Двести лет спустя

      Микаса лежала на кровати с невесёлыми мыслями и стоическими щами. По какому-то странному совпадению в течение последней недели неприятности сыпались на неё одна за другой. Наглядный пример: она со своим неубиваемом здоровьем каким-то образом всё же умудрилась заболеть. Со всеми вытекающими вроде отвратительной ломоты во всём теле, температуры под тридцать восемь и физической неспособности оторвать жопу от матраса. Можно было, конечно, списать всё это на нервный стресс, возникший на почве внезапного отъезда Эрена, но подобное объяснение казалось сомнительным в первую очередь самой Микасе. Только и оставалось, что дожидаться ушедшую за лекарствами Сашу. Учитывая, что по пути в аптеку она скорее всего завернёт на рынок, ожидание обещало быть долгим.       Со стороны распахнутого по причине жаркой погоды окна послышалась отчётливо различимая возня.       Микаса, с трудом приподнимаясь на локтях, пыталась понять, кому и для чего вдруг посреди дня приспичило забираться в их комнату настолько оригинальным способом, когда тонкая занавеска колыхнулась, являя её взору ухмыляющуюся рожу Кирштейна.       — Физкульт-привет, — хмыкнул он, — как сама?       — Очень смешно, Кирштейн, — проворчала Микаса, стягивая со лба влажное полотенце, из прохладного успевшее стать отвратительно тёплым, — Чего припёрся?       — На тебя, такую красивую, посмотреть, — хмыкнул Кирштейн, сдвигая за спину мешающийся аккордеон. И ведь не лень ему эту дуру всюду за собой таскать.       — Ну вот, смотришь, — спросила Микаса, протирая лицо, — И как тебе?       — Само очарование: носик опухший, глазки красненькие, голос хрипленький. Валькирия. — снова хмыкнул Кирштейн.       «Хмыкает он. Похмыкай, долбоёбина».       — Говори давай, что за болячка с тобой приключилась?       — Грипп, — коротко ответила Микаса.       — Ясно. Покарауль, — Кирштейн положил грустно вздохнувший аккордеон на подоконник и спрыгнул из окна обратно на улицу, вновь оставив Микасу наедине с собственными мыслями. А мысли Микасы последнее время вертелись вокруг одной конкретной персоны.       Она бы покривила душой, если бы сказала, что не обиделась на Йегера. Последние десять лет их взаимодействие вообще напоминало игру в одни ворота. Вот так поступаешь с человеком в один университет, на один курс, носишься за ним как ссаный веник, помогаешь всем чем только можешь, жертвуя собственным свободным временем (справедливости ради, Эрен тоже был не большой любитель пинать хуи, и в учёбу вкладывался настолько, насколько это вообще было возможно) …       А потом он уехал доучиваться в Маре — брат предложил. И ладно бы просто уехал: мало кто в здравом уме откажется от возможности получать образование в самой продвинутой стране мира. Обиднее было то, что о своих намерениях он ни словом не обмолвился ни ей, ни Армину. Хотя, казалось бы, кому ещё, как не им…       За такими вот размышлениями прошло где-то с полчаса, а там и Кирштейн подтянулся: взмыленный, запыхавшийся, со свеженаломанным букетом сирени в руке и смазанным следом губной помады на самодовольной морде.       — Лови, — хмыкнул он, кидая Микасе несколько сцепленных аптечной резинкой коробков, — вроде бы ничего не забыл.       — Откуда дровишки? — резонно спросила Микаса.       — Места знать надо, — хмыкнул Кирштейн. — Хоть бы спасибо сказала, что помереть нé дал?       — Тебя и так уже отблагодарили, — усмехнулась в ответ Микаса, демонстративно мазнув пальцем по собственному подбородку. Кирштейн намёк понял и стёр с лица компрометирующую отметину, предварительно запихнув сирень в пылящуюся на подоконнике вазу.       — Э, ты куда? — повысил он вдруг голос, когда Микаса начала приподниматься на кровати.       — Что? — возмутилась Микаса, — Мне таблетки запить надо. Не переживай, — огрызнулась она, — до тумбочки уж как-нибудь дойду.       — Скорее доползёшь, — отрезал Кирштейн, уже успевший пересечь комнату и взять кувшин со стаканом, — лежи давай.       — Объясни-ка лучше, — заметила Микаса, запивая лекарства, — чего ты, такой красивый, не на занятиях?       — Могу себе позволить, — ухмыльнулся Кирштейн, между делом перебирая клавиши аккордеона. Ну, хоть петь не начал, и на том спасибо. Следовало признать, пока он молчал, его игру даже приятно было слушать.       — Многие так говорят. А потом вылетают со свистом, — ехидно заметила Микаса.       — А я тебе не «многие», — не менее ехидно ответил он, — Я это я: единственный и неповторимый.       — Да уж, Кирштейн, самомнения тебе не занимать…       — Но у меня есть и некоторые недостатки, — отшутился Кирштейн, перекинув ноги наружу, — Ладно, выздоравливай.       — И это… — снова хмыкнул он, оглянувшись, — не сиди больше с таким скорбным ебалом, а то морщинки появятся.       Микаса уже набрала воздуха в грудь, дабы ответить ему то, что обычно говорят в подобных случаях, но тут её опередили.       — Жа-ан! — прорычала стоящая на пороге комнаты с полными сумками Саша, — Просила ведь не залезать через окно!       Кирштейн же, с особым цинизмом послав Саше воздушный поцелуй, другой рукой схватил жалобно взвывший от резкого движения аккордеон и соскользнул с подоконника наружу.       — Козёл! — продолжала исходить на говно Саша, — Комендант и так грозится все окна заколотить к чёртовой матери!       Мысленно согласившись с данной Кирштейну характеристикой, Микаса взглянула на красующийся в давно пустовавшей вазе букет.       — Саш, будь другом, налей им воды.       Не пропадать же добру, в конце концов.