Запомни и молчи

      Та ночь была удивительно тихой.       И, долгой-долгой.       Вере казалось, что она и вовсе не закончится, и что так она и будет, до конца своей жизни, лежать в холодной постели, терзаемая горькой виной.       Едва слышно тикали часы, отсчитывая секунду за секундой.       Верина мать сидела у кровати дочери до самого утра. Она ничего не спрашивала и ничего не говорила, лишь гладила девочку по голове и всё думала, как они теперь будут жить дальше, удастся ли ей образумить сестру отречься от партизан и как им при этом не угодить в поле зрения нацистов.       Вера же, спустя долгие часы размышлений и сожалений, пришла к выводу, что она поступила правильно. Правильно — не по морали и совести, а с точки зрения военного времени. Война прощает всё и всех, и нет на ней места жалости и состраданию. И ради своей семьи, ради своей мамы, девочка поступила бы точно так же снова, пусть это и стоило бы ей её души. Но, даже несмотря на это, закрывая глаза, она вновь и вновь возвращалась в тот роковой вечер…       Тётка тем вечером сказала, тихо, проникновенно, обвинительно:       — Т-ты… ты убила их…       — Она спасла нас, Зина, — вдруг парировала Верина мать, Татьяна сверила сестру грозным взглядом и дрожащим от гнева пальцем тыкнула в грудь, прошипев: — Если бы не твоё безрассудство и глупый героизм, ей бы не пришлось… этого делать! Мы могли быть… должны были быть на их месте из-за тебя! — женщина кивнула на окно, за которым, во дворе через забор виднелись всё ещё лежащие на траве расстрелянные тела соседей.       — Таня, ты не понимаешь о чём говоришь! Героизм не может быть глупым… это всё… это всё ради нашей Родины!       — В гробу я видела эту Родину! Родину, которая лишила нас отца и деда, чем она лучше Германии?! Моя Родина — это моя семья и ты, именно ты, подвергаешь нас опасности! Кто дал тебе право держать нас в неведении?!       Зинаида сложила руки на груди, приняв оборонительную позицию, и уже было открыла рот, чтобы ответить, как в разговор вмешалась мать сестёр.       — Дочки, спокойнее. Обсели, обе, быстро! Время вспять не обернуть. Всё случилось так, как случилось… Верка спасла нас. Поступила так, как нужно было, никто не в праве винить её, я бы сделала то же самое, чтобы спасти вас. А вы, своей руганью, только ещё больше пугаете её, — Клавдия сделала пару шагов, опустилась на кровать рядом с внучкой, приобняв её за плечи, словно защищая своими объятиями от всех невзгод этого мира.       Следующее утро занималось мучительно и мрачно, для Веры, однако сама деревня стояла в привычной, утренней безмятежности и неподвижности, будто и не случилось накануне никакого ужаса и кровопролития. Если выглянуть в окно на улицу, можно было увидеть клубящийся вдоль по дороге между домами туман, ещё не успевший развеяться после восхода, небо было прохладно-голубым и безоблачным, и первые лучи солнца, едва выглянувшего из-за линии горизонта, уже беззастенчиво заглядывали в окна. Казалось, Червонец преспокойно спал. Так и было бы, будь это обычное утро, но в то конкретное утро можно было с уверенностью сказать, что в деревне не спал никто: сельчане боязливо, из-за занавесок и сквозь щёлки между штор выглядывали из окон в ожидании очередного патруля, рейда или, не дай Бог, марша расстрельной команды. Естественно, все знали о том, что кого-то в деревне расстреляли: ночь была летняя, тихая, безветренная, поэтому звуки автоматных очередей беспрепятственно разнеслись по всей округе вплоть до соседних сёл, Зарицына и Демьянова, однако, почти никто не знал, кого именно убили и сколько их было.       Пока все домочадцы спали, даже Верина мать, Татьяна, уснувшая прямо в кресле у кровати дочери, Вера судорожно крутила в голове мысли, думая об одном конкретном человеке.       Тогда, в темноте, его фигура показалась ей едва ли не всевластной, почти не человеческой и всепоглощающе ужасающей. Перед тем, как отдать приказ на расстрел, даже не взглянув на людей, которых обрекает на смерть, немецкий офицер содрал с забора лоскут окровавленной ткани от Вериной юбки и сквозь тьму посмотрел девочке прямо в глаза. Его взгляд, даже спустя время, чрезвычайно яркой и реалистичной картинкой вспыхивал у неё перед глазами. Сверлящий, вгрызающийся зрачками прямо в лоб, пронизывающий череп и мысли насквозь — такой он был. Никогда прежде таких глаз Вера в жизни своей не встречала и, наверняка, больше не встретит. То были глаза и взгляд, как люди бы сказали: угрожающие, но девочка бы выразилась иначе, она назвала бы их заряженными, вооружёнными или прицеленными. Нацеленными прямо на неё.       Вера вздрогнула. Внутри у неё, червями, клубился страх: вязкий, липкий, холодный. Заподозрил ли её немец в причастности к находке на участке соседей? А если заподозрил, не тронет ли кроме неё, ещё и её семью: маму, тётю, бабушку? Этого бы она не хотела больше всего. Девочка уже давно поняла, что её собственная жизнь была ей не так дорога, как жизни её близких, и, да, она, безусловно, была готова пожертвовать собой ради них. Оставалось только ждать и надеяться, что злой рок отступит и что хоть раз удача окажется ее стороне.       Ближе к обеду, к бабушке рысью прокрались несколько ошеломлённых соседок, чтобы подробней разузнать о том, что происходило тут минувшей ночью, ведь их дом, как и дом расстрелянных, стоял в самом конце улицы, и достаточно укромно прятался от остальной деревни. Все недоумевали: никто и подумать не мог, что Степановы помогали партизанам, ведь, даже дочка их, Олька, вроде как крутила шашни с немецким солдатом, а ещё — гадали, что же немецкие изуверы сделают с их телами. Сельчане, чьё общее мнение выражали две зашедшие в гости соседки, единогласно были согласны, что, как бы то ни было, те достойны человеческих похорон и креста на могилах.       Все догадки отпали, когда через окно собравшиеся в Вериной комнате увидели подъезжающий к соседнему двору военный грузовик, а после — солдат, закуривших по сигарете и принявшихся закидывать тела в кузов. Позже пройдёт слух, что Степановых похоронили в общей могиле где-то за деревней, в поле, но никто так и не узнает где именно, и так они и останутся безымянными покойниками в мёртвой, испещрённой танковыми гусеницами и колёсами военных машин земле.       — Сохрани, Господь, их души, — перекрестившись, пробормотала, как называла её Верина бабушка — баба Людка, она была одной из первых, кто осмелился выйти разведать обстановку в деревне, а потом — она принялась читать молитву. Вроде бы, называлась она «За усопших», — вспоминала девочка, Клавдия читала её, когда хоронили деда Стефана. Все присутствующие перекрестились, сложили руки на груди и в такт голосу женщины зашевелили губами: мама, тётка, бабушка и пришедшая вместе с бабой Людой баба Вислава — все, кроме Веры. Её резко затошнило. К Богу она, с недавних пор, относилась с крайним отторжением, пренебрежением и безусловной обидой. Будь он тут или, вообще, просто будь он — этого всего бы не было, соответственно, реальность происходящего — прямое доказательство его отсутствия где бы то ни было. Поэтому, она не молилась, не то что не смогла заставить себя сделать это, но даже и не попыталась.       На следующий день, проснувшись от шума и гула множества незнакомых голосов, Вера выглянула в окно и поразилась: в соседском дворе, где на траве всё ещё была видна кровь, а в бревенчатых стенах дома — дырки от пуль, в самом разгаре шла перестройка: из дома поспешно выносили все личные вещи убитых, одежду, мебель и даже иконы.       — Как думаете, для чего это они? — встревоженно поинтересовалась Зинаида за завтраком. Татьяна усмехнулась:       — Понятно для чего: чего добру зря пропадать? Солдат недавно приехавших расквартируют там, — женщина посмотрела прямо на сестру строго и пристально. — Вот и пришёл конец твоему партизанству, надеюсь, ты это понимаешь?       — Таня права, Зина, — поспешила согласиться Клавдия, внимательно следя за происходящим за окном, — мы теперь под постоянным присмотром, в самом центре зоны риска, надо быть предельно осторожными. С этого дня мы эту тему даже не поднимаем и ничего, ничегошеньки, Зина, не делаем противозаконного. Ты услышала меня, дочка?       — Услышала, — отозвалась Зинаида то ли зло, то ли раздосадовано. — Чего лыбишься, Тань? Думаешь, хорошо, что эти твари здесь поселиться решили? Думаешь, раз избавилась от партизан — угрозы теперь никакой? Как бы ни так. Верку теперь, ни ногой за участок отпускать нельзя, и самим только и бояться, чтоб в один прекрасный день не исчезли бесследно, как Варька. А хотя… захотят — через забор переволокут и выпотрошат как свиней, захотят, в дом вломятся, ночью в окно влезут, если приспичит. Вот, какая у нас теперь начнётся жизнь: ни секунды в безопасности. Под присмотром, говорите? Нет. Под снайперским прицелом — скорее. В самом чреве зверя, вот, где мы.       С тех пор, действительно, спокойная жизнь Вериной семьи закончилась. Мама, тётка и бабушка пугались любой тени за окном, а Вера каждый день ждала, что на их пороге появится карательный отряд и её, вместе со всей семьёй, поставят к стене на расстрел, но, прошёл день, потом два, неделя, а потом и почти месяц, и никто так и не пришёл.       В тот день Вера вернулась домой со сбора урожая раньше обычного. Мама, тётка и бабушка остались в садах помочь с погрузкой яблок, груш и алычи, надеясь урвать из лап оккупантов себе хотя бы по чуть-чуть, а девочку отправили домой, навести порядок и приготовить ужин. Колхозные сады начинались сразу в конце улицы, неширокая тупиковая дорога, вдоль которой по обе стороны стояли деревенские дома, упиралась прямо в невысокие деревянные ворота, слегка покосившиеся от времени, условно огораживающие эту большую территорию. Бывший дом Степановых, ныне принадлежащий немецкой власти, и тот, что стоял через дорогу напротив него, близко примыкали к неровным рядам яблонь, вокруг и между которых крутилось много местных, а то тут, то там виднелись вражеские солдаты, контролирующие рабочий процесс. В общем, на улице было ещё светло, достаточно оживлённо, а до дома — рукой подать, поэтому Татьяна отпустила дочь одну, лишь проследив взглядом её путь до родной калитки.       Казалось, не было в том дне, как и во всех прочих с начала войны, ничего необычного или непривычного. Солнце светило так же, как и раньше, впрочем, даже так же, как и до войны, хотя, казалось бы, оно непременно должно было стать намного тусклее, по чистому, голубому небу всё так же плавали белые перья облаков, не изменились и деревья, за исключением того, что их едва коснулась желтизна приближающейся осени, и люди вели себя как обычно, и даже немцы — если в их поведении что-либо вообще могло быть обычным и привычным. Но всё же, у Веры в груди клокотало стойкое ощущение того, что что-то плохое либо уже случилось, либо вот-вот должно было случиться. Хотя с тех пор, как германское зверьё растерзало и убило её соседку Варю, а она сама, Вера, обрекла на гибель целую семью, она пребывала в таком состоянии постоянно, девочке всё равно казалось, что сегодня ей беспокойно не как обычно, а как-то по-другому.       Возможно, всё дело было в том, что в доме Степановых, достаточно зажиточном для простых сельских жителей, поэтому и желанном для оккупантов, расквартировалось сразу несколько нацистских не простых рядовых, а офицеров, и теперь ежедневно около дома Веры сновали солдаты и ездили военные грузовики, нарушая размеренную жизнь её семьи. Либо было ей неспокойно из-за того, что прошлой ночью она услышала, как её тётка Зина, связанная с партизанами, выходила куда-то из дому и девочка всё гадала, не снова ли по партизанским поручениям, пусть это было бы неоправданно глупо и безрассудно с её стороны, учитывая то, кем являлись их новые соседи.       Подходя к калитке, Вера украдкой кинула взгляд на бывший дом Степановых, над дверьми которых теперь висел режущий взгляд, красно-бело-чёрный германский флаг. На обочине около дома стоял чёрный автомобиль, каких девочка ещё не видела, вычурный и помпезный, он был настолько отполированным, что солнце, попадая на бампер и двери, отражалось от них и слепило. Его присутствие в деревенской местности казалось каким-то несуразным, неуместным, в антураже Червонца органично бы смотрелся двухместных мотоцикл, либо грузовик, либо, на крайний случай, танк, но никак не такой предмет роскоши. Девочка размышляла, что на подобных машинах должны разъезжать нацистские шишки в Берлине ну или в других крупных оккупированных городах, вроде Варшавы, Кракова или Минска. Вера знала, что на этом автомобиле ездил тот человек, офицер, спасший её жизнь и отнявший жизни у Степановых. У него были пугающие проницательные глаза, острый взгляд и, судя по всему, практически безграничная власть в их деревне.       Он появился в Червонце совсем недавно, вместе с ещё двумя десятками солдат, но не только ей, по известной причине, но и всем остальным, как-то интуитивно, стало быстро понятно, что он тут теперь один из главных. Сельчане от него и ему подобных, носивших на фуражках вместо привычных дубовых листьев вокруг трёхцветной кокарды, череп с костями, шарахались в сторону, а солдаты, прибывшие годом ранее, держались в их присутствии настороженно. Говорили жители и даже полицаи — предатели, переметнувшиеся на сторону врага: они из «эсэс», СС — очень плохо, отборное зверьё, не обычные солдаты, а люди, чья профессия убивать, у них этому учат специально, как у нас учат столяров и инженеров. Если видишь череп и кости — мёртвую голову, — говорили, — то это не их мёртвая голова, а твоя смотрит на тебя из недалёкого будущего, поэтому, убегай и прячься, эти люди несут смерть, у Смерти они в посыльных и у неё в подмастерье. Вера никак не могла вспомнить имя этого страшного человека — главного, среди убийц в их деревне, правую руку старухи с косой, если угодно, рассуждая о нём, она так и называла его про себя: «этот человек», и каждый раз при упоминании этого безличного прозвища вздрагивала.       Он точно всё знал, — была уверена Вера, — этот человек точно знал всё. Знал ещё до того, как нашёл злополучный лоскут ткани её платья на заборе, знал, что она врала ему о партизанах тогда, в доме, и знал, потому что видел по глазам, просто не мог не видеть, она не умела врать, хоть и отчаянно пыталась, желая спасти свою семью. Вере, в сущности, было всё равно и на партизан, и на немцев, и на красноармейцев, её волновала лишь её семья и, пока она в порядке и в безопасности, она примет любую власть. Это главное правило войны, которому научила её мама и которое многим могло показаться и казалось гнусным, бесчестным и непатриотичным: герои долго не живут и заботиться надо только о себе, своих близких и больше ни о ком.       Во дворе Степановых было пусто и тихо, вероятно солдаты были заняты работой, Вера облегчённо вздохнула и, открыв калитку, пошла к дому.       Внезапно, за домом, в саду, в свете предзакатного августовского солнца мелькнула чья-то тень, большая и длинная.       Девочка испуганно отскочила к дому, схватив первое подвернувшиеся под руки оружие, вилы, она осторожно выглянула из-за угла, превозмогая панику и испуг, которые, казалось, были для неё настолько ледяными, что холодом своим останавливали сердце и кровоток.       Тенью оказался крупный мужчина с широкими плечами. Он сидел на поваленном дереве и крутил в зубах соломинку. Увидев Веру, он спокойно встал и окинул девочку задумчивым взглядом.       — Ты, должно быть, Вера.       — Кто вы?! — воскликнула она вместо приветствия и наставила на незнакомца вилы.       — Спокойнее, тише, — мужчина приподнял руки в примирительном жесте, — меня Пётр зовут, я друг. Не надо меня бояться, бояться нужно их, — Пётр кивнул в сторону дома Степановых, который едва виднелся за буйно растущими вдоль забора кустами красной смородины.       — Зачем вы здесь? Что вам нужно? — требовательно спросила девочка, нахмурив тонкие русые брови.       — Я пришёл к Зине, по всей видимости она ещё не вернулась?       И тут, до Веры дошло.       Липкий холод облизнул её затылок и медленно спустился по спине к пояснице.       Партизаны.       Девочку пробрал настоящий гнев от столь очевидного и глупого безрассудства тётки.       — Убирайтесь от сюда немедленно! — процедила Вера, от злости у неё трясся подбородок и руки. — Вы настолько глупы, чтобы заявиться сюда средь бела дня, когда фрицы снуют здесь туда-сюда?!       — Я просто пришёл в гости, — невозмутимо пожал плечами Пётр, — я живу на соседней улице, зашёл по-соседски вас проведать, справиться о делах.       — Уходите, — вновь повторила девочка, — вас никто здесь не желает видеть. От вас лишь одни проблемы.       — Неужели? — ядовито усмехнулся мужчина. — От вас — это от кого?       — Вы знаете. Из-за вас гибнут люди.       — Люди гибнут из-за фрицев, — парировал Пётр, — и людей вроде них. И не слишком у тебя громкий голосок для той, что с фрицами якшается? — мужчина сделал несколько шагов к Вере и девочка смогла разглядеть на его жёстком, старом лице тень призрения.       — Что вы такое говорите?!       — Что слышала, — выплюнул он, — Зинка мне всё рассказала. С чего ещё эсэсовцу с тобой наедине беседы вести? Если только ты не его личная овчарка.       От негодования у Веры спёрло дыхание. Румянец опалил её щеки, а в груди, казалось, разгорался настоящий пожар. Девочке захотелось влепить наглецу пощёчину за оскорбление её чести, но она благоразумно решила не менять более выгодной оборонительной позиции с вилами.       Собравшись с мыслями, Вера, едва сдерживая злость, ответила так, как ответила бы в такой ситуации её мама: спокойно и сдержанно:       — Ваши обвинения неразумны, беспочвенны и глупы. Убирайтесь вон!       Мужчина посмотрел на девочку, скрепя зубами и скривив губы, и намеревался уже было выплюнуть что-то в ответ, как вдруг взгляд его водянисто-голубых глаз упал куда-то за спину Веры.       Пётр едва не поперхнулся и так и замер, грозным изваянием, нависающим над девочкой.              Вера удивлённо вскинула брови и, проследив за взглядом мужчины, так же как и он, испуганно застыла.       Около дома стояло двое.       Офицер СС, задумчиво наблюдавший за происходящим, и около него его худощавый переводчик в поношенном костюме и с круглыми очками на костлявой переносице, за которыми прятались маленькие, хитрые глаза.       — Guten Abend, — донёсся до Веры и Петра голос немца. Сердце у девочки рухнуло куда-то в область пяток. Со стороны она выглядела так, будто только что увидела покойника и стала настолько бледной, будто сама была этим покойником. — Sturmbannführer Gerhard Weiss, von der SS. Ist hier alles in Ordnung? Was ist der Grund für den Streit? — вопросительно взглянул до жути знакомый Вере немец на Петра.       — Добрый вечер, — транслировал переводчик, поправив указательным пальцем очки, — перед вами штурмбаннфюрер СС Герхард Вайс. Он интересуется всё ли здесь хорошо, в чём причина вашей ссоры?       Пётр пришёл в себя намного быстрее Веры, стоящей, потупив взгляд и опустив вниз вилы.       — Конечно, господин офицер, всё в порядке. Я Пётр, друг Вериной семьи, пришёл проведать её мать, — мужчина улыбнулся жёсткой, неправдоподобной улыбкой, больше похожей на кривую усмешку, и похлопал Веру по плечу, от чего та, наконец, пришла в себя. Внезапно в её голове появилось столько мыслей и страхов, они шумели в ушах и не давали спокойно дышать.       — Der Mann heißt Peter, er ist ein Freund der Familie, er ist zu Besuch gekommen, — транслировал эсэсовцу переводчик.       Вздрогнув от резкого, жёсткого прикосновения мужчины, Вера подняла взгляд и посмотрела сначала на Петра, посмотревшего на неё в ответ взглядом, говорившим о том, что лучше бы ей подтвердить его слова, потом — на немца и кивнула.       — Д-да, Пётр пришёл в гости, п-простите за шум.       — Sie sagt, dass der Mann tatsächlich zu Besuch gekommen ist und sich für den Lärm entschuldigt.       Штурмбаннфюрер Вайс кивнул и задумчиво посмотрел на девочку, застывшую на месте, будто статуя. Испуганными, сине-зелёными глазами на она глядела то на него, то на его переводчика, то на мужчину, стоящего рядом с ней и всё ещё держащего свою ладонь на её плече, то на оставленную приоткрытой калитку, явно размышляя о том, успеет ли она добежать до нее в случае чего.       Вера терялась в догадках, действительно ли немец пришёл сюда только из-за того, что услышал крики или, возможно, ему нужно было что-то ещё?.. Так же, она судорожно думала о том, какое мнение у Петра теперь окончательно сложилось о ней. Ещё минуту назад она отрицала обвинения в определённого рода связи с оккупантом, а теперь, как бы случайно, именно он зашёл справиться о происходящем. Девочка обречённо сделала вывод, что её без сомнений запишут в овчарки, подобный слух разнесётся по деревне со скоростью ветра и скоро все только об этом и будут судачить.       — Что же, наверное, я зайду в другой раз, — подал голос Пётр, выжидающе смотря на переводчика. Тот быстро перевёл сказанное своему хозяину и тот согласно кивнул, делая шаг в сторону, освобождая дорогу мужчине.       — До встречи, Верка, — будто бы с намёком бросил мужчина и спешно удалился.       Девочка всё ещё стояла в саду с вилами в руках и округлыми, испуганными глазами. Немец неспешно прошёл к ней, задумчиво оглядывая внутренний дворик. Вера осторожно следила за ним и размышляла о том, что отдала бы сейчас что угодно, лишь бы провалиться сквозь землю.       Если происходящее было не происками злого рока или коварствами судьбы, то она не знала, как ещё это можно было назвать. Она оказалась меж двух огней под подозрением у обеих сторон: у партизан под подозрением в связи с нацистами, у нацистов — в связи с партизанами. Хуже положения просто нельзя было придумать.       — Lass uns allein, Alexander. Warte am Tor, lass niemanden rein, — вдруг раздался командный голос офицера. Вера вздрогнула, переводчик вытянулся в струнку, кивнул и быстро зашагал прочь.       Немец остановился на расстоянии вытянутой руки около Веры и, склонив голову немного на бок, задумчиво рассматривал её, анализировал, смотрел так проницательно, пронзительно и откровенно, будто видел сквозь: сквозь кожу, мышцы, скелет, сквозь глаза, смотрел глубоко, в самую душу. Вера была уверена, что он смотрел на неё так, потому что ждал признания. Она не сомневалась в том, что он давно её раскусил и лишь поджидал нужного момента, чтобы застать с поличным.       Девочка еле сдерживала слёзы.       Штурмбаннфюрер Вайс тем временем, наконец, отвел от девочки взгляд, глубоко вздохнул и снял с головы фуражку, пройдясь ладонью по очень коротким, белым влажным волосам, смахивая капли пота.       — Setz dich, — спокойно проговорил немец, кивнув на бревно, служащее вместо скамейки. По жесту Вера поняла, что от неё хотели и беспрекословно повиновалась. Мужчина остановился неподалёку от неё и выжидающе посмотрел, девочка опустила глаза к носкам туфель и нервно обхватила ладонями плечи.       — Erzähl die Wahrheit.       Вера сконфуженно поджала губы и замотала головой.       — И-извините… не понимаю… Nicht verstehe. Nicht.       Немец раздражённо выдохнул и, запустив руку во внутренний карман кителя, достал портсигар.       — Ты. Мне. Рассказывать. Wahrheit. Verdammt nochmal! Правда. Verstehe?       Вера активно закивала и залилась слезами.       — Я ничего не делала! Я ни в чём не виновата! Прошу, поверьте! Bitte! Bitte, Gnade! Ich nicht partisanen!       Вайс, нахмурив густые светлые брови, отбрасывающие тень на глаза, курил и молча наблюдал за девочкой.       — Я знать ты знать partisanen, — спокойно ответил немец, стряхнув пепел с сигареты на землю, от дыма Вере жутко щипало глаза и было тяжело дышать, однако она продолжала мотать головой из стороны в сторону, — я убить тебя и твоя Familie wenn du nicht sprichst. Понимать?       Девочка вскочила на ноги и вцепилась испуганным взглядом в мужчину.       — Nicht partisanen! Nicht partisanen! Bitte… Bitte, glauben. Ich Schlau! Вы помните? Молчать — значит жить! Я молчала, прошу, поверьте, я никому ничего не рассказала! Ничегошеньки! Мне плевать на партизан, мне плевать на победу! Мне важна только моя мама! Вы понимаете? — отчаянно вопила Вера, надеясь, что немец если не поймёт смысл сказанных ею слов, то поймёт, услышит хотя бы бесконечное отчаяние в её голосе. Но мужчина смотрел на неё непроницаемым взглядом, то ли пустым, то ли холодным, то ли безжалостным, и курил. Дым травил её лёгкие и Вере хотелось кашлять, её тошнило от жары и сигарет, а голову кружил самый ужасный, самый сильный страх в её жизни.       Мужчина, не прерывая зрительного контакта, схватил зубами сигарету, а руками снова полез во внутренний карман кителя и невозмутимо достал от туда лоскут ткани с засохшими, бурыми пятнами.       А потом — резко подался вперёд, схватил Веру за ногу и задрал юбку, обнажая медленно затягивающийся глубокий порез на внешней стороне бедра.       Девочка отчаянно закричала и попыталась оттолкнуть от себя мужчину, но тот припечатал ладонью лоскут ткани к её ране, от боли Вера вскрикнула и, наконец, стряхнув руки мужчины с себя, упала на спину и испуганно замерла.       Вайс выплюнул сигарету и резко выдернул из кобуры пистолет.       — Sprich! — рявкнул немец, точно зверь.       Вера в отчаянии стала на колени и сложила руки в мольбе.       — Bitte! Bitte, Gnade! Nicht partisanen! Я ничего не знаю! Это глупая ошибка!       В ту секунду девочка была уверена, что с минуты на минуту её убьют, выпустив пулю в голову и думала лишь о том, что хотела бы в последний раз увидеть маму и извиниться перед ней за то, что не уберегла её.       — Я не знаю, где партизаны, я не партизанка, — как заговорённая, бормотала Вера, качаясь вперёд-назад, её взгляд стал каким-то совсем нечеловеческим, будто бы стеклянным, застывшим, абсолютно обречённым. Она смотрела в одну точку, куда-то перед собой, туда, где на груди у её будущего убийцы висели ордена.       Эсэсовец, казалось, выглядел так, будто ничего необычного не происходило, он выглядел так обыденно, что это пугало куда больше, нежели если бы его лицо, изъеденное воспоминаниями о войне, испещрённое морщинами в память о каждой смерти, изуродованное шрамами и провалившимися скулами с глазницами, было искривлено в гримасе злобы или презрения.       — Steh auf, — спустя долгие минуты, прервал немец мольбы Веры, — schneller!       Девочка раскрыла зажмуренные глаза и, подняв руки вверх, с трудом поднялась на трясущиеся ноги. Мужчина надел фуражку, опустив козырёк до самых глаз, обошёл Веру, приставил дуло пистолета к её спине и, подпихнув её вперёд, скомандовал:       — Komm!       Так они подошли к калитке, где их ждал переводчик, к тому моменту, с подошедшими вооружёнными солдатами, а за калиткой, Вера, подняв глаза, увидела обезумевшие от страха глаза матери, бабушки и тётки.       — Доченька! — закричала Татьяна, попытавшись вырваться из хватки держащего её солдата.       Вайс вытолкнул Веру из калитки на дорогу, где ей тут же заломили руки и связали их за спиной. Немец спокойно вышел следом, пряча оружие в кобуру и, бесцветно взглянув на Верину мать, проговорил:       — Ihre Tochter wurde wegen des Verdachts auf Verbindungen und Beihilfe zur Guerillabewegung verhaftet.       — Ваша дочь арестована по подозрению в связях и пособничеству партизанскому движению, — тут же транслировал переводчик. Татьяна в отчаянии закричала, бабушка Веры — Клавдия, схватившись за сердце, прильнула спиной к забору и съехала по нему на землю, а тётка Зинаида, виновная во всём происходящем, испуганно попятилась.       — Bringt sie zu meinem Haus, — отдал Вайс команду солдатам и быстро пошёл вперёд. Солдаты отдали честь и поволокли безвольно повисшую у них на руках Веру следом за командиром. Татьяну, попытавшуюся броситься за дочерью, огрели прикладом автомата по голове, от чего женщина без сознания рухнула на траву.       И, наконец, повисла тишина, разбавляемая лишь равнодушным пением сверчков.