Запомни и молчи

      С жуткой ночи, прозванной жителями деревни «красной», прошёл ровно месяц, но у всех сельчан до сих пор в ушах стоял долгий и, тогда казалось, что нескончаемый гул автоматных очередей. Из лесу шум выстрелов разносился на долгие километры, поэтому той бойне свидетелем стал абсолютно каждый.       Ходили слухи, что в ту ночь немцы убили как минимум две дюжины человек в лесу и ещё троих в деревне, названных их пособниками. Говорили, что партизан извели полностью и, для одних, это означало конец надежде на вызволение от немецкого гнёта, когда как для других — возвращение к спокойной жизни без рейдов, обысков и казней, жизни, какой люди жили и до нацистской оккупации, и после, но до появления партизан.       Уже давно пришла осень. На дворе стоял конец сентября. И пусть солнце ещё достаточно часто показывалось на небе, а деревья стояли нарядными и яркими, люди всё равно стали на порядок более хмурыми и задумчивыми. Медленно, но верно приближалась зима — самое холодное, голодное и тяжёлое время года. Прошлая зима унесла несколько десятков жизней и все терзались мыслями о том, сколько унесёт предстоящая.       Вере с матерью приходилось тяжело.       После смерти тётки Зины и возвращения домой Веры, бабушка Клавдия слегла с больным сердцем и теперь почти всё время проводила в постели, редко вставала и мало ела. Женщина не могла оправиться от того, что одной её дочери пришлось убить другую, чтобы спасти её внучку. В той ситуации не было правильного или неправильного решения и выхода, тоже, не было, были только последствия, но смериться с этим всё равно было нелегко.       Татьяна, мать Веры, работала в деревенских садах, куда на принудительные работы немцы гнали большинство населения. Вера ходила вместе с матерью ей в помощь, и, одновременно с этим, они, как и большинство сельчан, кололи вечерами дрова, готовя их к холодам, на позднюю осень и зиму. Везло тем, у кого в доме остались мужчины: деды и подрастающие мальчики, которые брали на себя самую тяжёлую работу, но семья Веры была не из их числа. У них не осталось никого.       После смерти тёти Зины и расстрела остальных партизан, девочка с матерью старались держаться на расстоянии от людей, не только от немцев, но и от обычных сельчан, которые ещё недавно были их друзьями и, почти что, родственниками. Впрочем, сами сельчане так же их сторонились. Никто точно не знал, что именно произошло той ночью в доме Васюченко, но слухи ходили, люди гадали и шептались: каким таким чудом Верка вернулась от немчуры целой и невредимой и почему не тронули Татьяну с Клавдией в назидание всем остальным. Ведь все жители Червонца прекрасно знали немецкое правило: за преступления одного расплачивается вся семья, без исключения.       Посему, Веру гнусно прозвали «овчарочкой», а Татьяну — «овчаркиной матерью». Люди благополучно решили, что раз женщины живут рядом с фрицами, значит — и греют их постели по ночам.       Веру, как и её мать, мало волновала её репутация в селе, девочка всё свободное время посвящала уходу за бабушкой и помощи матери по хозяйству. Она старалась без надобности не выходить из дома на улицу, чтобы не показываться лишний раз людям на глаза и, чтобы, не дай Бог, не встретиться с тем человеком. Офицером, который спас её жизнь уже дважды — штурмбаннфюрером Герхардом Вайсом, умным, загадочным и проницательным мужчиной, действовавшим, кажется, исходя только из своих принципов и представлений о чести и достоинстве.       Мать наказала Вере ни в коем случае ей больше с ним не разговаривать, а если увидит где — сразу уходить и прятаться. Татьяна до сих пор не знала, почему немец решил сдержать своё слово и сохранить им жизни, когда так просто было их отнять, как он отнял их у Зины и других партизан. В ещё большее недоумение и тревогу женщину приводило перевязанное запястье дочери, а саму Веру — ещё и воспоминания о том, как аккуратно и осторожно это было сделано…       Запястье действительно, как и сказал немец, зажило сравнительно быстро, недели через три, а перестало беспокоить девочку ещё, но не перестал беспокоить её вопрос почему, для чего или зачем это было сделано. Ведь немцы не проявляют сочувствия, не проявляют жалости, не проявляют сострадания, им чужды эти понятия, как, в принципе, и само представление о человечности.       Как-то вечером, когда Татьяна с Верой уложили Клавдию спать, женщина усадила дочку на кухне за стол, налила чаю и осторожно начала расспрашивать о том, не требовал ли чего от неё немец пока она была под арестом, не делал ли непотребных вещей, не склонял ли её к чему-либо.       — Нет, нет, нет, мама! — заливаясь краской, отрицательно качала головой Вера. — Ничегошеньки такого! Честно! Лишь запястье. Я не овчарка.       — Я и не говорю, что ты овчарка, родная, — ласково успокоила дочь Татьяна, — овчарки сами ложатся под фрицев, но мужчины могут сделать то, что хотят и против твоей воли, понимаешь?       Вера сконфуженно кивнула. Ведь тогда она даже не задумалась о том, что с ней могли сотворить вещи гораздо хуже вывихнутого запястья и угроз о «зубиле и молотке», её вполне могла постигнуть судьба изнасилованной до смерти соседки Вари, окажись штурмбаннфюрер Вайс не таким правильным солдатом Третьего Рейха…       Но, несмотря на все произошедшие ужасы и перенесённые страдания, жизнь в Червонце продолжалась своим чередом.       И лишь к началу ноября она снова содрогнулась от страшных вестей: около самого села кто-то напал на немецкий грузовик и подорвал его. В общей сложности погибло двенадцать человек. Сельчане были в ужасе: их спокойная жизнь без партизан закончена, а едва успокоившиеся оккупанты непременно начнут мстить.       В тот же день немецкое командование собрало всех жителей на центральной площади, около бывшего здания сельсовета, нынешней комендатуры. На постаменте около центрального входа стояло трое главных офицеров, управлявших деревней и один переводчик. Среди них был и тот немец, что жил рядом Вериной семьёй: он стоял с краю и внимательным, жестким взором осматривал толпу.       Говоривший офицер выглядел злым и бескомпромиссным: он заявил, что если те, кто ответственен за нападение на солдат не сознаются до утра следующего дня, они расстреляют двадцать пять человек, то есть, вдвое больше числа убитых немецких солдат. А если это повториться вновь, за каждого немца они снова начнут убивать по десять русских. И, таким образом, от деревни вряд ли что-либо останется к концу года.       Почти все люди негодовали: кто решился пойти на подобную наглость и обречь стольких земляков на гибель? Кто-то из толпы прокричал немцам, что никто из жителей не решился бы на подобное, да, и, мол, всех местных партизан ведь перебили, но командование деревни было непреклонным и обратный отсчёт уже был начат.       Всё случилось вечером следующего дня. Вера с матерью и бабушкой сидели за обеденным столом и напряжённо вслушивались в тишину, обречённо ожидая с минуты на минуту услышать командные выкрики солдат. Естественно, никто не сознался в убийствах, потому как, считали жители Червонца, сознаваться было некому. Все были уверены, что партизаны, напавшие на немцев, пришли мстить за товарищей из одной из соседних деревень — Демьянова или Зарицына. Там, по слухам, партизан было куда больше, чем в Червонце, и немцем их извести пока не удалось.       Все молчали и каждый думал о своём.       Верина мать размышляла о том, что, если роковой счёт укажет на её дочь, она без раздумий пожертвует собой ради неё. Клавдия думала о том, что лучше всего ей будет самой выйти к немцам, доброволицей, чтобы уберечь дочь и внучку от гибели, а Вера гадала, повезёт ли её семье ещё один, третий, счастливый раз.       В дверь постучали резко и сильно, так, что дверной металлический засов загрохотал. Вера вздрогнула и, следом за матерью, встала из-за стола и помогла встать бабушке. Её сердце, показалось девочке, точно замерло в страшном ожидании грядущего, Татьяна, собравшись с духом, с застывшей на лице неподвижной гримасой ужаса отправилась открывать дверь.       — Zum Ausgang! Schnell! — жесткий голос разрезал тишину. — Schnell! Schnell!       Вера, подхватив бабушку под руку, повела её к выходу. На крыльце стояло двое солдат, вооружённых автоматами и Татьяна, вскинувшая руки вверх. Солдаты не выглядели злыми конкретно на них, на жителей, скорее — они были безбожно уставшими и измотанными, и от усталости этой остервенелыми. Их подпихнули в спины по направлению калитки.       Девочку бил сильный озноб. От холода и, ещё больше, — от страха перед неизвестностью, но в мыслях стояла звенящая тишина и пустота. Ей не думалось ни о чём и казалось, что всё происходящее — просто сон, страшный, ужасный, мерзкий, липкий ночной кошмар и он вот-вот должен закончится. Она послушно шагала к выходу с участка, придерживая бабушку, и испуганно озиралась по сторонам.       Соседей, так же, как и их, повыгоняли с домов и велели идти к центральной улице. Люди, ошарашенные и оторопевшие, с трудом переставляли ноги, зная, что некоторые из них идут на верную смерть. В их глазах читался первородный ужас и безумие, в темноте наступающих сумерек казавшиеся не просто сильными, а абсолютными.       Солдаты, шагавшие сзади, подгоняли автоматными выстрелами в землю и в воздух, отчего и так напуганные люди, кто кричал ещё громче, кто — пытался читать молитвы, кто — молил оккупантов о милосердии и пощаде, пока им на головы градом сыпались гильзы.       Путь освещали солдатские фонари и включённые фары множества оставленных на обочине военных мотоциклов. Казалось, что эта дорога, проложенная, будто самим Дьяволом, никогда не закончится, и так они и будут вечно идти навстречу смерти, но, нет, не оказалось в ней ничего мистического или потустороннего, и вскоре, они, всё-таки, дошли до центральной улицы, служившей своеобразной площадью, местом для народных собраний.       — Всё будет хорошо, — проговорила Клавдия в который раз, — всё будет хорошо, — её голос был похож на мантру, — Вера, опусти глаза и не смотри.       Но Вера не могла.       Её взгляд намертво впился в расстрельную команду, построенную в ровную шеренгу рядом с главнокомандующими. Её возглавлял штурмбаннфюрер Вайс, человек, всё больше напоминавший Вере мёртвое изваяние, мраморную статую, лишь пародию на человека, очень реалистичную, но, всё-таки, вырезанную из холодного камня. Мужчина стоял неподвижно, уверенно и гордо, и его вышколенная, прямая стойка, отражала всю его власть, силу и могущество. Девочке показалось, что его цепкие, будто орлиные глаза, в какой-то момент, нашли её среди всей толпы и долго буравили взглядом, значение которого ей было совершенно непонятным, потому как он был абсолютно непроницаемым.       Вскоре, царившую на площади суматоху и панику прервала гулкая автоматная очередь, и все люди резко затихли. Бабушка крепко прижала к себе дочку и внучку, приободряя, а Татьяна, бегло осмотрев площадь и нахмурившись, зло прошептала матери:       — Лучше надо нам было спрятаться, как я говорила.       — Ты забыла, что случилось в тот раз с теми, кто решил спрятаться? — ответила ей Клавдия строго. — Их всех расстреляли прямо там, где они, умники, и спрятались. Здесь хотя бы есть шанс, что нам повезёт!       — Тихо! — шепнул кто-то из толпы, когда главный офицер заговорил, а переводчик начал транслировать сказанное в громкоговоритель.       — За убийство двенадцати доблестных солдат Рейха и укрывательство преступников, двадцать пять жителей деревни приговариваются к казни через расстрел! Пусть это послужит вам уроком! Убивая наших солдат, вы убиваете и сражаетесь против самих себя! Рейх непобедим! Германские солдаты пришли освободить вас от коммунистического гнёта и лживой пропаганды. Они вам не враги! Но любой несогласный недостоин того, чтобы жить в светлом будущем, которое построит для вас Великий Рейх!       Когда переводчик замолчал, люди в страхи пригнули головы. Главнокомандующий вскинул руку и выкрикнул:       — Sieg Heil!       Все солдаты, находившиеся на площади, последовали за ним, цокнув каблуками сапог, они вскинули руки и звонким, оглушающим хором три раза прокричали нацистский лозунг.       — Sturmbannführer, fang an!       — Jawohl! — прокричал офицер Вайс, наконец, пошевелившись. Толпа загудела.       Штурмбаннфюрер, вытянувшись в струну, не мешкая, направился к людям ровным, быстрым шагом. Солдаты, стоявшие на построении, двинулись за ним.       Время остановилось. И Вера в страхе прикрыла глаза, с ресниц которых тихо упали на землю несколько слезинок. Ужас перализовывал и сковывал всё внутри, расползаясь по организму, будто яд. От этого яда немели руки с ногами, ныли кости, а пульс так громко стучал в ушах, что грозил оглушить.       — Eins, zwei, drei, vier, du, du, du und du, neun, zehn… — невозмутимо считал немец и его голос стучал эхом в голове девочки. Каждое слово — чей-то смертный приговор. Раздались первые крики, но Вера не решалась открыть глаза, гадая, упадёт ли смертельный счёт на её семью. С каждой названной цифрой и человеком, девочка загибала палец.       — Du, du und du, und du… Fünfzehn, sechzehn, siebzehn, achtzehn, neunzehn, zwanzig.       «Двадцать» — прозвучало так громко и близко, что Вера вынужденно распахнула глаза и испуганно подняла опущенную голову.       Офицер стоял прямо напротив неё и её семьи, казалось, загораживая своей высокой, широкой и всевластной фигурой всё вокруг. Быстро колотящееся в груди сердце отсчитывало секунды.       Одна.       Две.       Три.       Мужчина мазанул по девочке тяжёлым, липким, ледяным взглядом, от которого мороз пробирал до самых костей и черепа, и резко тыкнул пальцем в стоящего прямо около неё дедушку.       Четыре.       — Einundzwanzig, — продолжился счёт.       Выбранный мужчина закричал и попытался вырваться из хватки солдат, быстро схватив его, повели к расстрельной стенке.       — Ироды! Убийцы!       Вера зажмурилась.       Двинувшийся дальше вглубь толпы офицер, задел её плечом, отчего девочка чуть не свалилась на землю, не устояв на ватных ногах. Мама подхватила её под руки и крепко обняла.       — Тише, тише, родная, тише. Нам повезло, повезло. Всё позади.       — Уж не слишком ли часто вам везёт, Васюченко? — раздался ядовитый голос где-то рядом. Стоящая около бабушки Клавдии женщина, прищурила близко посаженные глаза и презрительно усмехнулась. — Не придётся ли отрабатывать его в постели у врага, м?       — Закрой свой поганый рот, Тамара! — злобно рявкнула Клавдия.       — Zweiundzwanzig, du und du, fünfundzwanzig.       Счёт закончился.       Послышался облегчённый выдох толпы. Кто-то оплакивал тех, кому не повезло, но преимущественно — люди благодарили Бога за то, что не повезло не им. Как бы жалко людям не было тех, на кого указала длань палача, жальче было себя, и все, в первую очередь, радовались тому, что выжили сами.       Людей построили у некогда белой стены здания бывшего сельсовета. Стены, с которой ещё не до конца смылась кровь жертв предыдущей казни. Она тёмно-бурыми, засохшими пятнами разукрашивала стену, служа напоминанием всем и каждому, что ждёт всех несогласных с режимом освободителей.       Люди, сбившись в кучу, молились и плакали.       — Отче наш, который на небесах! Да святится имя Твое, да приедет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе…       — Soldaten, macht euch bereit!       — Хлеб наш насущный дай нам на сей день, и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…       Расстрельная команда вскинула автоматы.       Площадь погрузилась в молчаливое ожидание. Казалось, даже ветер перестал дуть, и птицы перестали летать, и буквально вся природа застыла, замерла.       — Ибо Твое есть Царство и сила, и слава, Отца, и Сына, и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков…       — Feuer!       Автоматная очередь, пусть её и ждали, всё равно оглушила.       Гильзы полетели во все стороны и в воздухе повисла вонь крови, пота и смерти. Люди, один за другим, быстро падали на землю.       Вера в ужасе и отвращении прикрыла рот ладонями. Слезы тихо текли из глаз, застилая картинку перед глазами полупрозрачной пеленой.       Она знала, что если бы на месте штурмбаннфюрера Вайса был какой-либо другой офицер, её или её семью обязательно постигла бы судьба расстрелянных. Она знала, что жива благодаря тому, что за неё умер другой человек. Она знала, что жива благодаря врагу. И она знала, что все окружающие тоже это знали.       Кто-то из толпы тихо проговорил:       — Даже домолиться людям не дали, черти… Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.       После произошедшего, сна люди не видели несколько дней.       Родственникам убиенных оккупанты запретили их хоронить. Глубокой ночью, когда жители Червонца беспокойно прятались по своим домам, двадцать пять изрешечённых трупов солдаты закинули в грузовик и отвезли на поле за деревней, где располагалась братская могила. Их свалили в одну кучу, облили бензином и подожгли: земля к середине ноября была слишком промёрзшей, чтобы рыть могилу.       На утро, сильный ветер разнёс пепел по всей деревне. И вместо снега с неба сыпался человеческий прах, а воздухе витала стойкая вонь гари и жжённых костей.       Никто ничего не осмелился сказать или как-либо возразить вражеским солдатам, но все молча знали, что за содеянное они все неминуемо попадут в ад. От подобного, считали люди, кровь в жилах должна была застыть даже у самого Дьявола.       Однако, диверсии партизан на этом не прекратились. Вскоре, по деревне поползли слухи, что было совершено очередное нападение — на сей раз, на автомобиль с поставкой провизии для солдат, а через день ещё одно — было подорвано три немецких мотоцикла. Жертв не было, но люди всё равно были напуганы, потому что знали, что это — только начало, и оставалось делом времени, когда партизанские нападения снова станут иметь своей целью убийства немцев.       Постепенно, Вера с матерью, да и другие жители деревни начали замечать, что поведение оккупантов изменилось. Они перестали помогать жителям по хозяйству в обмен на сытный обед как раньше, потом — на улицах увеличилось и так большое количество патрулей, а вскоре — перенесли и комендантский час, увеличив его на два часа. Казалось, изменения — незначительные, но все видели, что захватчики были всерьёз напуганы.       Немцы, что были расквартированы по соседству с Верой и её семьёй, точнее — немецкие командиры, офицеры, едва ли не каждый день засветло куда-то уезжали в сопровождении большого количества вооружённых солдат и возвращались затемно и, как говорила Верина мать, от них за километр несло кровью и порохом.       Иногда, за деревней слышались взрывы, долгая пальба и автоматные очереди. Было понятно, что противостояние оккупантов и партизан набирало новые обороты и заканчиваться не собиралась, поэтому жители Червонца жили в постоянной панике и ожидании худшего.       Так, и наступила зима. Снега почти не было, но морозы ударили резко и со страшной силой. Они валили с ног и сельчан, и немецких солдат, которые стали реже показываться на улице, прячась от холода в избах, топить которые заставляли жителей и днём, и ночью.       Единственные сельчане, с которыми поддерживали контакт Татьяна с дочерью и которые поддерживали контакт с «овчарочкой» и «овчаркиной матерью» была семья Павловых, состоящая из трёх человек: матери, её старого отца и восьмилетнего мальчишки. Те приходились им дальними родственниками по бабушке Клавдии и, не то что бы они не верили в гулявшие по селу слухи о Татьяне и Вере, а просто не воспринимали их, как нечто абсолютно ужасное, ведь то, что партизаны шли на убийства немцев зная, что за одну немецкую голову их земляки положат десять польских, было ничем не хуже того, что женщина, ради спасения жизни своей дочери, выдала виновную во всём происходящем сестру, которая, в свою очередь, сдала дислокации всех остальных партизан.       Так вот именно Павловы и рассказывали Татьяне с Верой все слухи, гулявшие по деревне, а также слухи, доходящие до них из двух соседних сёл — Демьянова и Зарицына. В один вечер они рассказали то, во что никто в селе, включая самих Павловых, так и не мог до конца поверить:       — Говорят, — дрожащим голосом произнесла Лена Павлова, грея ладони о чашку с чаем, — вчера ночью жители Демьянова видели в стороне Зарицына огонь.       — Огонь? — удивлённо переспросила Верина мать. Девочка, поджав губы, сидела рядом и, не мигая, напряжённо смотрела на родственницу.       — Да. Говорят, мол… нацисты там всё… сожгли.       Ненадолго, повисла гробовая тишина.       — Не может быть.       — Не знаю, может или не может, Тань, но люди судачат. Огонь был сильный и, говорят, дымит до сих пор, просто нам не видно, Зарицыно ж за холмом, а мы у самого его подножия.       — А кто-то из Демьяново ходил в Зарицыно, чтобы посмотреть, что там происходит? — тихо поинтересовалась Вера, нервно кусая ногти.       — Нет, — покачала головой Лена, — никто не рискнул.       — Ну, для чего им сжигать целую деревню? — неверующе, спросила Клавдия.       — Говорят, когда немчура не может справиться с партизанами, они в назидание всё сжигают. Говорят, очень много сёл так уже исчезло. А ведь там, в окрестностях, очень большой партизанский отряд, много мужиков, может, это они и у нас беспорядки чинят.       — Но в чём люди-то виноваты?! Пусть партизан и сжигали бы! — Клавдия не находила себе места. Татьяна сидела глубоко задумчивая и напряжённая, точно наколенная игла.       — Ну, раз партизан извести не могут, надо хоть кого-то наказать, — пожала плечами Лена Павлова и, наклонившись ближе, настойчиво проговорила: — Просто знайте, если немчура начнёт собирать вещи и готовиться к отъезду — надо бежать. Вам их тут хорошо видно, вы известите нас, коль чего. Мы сразу болотами пойдём, нам от дома так проще всего уйти будет, а вы через лес…       Следующие ночи Вере не спалось. Страх того, что она может проснуться в эпицентре пожара напрочь лишил её сна, а если этот сон и приходил, в нём она непременно просыпалась в горящей комнате и спасал её из неё человек, что и наяву уже три раза спас ей жизнь. Во сне она могла хорошо разглядеть его глаза, провалившиеся, жесткие, суровые, и, вроде бы, серо-голубые. Хотя, нет, на голубое в них был только намёк, они были серыми, впрочем, как и весь их владелец. Штурмбаннфюрер Вайс, казалось, целиком и полностью был чёрно-белым, с множеством оттенков и полутонов серого, как персонаж кино. В его облике не было абсолютно никаких красок и ярких пятен. Каждый раз Вера просыпалась в ужасе, с тошнотой и стойким отвращением.       Иногда, такими ночами, девочка выглядывала в окно, чтобы убедиться, что огня нигде не видно и она в безопасности, и иногда она находила офицера стоящим на улице с сигаретой. Во мраке ночи было не видно, но она была готова поклясться, что каждый раз он поворачивал свою белобрысую голову в её сторону и сверлил взглядом её темное окно. Вера вздрагивала и сразу пятилась обратно в постель.       Спустя ещё неделю, очередным холодным вечером, Вера с матерью как обычно докалывали во дворе очередную партию дров, как, вдали, из-за горизонта, показался сначала один, а потом ещё несколько столбов густого, чёрного дыма.       Вера, испуганно уронив топор едва ли не себе на ноги, воскликнула:       — Мама, что это?!       — Где, дочка? — Татьяна подняла голову и, проследив взглядом по направлению, в котором показывала Вера, застыла на месте.       — Что это? — вновь воскликнула девочка. — Мама?!       — Иди в дом, быстро, — сипло проговорила женщина. Там, откуда клубился по небу дым, стояло село Демьяново.       — Ч-что?       — Иди в дом, Вера! — рявкнула мать и девочка, вздрогнув, послушалась и ушла с улицы.       Когда Татьяна зашла в дом, на её лице не было ни капельки краски, она была бледной, точно мел. Вера в это время сидела около бабушкиной кровати, и они вместе уставились на женщину в немом вопросе.       — Демьяново горит? — подала голос Клавдия.       — Вероятно.       Женщина кивнула и тихо, устало проговорила:       — Надо вам бежать. Если сгорело Зарицыно, горит Демьяново, значит — Червонец следующий. Вам надо успеть сбежать, пока не поздно.       Вере казалось, что её огрели кочергой по голове. В ушах громко стучала кровь, руки с ногами сотрясала лёгкая дрожь. Она не знала, что сказать и что им теперь делать. Ей не верилось, что это происходит наяву: на их долю и так выпало достаточно бед, невзгод и лишений, куда уж больше?       Однако, всё было по-настоящему.       Её кошмар медленно воплощался в реальности.       — И куда нам идти, мама? — спросила потерянно Татьяна. — Как ты пойдёшь?       — Я уже никуда не пойду, дочка, — услышав слова бабушки, Вера оторвала взгляд от окна, в которое задумчиво смотрела.       — Что ты такое говоришь?! — воскликнула девочка. — Конечно, ты пойдёшь с нами, мы тебя не бросим!       — Бросите, ещё как, — строго ответила Клавдия и положила свою ладонь поверх внучкиной. Вера едва сдерживала слёзы. — Идти мне куда-либо уже бессмысленно, я мёртвый груз и своё уже отжила, а вам нужно в сторону Несвижа идти, город немцы не спалят, он большой и партизаны там не такая большая угроза, чтобы так радикально с ними бороться.       Татьяна покачала головой.       — До Несвижа слишком далеко, мы не дойдём, уже мороза пошли.       — Дойдёте, как дошли из него до меня, но нужно выходить как можно раньше, чтобы не было слишком поздно. Сегодня навряд ли они уже возьмутся за Червонец, но если не сегодня, то завтра, а если не завтра, то послезавтра. Они ведь ещё не уехали, большинство здесь?       — Вроде, не уехали. Эти, по соседству, сидят, не рыпаются.       — Конечно, — хрипло усмехнулась Клавдия, — ихний главный, Зинку погубивший, небось, собирается лично спичку поднести, он здесь до конца будет, ирод проклятый…       — Бабушка…       — Верка, иди, ложися ты спать, внучка. Утро вчера мудренее, а нам с твоей мамой поговорить нужно.       — Но я… — запротестовала Вера, пытаясь сквозь слёзы выдавить из себя слова, — я уже… я уже взрослая, я могу…       — Нет, не можешь, внучка. Нам надо поговорить наедине. Иди, ложися спать, дитё. И ничего не бойся. Всё будет хорошо. Всё, давай, топай.       Девочка прильнула к бабушке с объятием и поцеловала в щёку. Закрывая за собой дверь комнату, Вера была уверена, что сна ей сегодня ни видать ни в одном глазу, однако, стоило ей опустить горячую, беспокойную, полную мыслей, переживаний, тревог и страхов голову на прохладную, мягкую подушку, девочка тут же провалилась в сон, впервые за долгое время, без сновидений.       На следующее утро в деревне царила настоящая паника. Большинство немцев повыселялись с занимаемых домов, а из здания комендатуры с самого раннего утра солдаты выносили стопки документов, припасы, оружие и грузили всё это в машины. Люди бегали от дома к дому, разнося вести, спрашивая совета, ища утешения и поддержки, не зная, что им делать. Верина мать наказала дочке со двора никуда не выходить, а сама с самого утра куда-то ушла. Чтобы унять роящиеся в голове мысли, Вера вышла во двор и, взяв топорик, принялась колоть дрова.       Царящая на улице погода, глубоко пасмурная, мрачная и ветряная, будто предупреждала людей о том, что грядёт что-то плохое: висящие на небе тяжёлые, свинцово-антрацитовые тучи, жутко напоминали своими очертаниями клубы дыма, а в завываниях ветра, казалось, слышались людские стоны. Природа будто говорила: «Уходите, бегите, спасайтесь, пока не поздно!».       Со стороны дома расстрелянных Степановых, с самого утра слышался гул голосов и шум, а на обочине стоял большой грузовик, в который солдаты грузили выносимые из дома коробки. Вера поражённо наблюдала за ними: фрицы даже не скрывали того, что собираются уезжать.       Они знали, что люди знают, что с ними будет и знали, что люди ничего не могут с этим поделать, потому как на всех выездах из деревни стояли блокпосты и дежурили патрули, и это было их предпоследним издевательством, предпоследней пыткой, жестокой и бесчеловечной.       Вздрогнув, Вера отмахнулась от мыслей и отвела взгляд от немцев, замахиваясь топориком. Голос, раздавшийся слишком неожиданно, испугал девочку и она промахнулась, вогнав лезвие глубоко в пень.       — Guten Morgen, — стоя по противоположную сторону забора, немец уже какое-то время наблюдал за Верой. Сделав последнюю затяжку сигареты, он бросил бычок себе под ноги и раздавил его каблуком сапога. Мужчина казался хмурым, задумчивым и каким-то уставшим, будто он, как и Вера, очень плохо спал.       Девочка замерла и потерянно уставилась на мужчину, не зная куда себя деть и что делать, ведь мама строго-настрого запретила ей разговаривать с этим человеком.       — П-простите, простите, мне надо идти! — Вера наскоро схватила в охапку стопку дров и уже было собралась броситься к сараю, но громкий голос мужчины её остановил.       — Стой.       Вайс шагнул к забору, спрятав руки в карманы тёмно-серой шинели. Вера нехотя обернулась и украдкой взглянула на немца. Дрова, лежащие неустойчивой стопкой у неё на руках, посыпались на землю.       — Du musst jetzt nicht draußen sein.       — Из-звините, я не понимаю вас, мне нужно работать, — Вера принялась судорожно собирать поленья.       Немец указал на дом.       — Тебе нельзя быть на улице сейчас. Geh zu dem Haus. Уходить в дом.       — Но я… простите, почему? — растерявшись, просто спросила девочка.       — Так надо, — холодно ответил мужчина, выдыхая небольшое облачко пара, которое быстро подхватил сильный ветер, унося дальше.       Девочка робко спросила:       — Потому, что вы не хотите, чтобы люди видели, как вы собираетесь уезжать? Чтобы не поняли, что вы собираетесь всех нас убить? — Вайс не ответил ничего, его глаза лишь слегка прищурились, но Вере всё равно показалось, что он слегка опешил от вопроса. Ему не нужно было ничего говорить, потому что последовавшая в ответ тишина, колкая, звонкая, хлёсткая, словно пощёчина, была гораздо многословнее. Его нисколько не тронуло отчаяние в голосе Веры. Девочка обречённо смахнула слёзы с глаз. — Мы вам ничего не сделали… Мы не… мы не партизаны и не можем отвечать за них, нам всем плевать на эту чёртову победу, мы просто хотим жить! Люди приняли вас, как вы и хотели, а вы всё равно нас убьёте!       Штурмбаннфюрер поджал губы, бродя хмурым взглядом по отчаянно-молящему лицу девочки, а потом резко рявкнул:       — Уходить в дом! Schnell!       Вера вздрогнула и, опустив голову, быстро направилась к крыльцу, чувствуя, как спину морозит пристальный взгляд мужчины. Только когда девочка скрылась за деревянной дверью, штурмбаннфюрер Вайс прикрыл уставшие, измотанные, измученные глаза и выдохнул. После — опустил фуражку на самые брови и пошёл прочь, тихо выругавшись:       — Scheiße…       Зайдя в дом, Вера вошла в свою комнату и, заперев дверь, тихо заплакала, осев на пол.       Страх, отчаяние и горечь от неизбежно приближающейся смерти рвались наружу слезами. Пусть девочка и убеждала себя, что она сильная и взрослая, и что она с лёгкостью примет свою смерть, всё оказалось гораздо сложнее, когда эта самая смерть ощутимо замаячила где-то рядом.       Дико хотелось жить.       Так сильно, что дыхание спирало. Захотелось снова увидеть лето и пройтись босыми ногами по прохладной, мокрой траве ранним утром. Захотелось ещё разок искупаться в речке и прочесть какую-нибудь новую книгу. Даже захотелось снова побывать в школе! А ещё жутко захотелось увидеть себя взрослой, пойти на первую работу и увидеть своих детишек… Какими они были бы? А какой бы она была мамой? Захотелось столько много всего и сразу, что голова закружилась.       Дико хотелось жить!       Вера вытерла слёзы и попыталась успокоиться. Выдохнула. Грудную клетку сковал спазм. Подойдя к окну, она распахнула его и высунула голову наружу. Подул ветерок, который закружил в воздухе опавшую листву.       Не осталось совсем никакой надежды, и отчаяние сильно и громко клокотало в груди. Девочка хотела было помолиться, но не стала, она абсолютно точно была уверена, что её никто не услышит и её молитва останется без ответа. Ведь, люди, которых расстреляли на площади, тоже молились в надежде на спасение, молились до хрипоты и вплоть до самого конца, молились, даже, когда в них полетели пули; и Варя молилась, пока её насиловали, молила Ангела Хранителя о помощи, но никому из них не ответили. И никого из них не спасли.       Дико хотелось жить!       — Верка? — послышался из-за стены голос бабушки. Девочка вздрогнула и быстро закрыла окно, за которым всё ещё слышался гул солдатских голосов и смех.       — Да, бабушка, иду!       — Что это ты там делала? Я слышала грохот, — поинтересовалась Клавдия, приподняв с подушки седовласую голову.       — Просто… окно открывала. Как ты себя чувствуешь? Принести чаю?       — Нет, не надо, ты, лучше присядь, — женщина похлопала рукой по кровати. Вера кивнула и послушно села рядом с бабушкой, вложив свои маленькие холодные ладошки в тёплые руки женщины. — Я в окно видела, этот фриц снова к тебе подходил? Чего он хотел?       — Ничего, — пожала плечами девочка, — он сказал мне уйти в дом, сказал, что нельзя находиться на улице, вот и всё…       — Конечно, чтобы никто не увидел, что они уезжать собираются… ироды… И так все уже знают… А потом?       — Потом… я пошла в дом.       — И, всё?       — М-м, да, — Клавдия пристально взглянула на внучку и та тяжело вздохнула, закрыв лицо руками, — я рискнула… я рискнула спросить у него, не знаю даже, откуда столько смелости появилось… Я спросила у него, почему они собираются убить всех нас.       — А он?       — А он ничего не сказал, бабушка, посмотрел только странно, но всё понятно без слов. Нас ничто не спасёт.       — Ну-ну, — Клавдия притянула Веру к себе в объятия и ласково погладила внучку по голове, — не время лить слёзы, дитя. И нельзя отчаиваться. Знаешь, твой дедушка всегда мне говорил: Бог помогает тем, кто помогает себе сам.       — Что это значит?       — Это значит, дорогая Верочка, что не надо ждать чуда и надеяться на милость судьбы, надо брать её в свои руки и действовать.       Девочка оторвала голову от бабушкиной груди.       — И что мы можем сделать? Сбежать?       — О, именно это вы и сделаете. Но это потом. А сейчас, встань-ка и помоги мне. Там, под ковриком, около двери, поднимается половица. Там дедов обрез лежит, достань его.       Вера, удивлённо вскинув брови, всё же выполнила бабушкину просьбу. Достав ружьё и патроны в небольшой коробочке, она взглянула на Клавдию смущённо.       — Я думала, ты отдала его немцам, когда вышел указ…       — Ещё чего! — хохотнула женщина. — Я отдала им только пистолет твоего прадеда, с которым он с революции вернулся, он всё равно не стрелял, а это, — кивнула она на ружьё, — приберегла. Знала, что рано или поздно пригодится.       — Но я не умею стрелять, да и мама, тоже.       — На это много ума не надо, внучка. Татьянка разберётся.       Услышав скрип входной двери, Вера осторожно выглянула из комнаты в сени. Вернулась мама. В руках она держала плотный кулёк. Заметив дочку, женщина резко всплеснула руками.       — Боже, Вера! Ну-ка положи быстро ружьё! Вдруг стрельнет! Мама, зачем ты ей вообще его показала?!       Татьяна, скинув с плеч пальто, выхватила из рук дочери ружьё и торопливо прошла в комнату матери.       — Не ругайся, дочка, — миролюбиво проговорила женщина, — не те времена сейчас, когда кому-либо нельзя брать в руки оружие. К тому же, оно не заряженное.       — Мам, где ты была?       — Ходила к Павловым, — ответила женщина, — обменяла у них молоко на сало, в дороге оно нам нужнее, и рассказала про фрицев, сказала, чтоб уходили как можно быстрее.       — А когда уходим мы? — сглотнув, спросила Вера.       — Сегодня вечером, — Татьяна положила руки на плечи дочери и ласково погладила их. — Ждать больше нельзя, со дня на день фрицы здесь всё сожгут. Ты сама видела, они готовятся к отъезду. Чем раньше мы уйдём, тем лучше. Ждать больше нельзя.       — А как же бабушка? — спросила девочка. — Как же она?       — Обо мне не думай, Верка, — подала голос Клавдия и со стоном перевернулась на бок. — Мне бежать уже нету никакого смысла, я едва стою на ногах, буду мёртвым грузом.       — Что ты такое говоришь?! — голос Веры сорвался на крик. Из глаз ожидаемо брызнули слёзы. — Мы пойдём все вместе!       Татьяна сильно сжала пальцы на плечах дочери и слегка встряхнула девочку.       — Вера, успокойся. И послушай меня…       — Татьянка, помолчи сейчас. Иди лучше вещи собирай, скоро начнёт темнеть. Я Верке сама всё объясню. Внученька, подойди ко мне.       Татьяна напряжённо поджала губы и опустила руки вниз, не сводя пристального взгляда с дочери, нетвёрдой походкой направившейся к кровати бабушки. Женщина хотела было возразить, но сдержала себя и, лишь кивнув, молча вышла из комнаты, закрывая за собой дверь. Возможно, её мать была права и ей стоило перестать считать Веру ребёнком?.. Татьяна задумалась, вспоминая, как последнее время смотрела на неё дочь, пытаясь понять, осталась ли в ней хоть крупица детской наивности и непосредственности.       — Сядь рядом, Верка, — женщина немного подвинулась и, когда девочка села на кровать рядом, положила ладонь ей на руку. Девочка прикусила губу и взглянула на бабушку. — Послушай меня очень внимательно. Сегодня вечером вы с мамой возьмёте вещи и уйдёте в лес. Вдвоём. Вы оставите меня здесь, потому что так вы будете двигаться гораздо быстрее и сможете уйти дальше. А со мной вы вряд ли пройдёте и километр. Посмотри на меня, Верка. Я старая и немощная, мне уже незачем куда-либо бежать, я свою жизнь уже прожила и горжусь ею, а у тебя и Татьянки ещё всё впереди.       — Но бабушка…       — Не перебивай меня, Верка. Вы уйдёте, вы бросите меня, потому что так нужно. Стоит война, а на войне нет места жалости и состраданию, на войне перед каждым стоит только один вопрос: вопрос выживания. И ты должна сделать всё и всё что угодно для того, чтобы выжить. Ты уже не ребёнок, потому что на войне нет детей. Так перестань им быть! Возьми себя в руки! Повзрослей! — на последней фразе мягкий голос женщины внезапно посуровел. Она сильно сжала руку внучки, не отрывая пронзительного взгляда. — А знаешь, что отличает взрослых от детей? Взрослые делают то, что должны, а не то, что им нравится. И сейчас, то, что нужно сделать — это оставить меня здесь. Ты должна понять, что взрослые совершают поступки не просто так, а из-за чего-то, ради кого-то и вопреки чему-то. Я жертвую собой ради вас, а вы должны оставить меня вопреки желанию своего сердца, чтобы выжить.       Вера тихо заплакала.       — Ну-ну, тише… Я понимаю, какого тебе сейчас, родная, но нужно быть сильной. Ты должна быть сильной. Очень сильной. И быть опорой для своей матери, поддержкой. И должна делать то, что нужно, — Клавдия медленно поглаживала Веру по руке, нашёптывая слова, будто молитву, снова и снова, чтобы они проникли в голову внучки и остались там. — Ты понимаешь, Вера?       — Д-да, — девочка с трудом кивнула, — понимаю.       — Повтори.       — Я должна быть сильной.       — Хорошо. Запомни это правило навсегда и никогда не забывай, потому что выживают только сильные. Этот момент не последний, когда тебе нужно преступить через себя и свои чувства, чтобы уцелеть. Будут и другие, и ты должна быть к этому готова. Кто знает, возможно, однажды, если не будет другого выбора, тебе придётся оставить свою мать так же, как сейчас вы оставляете меня. И ты должна будешь это сделать. И это будет правильно, потому что одна смерть лучше двух. Ты должна выжить, чтобы жертва людей, отдавших свои жизни ради тебя, не была напрасной. Ты должна выжить, чтобы прожить целую жизнь и увидеть, какая она на самом деле, а она не всегда будет плохой, однажды, она станет прекрасной и замечательной. И ты обязательно будешь счастлива, будешь любить и будешь любимой, а ради этого стоит и потерпеть немного. Пообещаешь мне?       Вера, выдохнув, кивнула. Она ненадолго прикрыла глаза, стараясь принять всё, что услышала. Одна её часть понимала, что бабушка абсолютно права и другого выхода действительно нет, но другая — совершенно не хотела этого признавать. Но она пообещала быть сильной. Пообещала бабушке сейчас и пообещала себе тогда, когда убили Варю.       Она будет сильной. Обязательно будет. И дождётся того дня, когда солнце осветит освобождённые от нацистского гнёта земли её Родины.       Вера открыла глаза.       — Обещаю, — ответила она твёрдо и без колебаний.