Запомни и молчи

      Веру заперли в тёмном погребе сразу же, как заволокли в дом.       Просто открыли люк в полу и швырнули вниз, не дав ей самой спустится по лестнице, хотя девочка даже не сопротивлялась. Она удивительно быстро приняла свою судьбу и уготованную ей в скором времени смерть.       Приземлившись плашмя, на спину, Вера неудачно подвернула руку и, наверное, вывихнула запястье. Боль жгла адски сильно и кружила голову, в погребе царил абсолютный мрак, и девочка и не заметила, как её сознание медленно угасло.       Казалось, не прошло и минуты, как Веру грубо вырвали из забытья две пары рук и вытащили по лестнице наверх. Девочка попыталась попросить воды, но язык её слушался плохо, да и навряд ли солдаты откликнулись бы на её мольбы. Веру заволокли в просторную, полупустую комнату, усадили на стул и ушли, захлопнув дверь.       Утренний свет, льющий из нескольких окон, слишком яркий, слишком нежный, слишком тёплый, слепил. Как оказалось, Вера провела в погребе целую ночь.       Девочка с трудом раскрыла глаза и здоровой рукой потёрла их. Когда взгляд, наконец, сфокусировался, она заметила стоящую у дальнего окна высокую широкую фигуру. В ней ей не составило труда узнать офицера, арестовавшего её, Вайса.       Тот отвёл взгляд от окна, обернулся и посмотрел на Веру. Он не спешил говорить и девочке было от этого легче, она не знала, что сказать, чтобы не подвергнуть маму ещё большей опасности, поэтому решила просто молчать. Столько, сколько получится. А потом… что же, во всём была виновата тётя Зина и никто больше. Ни она, ни мама, ни бабушка. Возможно, их пощадят если рассказать про неё? Вера не была уверена в том, что действительно сможет так поступить и терялась в размышлениях, к глазам подкатывали слёзы. На какой бы стороне ни была тётка, она была её семьёй… сможет ли она обречь ещё одну душу, свою родную душу на страдания, на какие обрекла Степановых?       Навряд ли.       А значит — её ждала неминуемая смерть.       Из размышлений Веру вывел лязг зажигалки.       Вайс закурил сигарету и, взяв стул, сел напротив девочки, кинув на стол, засланный белоснежной скатертью, свою фуражку, портсигар и зажигалку.       Затянувшись, он перевёл взгляд на верино запястье, посиневшее и распухшее, и проговорил:       — Это есть плохо.       Вера поджала губы, глядя на офицера со смесью мольбы и страха. Немец смотрел на неё в ответ сурово.       — Ты поступ’ить глупо. Ты понимайт? Я… — проговорил мужчина спокойно, но запнулся, пытаясь подобрать или вспомнить нужное слово. — Я сохранить теб’е жизнь. Verstehst du das? Gnade! Gnade! Ja? Понимайт? Du dummes Mädchen!       — Nicht partisanen! Nicht partisanen! — вновь затараторила Вера в слезах.       Вайс стукнул кулаком по столу.       — Lügen! — выплюнул он и, резко наклонившись к Вере, от чего несколько прядей волос упали ему на лоб, процедил: — Лгать. Ты лгать. В’ера сказать правда, я пощадить В’еру. Понимайт?       — Ч-что вы хотите знать? Я ничего не могу вам сказать, я ничего не знаю! — воскликнула девочка.       — Мне надо знать где прятаться партизаны.              — Я не знаю!       Немец вновь стукнул по столу, от чего Вера подпрыгнула на стуле, и, потеряв самообладание, которое, казалось, было его постоянным спутником, рявкнул:       — Alexander!       Дверь в комнату едва ли не мгновенно распахнулась и внутрь вошёл переводчик. Он подошёл к немцу и отдал честь.       Вайс, не сводя с девочки острого, цепкого, пронизывающего взгляда, начал быстро тараторить переводчику.       — Господин штурмбаннфюрер говорит, что если вы не расскажете ему где партизаны разбили лагерь или любую другую, известную вам информацию, вашу семью расстреляют к закату, — невозмутимо проговорил Александр, сверив Веру безразличным и жестко-равнодушным взглядом.       Девочка встрепенулась, с каждым словом её голос срывался на крик:       — Прошу, прошу, скажите ему, что я не знаю ничего ни о каких партизанах! Скажите ему, что я ничего никому не рассказывала про Варю, что я умная! Прошу вас! Мне плевать на победу! Мне плевать на партизан! Я ни за что не борюсь! Мне важна только моя мама! Я бы не стала так рисковать ею! Я умная! Прошу вас!       Договорив, Вера выжидающе уставилась на фрица, тяжело втягивая носом воздух, пока тот выслушивал перевод, удивлённо вскинув бесцветные брови.       — Wenn du nicht mit Guerillakämpfern verbunden bist, was hat dann ein Guerillakämpfer in deinem Garten gemacht? — проговорил Вайс, вглядываясь в лицо Веры. Казалось, от страха и отчаяния, синяки под её глазами темнели, волосы — седели, а глаза — серели, делая её внешний облик похожим на облик мертвеца. Вера смотрела на него в ответ, с немой мольбой о том, чтобы ей поверили, да поскорее.       — Господин штурмбаннфюрер спрашивает, что если вы не связаны с партизанами, почему в вашем дворе поджидал партизанский связной? — Александр прищурился и задумчиво добавил: — Я бы посоветовал тебе во всём сознаться, так или иначе они получат правду. Либо ты сама её расскажешь, либо из тебя её выбьют, например, с помощью зубила и молотка, понимаешь?       Вера застыла и перевела взгляд на переводчика. Она прекрасно знала, что обыкновенными расспросами фрицы редко ограничивались на допросах, до неё доходили слухи, но, определённо, она не была готова услышать подобное по отношению к себе. Девочка сдавленно заплакала, закрыв лицо ладонями.       Немец и переводчик переглянулись, как вдруг, в закрытую дверь комнаты постучались.       — Herein! — крикнул Вайс.       Вера испуганно обернулась. Дверь осторожно открыли и на пороге неуверенно замер молодой солдат.       — Herr Sturmbanführer, eine Frau ist da… sie sagt, sie habe wichtige Informationen über Partisanen.       — So ist es? — удивлённо усмехнулся Вайс и, откинувшись на спинку стула, махнул рукой. — Lass sie durch.       — Jawohl!       Спустя минуту, в комнату, держа женщину под обе руки, завели Татьяну, что не смогло не удивить штурмбаннфюрера Вайса и его переводчика.       Увидев мать, Вера шокировано крикнула:       — Зачем ты пришла, мамочка?!       Однако Татьяна даже не взглянула на дочь. Посмотрев на вальяжно сидящего на стуле немца стеклянным взглядом, женщина ледяным тоном проговорила:       — Уведите Веру отсюда. Гарантируйте безопасность мне, дочери и матери, и я сдам вам всех партизан.       Немец удивлённо вскинул брови и какое-то время даже не двигался, однако в глазах его было видно, как усердно он размышлял над предложением. Он сверил женщину цепким взглядом, потом — посмотрел на её дочку. Усмехнулся. Ситуация его… забавляла? Никто не смел ставить немцу условия, никто. В этом просто не было смысла, всё, что ему было нужно — он получал силой, захотел бы — выбил и из одной, из второй всё, что они знают вместе с зубами. Но твёрдый, уверенный взгляд Татьяны говорил о том, что ни капли не сомневается в своих действиях: женщина решила разыграть опасную карту, которая могла привести как к победе, так и к сокрушительному поражению.       — Bring sie weg! — спустя пару минут тишины, скомандовал эсэсовец. И Татьяна, до этого стоявшая, словно каменное изваяние с жёстким, непроницаемым лицом, едва слышно, облегчённо выдохнула.       — Jawohl! — рядовой, стоящий за спиной девочки, тут же подхватил её под руки и поволок прочь из комнаты, всё, что Вера увидела напоследок — была фигура матери, занявшая её место на стуле.       Вера просидела в погребе очень долго, прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся до неё сверху.       Когда её только заперли, она слышала много слов, слышала родной голос матери, удивительным образом вселяющий в неё какую-то надежду, едва-едва ощутимую, но всё же, слышала голос переводчика Александра, слишком надменный для вражеской крысы, и голос немца Вайса, с характерной хрипотцой от курения. Она не могла разобрать, о чём они говорили, но её успокаивало то, что, если они говорили, значит её мама была жива, её не пытали и не избивали.       А потом, в один момент, всё затихло. Сначала затихли голоса, но послышались шаги, топот и скрип половиц, а потом стихли шаги и громко хлопнула входная дверь.       Повисшая тишина звенела у Веры в ушах.       Девочка кричала, звала на помощь, вскарабкивалась по лестнице к люку и барабанила по нему, пытаясь открыть, но сверху на нём, определённо, стояло что-то тяжёлое, сводящее на нет все её попытки вырваться. Когда побег не удался, а силы закончились, Вера рухнула на пол и заплакала так, как, наверное, не плакала никогда. Было больно так, как не было никогда, там, внутри, под рёбрами, невыносимо клокотало отчаяние и безысходность, от боли ей хотелось визжать.       Возможно, это было её наказанием. За Варю. За Степановых. Это была её кара за грехи.       — Отче наш… — хрипло вымолвила Вера, вспоминая молитву, но слова комом застревали в горле. — Отче наш… Иже еси на небесех… Отче наш…       «Отче, — подумала девочка обречённо, — ведь тебя здесь нет?»       «Нет, не было и не будет», — будто бы ответил голос из темноты.       Бога не было.       Он был где угодно, но точно не здесь, не в этой тьме и отчаянии, он бы просто подобного не допустил.       А, возможно, Бога не было вообще нигде. И все люди были сами по себе. Иначе как бы он оправдался, за то, что смог допустить войну на землю?       В погребе пищали крысы и жутко воняло дохлятиной. Воздух был спёртый, душный, от смрада сильно тошнило. Наверное её, всё-таки вырвало и она снова потеряла сознание, потому что когда очнулась, от громкого хлопка где-то наверху, обнаружила себя в луже, а вонять стало ещё сильнее.       Хлопок, разбудивший её, вскоре снова повторился, потом ещё раз, и ещё, и ещё. Только после пятого раза, до Веры дошло осознание, что это были выстрелы.       Девочка хорошо помнила, что за домом Степановых неподалёку начинался лес. Именно туда по ночам бегала тётка Зина.       Значит, стреляли партизан.       Стреляли долго, сначала раздавались одиночные хлопки, а потом полилась автоматная очередь. На улице кричали люди. Видимо, — решила девочка, — одновременно с уничтожением лагеря партизан в лесу, немцы рыскали по домам в поисках их пособников в деревне.              Спустя время, бои затихли, и Веру снова потянуло ко сну, она вновь не заметила, как провалилась в тяжёлое, тёмное, как погреб, в котором она сидела, тревожное забытье.       Когда люк открылся и погреб озарил свет от керосиновой лампы, которую держал один солдат, освещая путь другому, Веру разбудили тычком ноги в живот, подняли за шкирку и поволокли наверх.       Она просидела в погребе, как оказалось, целый день.       К тому моменту, как её завели в уже знакомую комнату, где девочку, так же, как и в прошлый раз, в одиночестве ждал штурмбаннфюрер Вайс, за окном стояли глубокие сумерки.       Веру завели внутрь и оставили стоять посреди комнаты, однако ноги её не держали совсем, и девочка устало опустилась на пол. Она подняла подослепшие от пребывания в кромешной темноте глаза и нашла мутным взглядом немца, сидящего на диване.       — Мама, — вымолвила она едва слышно. — Мама. Mutter. Mein mutter…       — Es geht ihr gut, — ответил мужчина спокойно. Он отложил в сторону фуражку, которую держал в руках и встал.       — Gut. Gut. Жива?       — Ja, sie lebt.       Вера не могла поверить тому, что слышала, её трясло от усталости и холода, но она нашла в себе силы и сквозь слёзы улыбнулась.       — Danke, vielen, vielen Dank! Я не могу поверить…       Мужчина медленно подошёл к девочке и присел рядом, задумчивым взглядом изучая её лицо.       — Deine Mutter… есть очень умная.       — Что с нами будет? — осторожно спросила девочка, смахивая здоровой рукой слёзы со щёк.       — Ничего, — ответил немец, пожав плечами и взглянул Вере в глаза. — Gnade. Verstanden?       Пощада… — трепыхнулось в груди у Веры.       Пощада.       Пощада!       — Deine Mutter… есть очень умная и вы получить… Sie haben eine Gnade verdient. Я держать слово.       — Gnade… — шептала Вера одними губами. — Gnade… Vielen, vielen Dank…       Вайс поджал губы и, спустя долгое время, отвёл взгляд от Вериного лица. В его глазах промелькнуло нечто едва уловимое, однако в своём состоянии Вера не была способна понять, что действительно это было. «Тень, отблеск милости и сострадания», — решила девочка, а дальнейшие её размышления прервало резкое оттого, что неожиданное прикосновение холодных пальцев к её руке.       Вздрогнув, девочка испуганно посмотрела немца, осторожно взявшего её вывихнутую руку в свою ладонь. Она осторожно попыталась высвободиться, но мужчина молча сжал руку сильнее и, достав из кармана кителя моток плотных бинтов, начал перематывать ими повреждённое запястье. Закончив, он невозмутимо сказал:       — Скоро пройти.       Сбитая с толку, Вера смотрела на Вайса не зная, что сказать. Он снова молча взглянул ей в глаза, будто о чём-то размышляя.       Впервые находясь так близко, девочка отметила насколько глубоким и страшным был шрам на лице мужчины, но удивительным образом он совсем его не уродовал, его, как будто, вообще было видно только при близком рассмотрении, как было видно и ужасно-большие, серо-синие синяки, залегающие под его глазами, синяки усталости, синяки войны.       — С-спасибо, — всё же, выдавила девочка.       Мужчина просто кивнул и, наконец, встал, разрывая столь странный, откровенный зрительный контакт. Он протянул Вере руку, чтобы помочь подняться, но девочка сделала это самостоятельно, вызывав на лице мужчины усмешку, которая, впрочем, очень быстро спала, возвращая штурмбаннфюреру Вайсу былую серьёзность и сосредоточенность.       — Ты свободна, — проговорил он, — но помнить, быть умной. Sehr schlau. Verstanden? Понимать?       — Да. Я помню. Keine Partisanen. Я умная. Я знаю.       Немец кивнул.       — И должна молчать. Молчать — жить.       — Я помню. Я никому ничего расскажу.       — Gut, — удовлетворённо сказал Вайс, — это — твой интерес, — Вера, нахмурившись, удивлённо посмотрела на мужчину. Тот, заметив замешательство девочки, пояснил: — Иначе… как говорить русские… Deutscher Schäferhund. Verstehst du?       Вера кивнула.       — Иначе буду немецкой овчаркой, — сипло проговорила девочка.       — Ja, ja! Schäferhund. Gut. Du bist ein schlaues Mädchen. Gehen, — немец взял Веру под руку и повёл к выходу.       На улице было холодно и темно, свет давали лишь несколько фонарей, включенных немцами и молодой месяц, висевший на чистом, звёздном небе. Около дома стояло всего пару солдат и, как будто бы, посидевшая на полголовы Татьяна.       Завидев мать, Вера бросилась к ней, а Вайс не стал препятствовать, разжав хватку на её руке.       Штурмбаннфюрер остался стоять на крыльце.       Достав очередную сигарету, он закурил и задумчиво посмотрел на лежащее около дома тело женщины с прострелянной головой.       Татьяна, обнимая дочь, посмотрела на Вайса со смесью ненависти и немой благодарности. Он выполнил своё обещание, несмотря на все её сомнения, как и говорил, он оказался человеком слова. Мужчина кивнул, разрешая им уйти и невозмутимо стряхнул пепел прямо в лужу крови.       Опустив взгляд, женщина последний раз взглянула на свою сестру, казнённую расстрельной командой на закате и, развернувшись, повела дочь домой.       Татьяне не было жалко Зину, она бы убила сестру снова, если бы так было нужно, чтобы спасти Веру ещё раз.       Штурмбаннфюреру Вайсу не было жалко Татьяну, он бы поступил точно так же, если бы на кону стояла жизнь его ребёнка.       Вере, которая увидела тело тётки, едва вышла на улицу, не было жалко ни Зину, ни других партизан, истреблённых в лесу и деревне, ей было жалко лишь маму, вынужденную пойти на убийство родной сестры, чтобы спасти дочь.       Всё это было неправильно, жутко, ужасно, безбожно, но такие были обстоятельства.       Война никому не давала пощады и сама не просила милости.       Она показывала каждому, что нет на ней места жалости и состраданию.