Крикун

Сынён мало чего боится в своей маленькой жизни. Его не пугают собаки, к которым он вопреки Гуниным словам тянется из коляски, и голуби тоже не вызывают страха, хоть они и слетаются большим серым облаком на взвизгнувшего Гуню, когда тот решает подкрепиться булкой с ореховой пастой прямо в парке. Не вызывают в Сынёне тревоги и гром с молнией, и странные действия тёти Момо, которые она называет щекоткой и от которых сама отлетает к двери, как только папа пытается сделать с ней то же самое. Конечно, таким смелым Сынён был не всегда. Например, поначалу он очень боялся Гуню. В первый раз он дался ему на руки вполне спокойно, думая, что это разовая акция (прям как в магазине!) и больше они не встретятся. Но он ошибся. Гуня, тогда ещё мысленно коверкаемый Чонгунком, стал приходить к ним каждый день, предлагая смотреть мультики на его телефоне. Против мультиков Сынён ничего не имел, а вот против пребывания в объятиях кого-то, кроме папы — очень даже. В ход шли слёзы, вырывания волос и голодовка, хотя ароматную кашу очень хотелось. Но Сынён был полон решимости вытравить из дома этого незнакомца со сложным именем и потому, надув раскрасневшиеся от слёз щёки, гордо ждал возвращения папы. Кашу приходилось есть мрачному Гуне. Сынён думал, что победа близка. Но он снова ошибся, и Чонгунк пришёл к ним и на второй день, и на третий. К этому времени Сынён уже пожалел, что выбрал тактику голодовки, так что к четвёртому дню он решил брать перемирие на время кормёжки. — Что, откинул свою гордость? — фыркнул Чонгунк, с улыбкой поднося ложку к довольно плямкающему Сынёну с побежавшей по подбородку смесью. — Правильно, надо кушать. Если не будешь хорошо кушать, то не вырастешь большим и сильным, а если не вырастишь большим и сильным, то не сможешь помогать папе, понимаешь? – альфа утёр смесь с подбородка. — Я вот, например, много каши ел, когда был маленьким, видишь, каким вырос? Сынён оценивающе посмотрел на него и подумал, что каша Чонгунку особо не помогла. Но Чонгунк, не подозревая о его мыслях, продолжал его с радостью кормить, и уже вечером сонный Сынён увидел, как папа нежно улыбается, забирая его с чужих рук и слушая, что «его солнце» сегодня наконец-то поело. Вдыхая папин запах под приглушённый разговор взрослых, Сынён подумал, что теперь всегда будет кушать. Не только потому, что так он вырастет большим и сильным (Чонгунк — нет, Гуня — скорее всего, соврал), а потому, что папа будет продолжать улыбаться так же нежно и тепло. Ведь видеть папу грустным — самый большой страх Сынёна. И страх этот сковывает маленькое сердечко, когда незнакомый дядя подходит к ним с очень страшным выражением и бьёт вздрогнувшего Гуню прямо по лицу. Каждый раз, когда Сынён смотрел на него, Гуня улыбался. У альфы странная улыбка и большие передние зубы, но она почему-то всё равно очень нравится Сынёну. Даже когда смесь выкипала, пропадала еда или голуби отбирали булочку с ореховой начинкой, Гуня улыбался. Но сейчас он не улыбается. Сейчас он выглядит так, словно хочет заплакать. Сынён не думал, что кто-то из взрослых, кроме тёти Момо, умеет плакать. — Что Вы делаете?! Папин голос выводит Сынёна из мыслей. Он немного поворачивает голову и видит его, ещё мгновение назад собирающегося зайти в мармеладную лавку. Лицо у папы странное. Сынён видел, когда тот грустит, расстроен или счастлив. Но таким он не видел его никогда. — Тэхён, — тихо-тихо зовёт Гуня, и от того, как сильно он начинает прижимать к себе его маленькое тельце и как сильно краснеют Гунины глаза, Сынён чувствует знакомое покалывание в носу. Ему вдруг становится очень, очень страшно. Ему страшно, когда злой мужчина, похожий на ужасного дракона, снова замахивается на них с Гуней. Ему страшно, когда большую руку, словно мощный чешуйчатый хвост, успевает перехватить подлетевший к ним папа. Ему страшно, когда папа, как тигр, рычит не своим голосом: — Я повторяю вопрос: что Вы делаете?! Сынён никогда не слышал, чтобы папа кричал, и никогда не видел, чтобы кто-то с лёгкостью отбрасывал его руку. — Не лезь не в своё дело, подстилка! Гуня напрягается, и только по этому Сынён, пока не знающий, что значит «подстилка», понимает, что сейчас его папу, скорее всего, ругают. В маленькой груди появляется странное, неудобное чувство. Если бы Сынён мог, он бы тоже начал ругаться, ведь его папа не сделал ничего плохого! Как смеет этот дядя обижать его семью?! — Кто Вы такой, раз смеете меня так называть? — ребёнок этого не видит, но глаза Тэхёна, изучающего лицо незнакомца, темнеют от злости. Мужчина почти даже не смотрит на него. Всё его внимание обращено на сжавшемся Чонгуке со шмыгающим носом малышом у груди и красной отметкой на половину лица. Он злобно выплёвывает: — Я отец того слизняка, что спрятался за твоей спиной. А ты, судя по всему, та самая дырка, ради которой он так быстро слинял в Сеул. Эй, Чонгук, — он наклоняет голову, чтобы было видно сына получше, но Тэхён тут же делает шаг в бок, чтобы закрыть Чонгука собой. От этого жеста злобная складка в уголках рта мужчины становится больше. — Сынок, ты что, не мог найти, кому присунуть, раз выбрал омегу с прицепом, которую никто другой трахать не захочет? Или тебе нравятся рожавшие? Он ведь даже на омегу-то не похож. — Милый, — миниатюрная женщина, всё это время стоявшая позади старшего Чона и выглядевшая так, будто хочет провалиться на несколько этажей вниз, пытается взять мужчину за руку, — давай не при людях… А людей вокруг много. Они выглядывают из ближайших бутиков, замедляются и вытягивают шеи, чтобы рассмотреть и расслышать всё получше; кто-то даже достаёт телефон и начинает снимать, наверняка думая, что чужие семейные разборки будет интересно посмотреть скролящим тик-ток зевакам. Но мужчина как будто не слышит надломившегося женского голоса и продолжает обращаться к Чонгуку, игнорируя свирепое лицо Тэхёна прямо перед собой. — А я-то всё думал, с чего это ты так сорвался в столицу, неужто и правда захотел учиться и становиться человеком? — он сплёвывает на плиточный пол. — А ты нифига не меняешься, сынок. Как был соплёй, так ей и остаёшься, ещё и с чужим выродком носишься. Или он твой? Хотя нет, на твоего не похож, сразу видно, что шлюхой нагуленный, ещё и.. Договорить ему не даёт звонкая пощёчина. — Меня можешь обзывать, как хочешь, — Тэхён с деланным безразличием сжимает и разжимает онемевшие от удара пальцы, — но моего сына я тебе трогать не позволю, урод. Госпожа Чон начинает трястись от страха, бормоча что-то успокаивающее и задабривающее своему мужу, но тот снова на неё никак не реагирует. Его повернувшаяся от удара голова несколько мгновений не двигается. А затем по затаившему дыханию крылу торгового центра раздаётся смех. — Нет, я не могу в это поверить, — старший Чон закрывает лицо ладонью, смеясь сильнее под настороженными взглядами десятков людей. — Не могу поверить, что я воспитал такую падаль, которая прячется за спиной какой-то деформированной омеги. Может, ты ещё и ноги перед ним раздвигаешь, а, Чонгук? — Дорогой… — Закрой рот! — он, наконец, замечает жену и отвешивает ей сильный подзатыльник. От такого сильного и неожиданного удара женщина больше не смеет поднять головы и вся будто сжимается. — Это всё твоя вина, дрянь! Это ты сделала его таким мягкотелым, это ты позволила ему удрать сюда! Ещё и захотела проверить, как поживает эта насмешка природы, сюрприз ему сделать! Вот тебе и сюрприз! Посмотри, посмотри на него! — альфа хватает её за подбородок и заставляет посмотреть на побелевшего Чонгука влажными глазами. — Это — не альфа, это — кусок грязи, который ты родила и вырастила! Из толпы доносится нерешительный шелест: — Кто-нибудь, позовите уже охрану… — Сейчас, сейчас… Тэхён чувствует, как от злости перехватывает дыхание. Ладонь, ударившая альфу, горит и чешется от желания ударить снова, но он не может себе этого позволить. Он никогда не будет опускаться до уровня этого ненормального и позволять своему ребёнку видеть, как его отец ввязывается в драку. Им просто нужно уйти. И никогда не вспоминать об этой встрече. — Чонгук, пошли отсюда, — он разворачивается, чтобы подойти к Чонгуку, у которого уже распухла щека, но вдруг понимает, что не может сделать и шага. Ему мешает рука, вцепившаяся в его волосы сзади. — Никуда вы не пойдёте, — мужчина ухмыляется, горячее злобное дыхание обжигает ухо, — я с вами, ничтожествами, ещё не закончил. Тэхён жмурится от боли, пальцами царапает кожу на чужой ладони и пытается заехать локтем куда-нибудь под чужие рёбра, но его руку заламывают, и из горла непроизвольно вырывается стон боли. Через выступившую влажную пелену на глазах он видит, как Чонгук рвётся к нему с испуганным Сынёном на руках, и твёрдо хрипит «не подходи». Не подходи, у тебя Сынён на руках. Чонгук послушно замирает, но во взгляде у него виднеется борьба. Толпа, наконец, идёт волнами перепуганных возгласов. — Эй, мужик, это уже чересчур. — Вы что творите при ребёнке?! — Если хотите выяснять отношения, то делайте это дома! — Да он их дома прибьёт, чо ты мелешь?! — Оттащите этого идиота от парня, он же ему волосы вырвет! — Охрана! Где охрана?! — Да идёт она! Но взволнованный голос Хёнджина, буквально выпрыгнувшего на этаж с эскалатора, звучит громче всех: — Тэхён! Дальше всё происходит быстро, как будто на перемотке. Несколько охранников оттаскивают мужчину от Кима, другие охранники заняты усмирением разъярённого Чанбина, угрожающего переломать кое-кому руки. Хёнджин сразу же подлетает к Тэхёну, а Тэхён из объятий друга рвётся к сыну. Сынён мало чего боится в своей маленькой жизни. Он не боится, что ему запретят смотреть мультики или каша будет невкусная. Он не боится, когда тётя Момо изображает коровку, смешно му-мукает и пытается боднуть его фальшивыми рогами из пальцев. Он не боится дождя, снега и грозного взгляда Гуни, когда Сынён специально выкидывает игрушки из кроватки только для того, чтобы Гуня их снова поднял. Он не боится чужих дядь и тёть, но боится, когда папа, который, кажется, не умеет плакать, вдруг громко всхлипывает и забирает такого же всхлипывающего Сынёна из рук Гуни. — Мы тебя напугали, да? — папа целует его в солёные от слёз щёки и крепко-крепко прижимает к себе. – Извини, извини, Ён-и, больше папа так делать никогда не будет. Ты такой у меня молодец, не плакал до последнего, хотя испугался, да? — Папа, папа… — Ну всё, всё, всё хорошо, я не плачу, не плачу… Но Сынён ещё долго не может успокоиться. Папа больше не плачет, но нос и глаза у него красные, и это так расстраивает Сынёна, что он просто не может удержать влагу в глазах. Он цепляется за его шею, когда они едут в машине, цепляется за пальцы рядом сидящего бледного Гуни, и не успокаивается, пока не засыпает. Во сне он видит, как Гуня и папа, словно рыцари, побеждают дракона с лицом злого дяди, а потом папа с улыбкой целует Гуню прямо в губы, и они счастливые идут к нему, сидящему в сторонке и подбадривающему их в бою. Просыпается Сынён в объятиях папы и его запаха. Гуни нигде не видно, но он наверняка придёт к ним чуть позже. К сожалению, Сынён снова ошибается. Гуня больше не приходит.