, то слов разобрать не может. Песня эта, тоскливостью сдержанной напоминающая о доме, и чужое присутствие (не близко и не далеко) неожиданно органично вплетаются в эту сцену. Эзопу спокойно. Не "никак", как бывает в самые обычные дни, а именно спокойно, и это такое восхитительное чувство... Когда первая капля дождя холодит кожу, охотник просто задвигает крышку над головой, прячась. Да, до особняка отсюда не так уж и далеко, но ему совсем не хочется в этот момент куда-то идти, и... И у него ещё очень много глупых причин, которые сейчас почти не имеют значения. Про выжившего он не то чтобы забывает, нет, просто Эзоп думает, что тот давно ушёл. И поэтому далеко не сразу различает за усиливающимся шумом дождя шаги. Почему он все ещё здесь? Для этого нет абсолютно никакой причины. Разве только то, что охотник все ещё здесь. Но ведь он мертвец, с ним по определению ничего не случится, а Джозеф - живой, и должен помнить о возможности заболеть (особенно, с его-то историей), а не шататься под холодным дождём, и... Эзоп тяжело вздыхает и, дождавшись, когда шаги приблизятся, не только совершает немыслимое, но и укладывает это немыслимое в невероятно короткий отрезок времени. Все просто: сдвинуть крышку, с силой потянуть выжившего вниз, чтобы тот упал, и придержать осторожно, чтобы не упал не так, задвинуть крышку обратно. В прежде просторном гробу больше вообще нет свободного места. Джозеф дрожит от холода и явно не может осознать произошедшее, а охотник только зарывается носом во влажные светлые волосы и бормочет: — Не дёргайся. Джозеф и правда не дёргается, только возится долго, пытаясь устроиться поудобнее, а когда замирает наконец, то неожиданно хихикает и выдаёт: — От тебя цветами пахнет. — Я с ними работаю, — равнодушно отзывается Эзоп. — А теперь помолчи. Удивительно, но выживший и правда послушно замолкает, будто боясь, что его в любой момент могут выставить из гроба обратно. Дождь стучит по крышке с бессильной яростью, но Эзоп слышит только стук живого сердца рядом. Тепло. Несмотря ни на что — тепло.