Запомни и молчи

      Сразу, как полностью стемнело, мама сказала, что пора. И дальше уже не было времени думать и сожалеть, потому что всё происходило крайне быстро.       Вера едва успела попрощаться с бабушкой и услышать от той прощальное напутствие:       — Я буду молиться за вас, — плохо скрываемых слёз девочка не заметила.       Они вышли из дома тихо, оставив керосиновые лампы внутри зажжёнными, чтобы создать видимость присутствия. Побежать через задний двор сразу в лес было бы проще всего, но и немцам было бы проще всего заметить две бегущие через поле фигуры, поэтому, решено было отправиться в лес длинной дорогой.       Оглядевшись по сторонам и убедившись, что на улице никого нет, Татьяна, крепко схватив дочь за руку, быстро перебежала на другую сторону улицы и сразу забежала в приоткрытую калитку.       — Пригнись, — приказала женщина и сама рухнула на холодную землю, прячась за низким заборчиком. Участок этот раньше принадлежал деду Семёну, но тот скончался прошлой зимой от голода и с тех пор там никто не жил. Жилище было в настолько плохом состоянии, а старческая и трупная вонь настолько застоявшимися, что не только оккупанты побрезговали там жить, но и простые сельчане, некоторым из которых не хватало места в собственных домах и которые с радостью заняли бы освободившееся жильё. Поэтому, можно было не переживать, что кто-то их заметит.       Вера легла рядом с матерью и напряжённо выглянула через щёлку в заборе на улицу.              В бывшем доме Степановых горел свет и виднелись фигуры в окнах, но двор был пуст. Рядом у забора стоял офицерский автомобиль и грузовик. Вероятно, немцы уже загрузили в него всё необходимое и сейчас были заняты чем-то другим. Возможно, прямо сейчас немецкий командир Вайс давал последние инструкции солдатам перед началом карательной операции… Возможно, прямо сейчас они обсуждали, где именно сожгут заживо две сотни человек… Девочка вздрогнула.       — Никого, — заключила Татьяна шёпотом, — идём.       Они осторожно поднялись и, пригнувшись, быстро побежали за дом. Оттуда, если перелезть через забор, можно было пройти вдоль домов к пригорку, ведущему к лесу, незамеченными. Вероятно, самым важным фактором, от которого зависел успех их побега, было то, что дом бабушки Клавдии располагался в самом конце деревни, на тихой, тупиковой улочке. В их закутке стояло всего четыре дома: непосредственно, их, дом Степановых, деда Семёна и ещё одной семьи, поэтому, хоть по соседству и жили немцы, добраться до леса им было всё равно легче, чем кому-либо другому в деревне.       Спрятавшись за домом, женщины убедились, что нигде поблизости нет патрулей и отправились в путь.       Важнее всего было быть тихими и незаметными, из-за чего значительно терялась скорость, поэтому, когда они, наконец, добрались до леса, по предположениям Веры, была уже полночь.       — Давай зайдём чуть дальше в чащу и остановимся на пару минут, — прошептала Татьяна тяжело дыша. Вера согласилась. Осторожно ступая следом за матерью, она то и дело поправляла съезжающий с плеча кулёк с припасами.       Девочка размышляла о том, как там бабушка и спокойно ли ещё в деревне, даруют ли оккупанты жителям Червонца последнюю спокойную ночь или резня начнётся прямо сегодня. Ей было неспокойно и очень тревожно, не только от самого факта побега, но ещё и оттого, что ей всё время казалось, что за ними кто-то следит: то среди деревьев девочке мерещился силуэт медведя-шатуна, то солдаты с собаками, то вездесущая фигура немецкого командира Вайса. От каждого звука её непременно передёргивало, а мама снова и снова шептала, что всё будет хорошо.       Лес был чист и спокоен, как и сама ночь: на прояснившемся небе с редкими тучами был виден молодой месяц и, будто оставленная кистью художника, красивая россыпь звёзд. Воздух был свежим и морозным, и приятно пахло лиственной гнилью и мхом.       Пейзаж навивал девочке воспоминания о том, как они с матерью таким же тёмным лесом бежали из оккупированного родного города Несвижа, когда туда только зашли немецкие войска…       На улице царила жуткая паника и суматоха. Татьяна, крепко держа дочь за руку, быстро вела её прочь от центральной площади, на которой только что у них на глазах расстреляли председателя райисполкома и его отца. Кровь на лице Веры, брызнувшая, когда офицер СС выпустил пулю в лоб немощному старику, ещё не высохла, но, почему-то, она всё никак не могла её стереть: как бы девочка ни терла лицо, её металлический запах всё никак не исчезал.       Улицы были заполнены людьми с чемоданами, напуганными и сбитыми с толку. Солдаты гнали жителей на центральную площадь, где вот-вот должно было начаться выступление нового правительства. В их ошарашенных, поражённых глазах читалось чистое недоумение. Никто не мог поверить в то, что вражеские солдаты, всё-таки, пришли на их родную землю. Как стая коршунов, воронов, они появились внезапно и, казалось, сразу и везде.       Татьяна вела дочь тихими узкими безлюдными улочками, где располагались нежилые и, сейчас, пустующие здания почты, аптек, швейных и обувных мастерских, где вражеским солдатам, пока что, делать было нечего. По пути, изредка встречались люди: просто знакомые, соседи и, даже, Верины одноклассники с родителями. Девочка рвалась позвать их с ними, но мать всё твердила и твердила ей:       — Вера, мы сами по себе. Мы должны беспокоиться только о себе. Надо успеть перебраться на другой берег, к нашим. Мы сами по себе. Забудь про них.       И, только так им, наверное, и удалось целыми и невредимыми добраться до линии обороны, которую из последних сил держали солдаты Красной армии на берегу Замкового пруда — думая только о себе и не обращая внимания на страдания других. Так было правильно, так было нужно, таковы были правила нового, военного времени.       Красноармейцы отчаянно отстреливались от немцев из-за наскоро выложенных мешками с песком баррикад, но противник брал количеством, всё наступая и наступая. Казалось, вражеские солдаты не заканчивались.       Едва перейдя разделяющий две стороны города кордон, мать с дочерью бросились бежать так быстро, как только могли. Они знали, что немцы не собирались сдаваться и вот-вот должны были прорвать оборону. К мосту стягивалась пехота и вся военная техника из города: танки, артиллерийские установки, миномёты, и оставалось только делом времени, когда красноармейцев разобьют.       Выйдя из города, они вошли в густой, труднопроходимый лес и шли долго-долго, целых несколько дней. Путь лежал через местность, испещрённую холмами, пригорками и густыми зарослями лиственницы. Идти было тяжело и страшно, а ночевать приходилось прямо на земле, повезло только с тем, что на дворе стояла середина, выдавшегося жарким, лета. Они жутко боялись встретить диких животных, которых, в тех лесах, было предостаточно, ночами они практически не спали, потому как издалека то и дело доносился волчий вой и бегало множество зайцев, а днём их путь сопровождали крик кукушки, пение скворцов с дятлами, жуткий солнцепёк и сильная жажда.       И пусть им удалось сбежать из города, но от оккупантов скрыться получилось ненадолго. Вскоре после того, как Вера с матерью добрались до села, в котором жила бабушка Клавдия, немцы вошли и туда, и бежать уже было некуда. Захватчики были везде. И от них нигде нельзя было скрыться.       Они остановились около поваленного дерева, на котором можно было посидеть. В лесу уже можно было особо не осторожничать и приходилось идти быстро, чтобы уйти от деревни как можно дальше, что отнимало много сил.       — Как ты? Сильно устала? — тихо спросила Татьяна, внимательно посмотрев на дочь. Вера покачала головой, поправляя спавший с головы шерстяной платок.       — Нет, не особо. Будем идти столько, сколько нужно. Не беспокойся обо мне, — девочка слабо улыбнулась.       Внезапно, гулкая автоматная очередь оглушила их обеих. Вера рефлекторно прикрыла голову руками, озираясь по сторонам.       — Тише, тише, доченька.       — Началось, — одними губами вымолвила Вера, устремляя свой взгляд в сторону, где стояла деревня. Её тело забила мелкая дрожь. Заметив это, Татьяна крепко обхватила дочку за плечи и обняла. Вера на секунду обняла маму в ответ, однако, в следующее мгновение, её глаза выловили из темноты несколько силуэтов. — Мама, смотри!       Татьяна, отпрянув, проследила взглядом по направлению, в котором указывала девочка.       Три тёмные фигуры стремительно приближались к ним.       — Бежим! — скомандовала женщина и, схватив дочь за шиворот, потянула её за собой.       Они бросились вперёд, не разбирая дороги. Бежали так быстро, как было возможно, но, стоило оглянуться назад, силуэты непременно оказывались где-то недалеко и всё приближались, пока окончательно не догнали их.       — Мы свои! — разрезал тишину громкий мужской голос. — Мы свои, эй!       Татьяна с Верой замедлились и, испуганно обернувшись, настороженно взглянули на приближающихся людей.       — Ближе не подходите! — Татьяна вскинула ружьё, нацеливая его на незнакомцев. Вера замерла за её плечом, затаив дыхание.       — Танька Васюченко? Ты? — одна из фигур шагнула ближе, в примирительном жесте выставляя руки перед собой. Это был мужчина средних лет с жёсткой, чёрной щетиной на лице. К нему подошёл невысокий щуплый мальчик и красивая женщина с похожим на Верин шерстяным платком на голове. — Это я, Евгений Остафьев, узнаёшь? Я с женой своей, Людкой, и сыном, не надо нас бояться, мы свои.       Татьяна, нервно выдохнув, опустила ружьё.       — Мы подумали, это немцы, — пояснила она сухо, — вы только с деревни?       — Да, — ответил мужчина, — едва успели уйти, когда всё началось. Идёмте, нельзя медлить, каждая секунда на счету, кто знает, может, немчура каждую положенную голову считать начнёт и когда не досчитается, бросится в погоню.       — Многим удалось уйти? — поинтересовалась Татьяна, вешая ружьё на плечо.       — Да… Побежали, кто куда. Кто болотами, кто в сторону Демьянова и Зарицына, кто в лес… Правда, некоторых догнали и стрельнули сразу… — вздохнул тяжело мужчина. Все вместе они быстро двинулись вперёд, но Вериной матери присутствие Остафьевых не нравилось и не внушало ни доверия, ни покоя.       — Вас не видели? — настойчиво интересовалась женщина. — Каким путём вы из деревни уходили? Если фрицы вас заметили…       — Нас не видели, — убеждал её отец семейства, — им было не до этого.       — Что там происходило? — решилась спросить Вера. Девочка то и дело оглядывалась назад, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть на горизонте, но ничего не было видно и, уже, даже, и не слышно: какофония выстрелов и автоматных очередей либо прекратилась, либо перестала быть слышной в глухой лесной чаще.       Мужчина оглянулся на девочку.       — То, что лучше не видеть, — растерянно ответил он, покачав головой, — они выгоняли людей из домов и гнали в бывшую колхозную конюшню. Дома грабили, выносили всё, что могли, стервятники: еду, курей, самогонку, тёплую одежду, валенки, даже срывали с баб платки шерстяные, мёрзнут они, видите ли, черти! Тех, кто отказывался идти, стреляли на месте, а женщин… Я видел, как несколько солдат растянули молодую девчушку прямо на крыльце дома… — Вера в ужасе охнула. — Последнее, что я увидел, как в начале улицы застрелили убегающего мальчишку лет десяти, не знаю чей он, но…       — Достаточно, — резко оборвала рассказ мужчины Татьяна, — нам подробности не нужны. Самое главное, что мы не на их месте.       — А вы, я смотрю, пораньше ушли, — проговорил мужчина с подозрением, — будто знали, что грядёт.       — А кто не знал? — жестко парировала Татьяна.       — Иль, может, вам кто подсказал, когда точно резня начнётся, а?       — На что вы намекаете? — женщина подняла ружьё и вскинула брови.       — Ни на что, — холодно ответил Остафьев, выставляя перед собой руки. Его взгляд, даже в темноте, сочился презрением. Внезапно, в разговор вмешалась жена мужчины.       — Жень, оставь их. Мы все пытаемся выжить.       — Ага, — кивнул он, — просто кое-кто слишком усердно. Ну, как оно, деточка? — взглянул мужчина на Веру. — Греть постель эсэсовцу по ночам?       — Закрой свой рот, пока тебе не закрыла его я, — не сказала, прорычала Татьяна и зарядила прикладом ружья мужчине под дых. Вера от испуга вскрикнула. Девочке было жутко обидно слышать подобные оскорбления в свой адрес. Она не могла отрицать, что была на особом счету у немецкого командира, но никогда даже не подумала бы пойти на то, о чём говорил мужчина, чтобы заслужить такое отношение. — Хотите идти с нами, — обратилась тем временем Верина мать к испуганной женщине, — идите молча. А если нет — отправляйтесь к чёртовой матери своей дорогой! Ясно?!       — Не даром вас народ овчарками прозвал… солдатские подстилки!       Остафьева схватила мужа за руку, останавливая от очередного выпада.       — Простите нас, мы все слишком многое пережили, — тихо проговорила она и их путь продолжился в тишине.       Тропа, по которой они шли, вскоре вывела к едва заметной просёлочной дороге среди деревьев. Остафьевы, как ни в чём ни бывало, сразу вышли на неё и пошли вперёд, а Татьяна настороженно остановилась, жестом призывая дочку сделать то же самое.       — Что-то здесь не так, здесь не должно быть этой дороги, — проговорила женщина шёпотом и огляделась по сторонам, ища в царившей тишине подвох. Вера посмотрела на маму взволнованно, облизав сухие губы, девочка неуверенно предположила:       — Может, карта старая или мы заблудились?..       — Нет, нет. Карта верная и, если это так, значит путь проложили совсем недавно… Вера, надо уходить, — женщина потянула дочку обратно в чащу.       — А как же Остафьевы? — возразила девочка.       — Они пусть идут своим путём, а мы пойдём своим. Если это немецкая дорога, идти по ней слишком…       Громкий рёв двигателей и свет автомобильных фар разрушил умиротворённую лесную обстановку и вырвался из темноты так резко, что все, и Вера с Татьяной, и Остафьевы, застыли на полушаге и полуслове. Немецкая колонна, целой громадой, возникла будто из воздуха.       Остафьевы остановились прямо на пути немецких машин, в свете их фар, а девочке с матерью повезло оказаться вне поля зрения немцев, скрытыми от них темнотой ночи, около густых зарослей можжевельника.       Вера испуганно пискнула и ухватилась за руку матери, а та ей жестко шикнула, призывая ни издавать ни звука, не сводя напряжённого взгляда с Остафьевых, она просчитывала в голове пути к отступлению.       Ещё секунда — и семейство бросилось в рассыпную в лесную чащу по другую сторону дороги, а двери немецких машин распахнулись, выпуская наружу солдат с собаками. Раздались звуки выстрелов и детский крик.       Вера зажала рот руками.       Они с матерью медленно, осторожно пятились вглубь леса, не сводя взгляда с дороги. Шаг за шагом они постепенно утопали в безопасной, такой необходимой им темноте.       Казалось, время точно остановилось, однако быстрые удары сердца, всё же, отсчитывали секунды.       Раз-два.       Три-четыре.       Снова раздался крик и из чащи, в которую побежали Остафьевы, а за ними — немцы, показалось несколько силуэтов: трое солдат вели под руки мать и её сына.       Татьяна, схватив дочь за плечи, увлекла её за собой к старому дубу, за широким стволом которого можно было легко спрятаться. Прижав палец к губам тяжело дышащей девочки, женщина слегка выглянула из-за дерева, чтобы посмотреть, что происходит на дороге.       Задняя дверь одной из немецких машин, тем временем, распахнулась и на дорогу вышла ещё одна фигура: высокая и широкая. Человек, облачённый в длинную шинель и фуражку, подошёл к арестантам и, ненадолго, просто остановился, вероятно, выслушивая мольбу о пощаде.       В следующую секунду солдаты толкнули мать с сыном на землю и, смеясь, отошли в сторону.       — Молю вас! — раздался громкий, отчаянный крик матери. — Прошу!       Человек в шинели быстро достал из кобуры пистолет и произвёл два выстрела.       Вера, едва сдерживая себя, чтобы не закричать, в ужасе прикрыла глаза и взмолилась. Страх разливался по венам холодом и безудержным желанием броситься бежать. Рука матери плотно сжимала её рот. А сердце всё так же отбивало удары.       Бам.       Бам!       БАМ!       Вдруг, собаки снова залаяли. Татьяне показалось, что сквозь несколько десятков метров она умудрилась встретиться взглядом с одной из злобно скалившихся овчарок. В свете автомобильных фар, её глаза блеснули дьявольски. Мать прижалась к дочери всем телом и прекратила не то что думать, а даже дышать. И они обе замерли в страшном ожидании.       Собаки снова рявкнули.       И, солдаты скомандовали:       — Fassen!       — Беги, Вера! — закричала мать, срываясь с места.       И, Вера побежала так быстро, как могла. Лёгкие жгло от недостатка кислорода, а дороги было почти не разобрать из-за кромешной темноты, но она бежала. Мамы рядом она не видела и бежать, в сущности, ей некуда и не к кому, но лучше уж было так, чем сразу сдаться на милость солдатам.       Громкий остервенелый лай с каждой секундой слышался всё ближе и ближе, неумолимо нагоняя.       — Stehen, stehen! — слышались голоса позади. Слёзы градом сыпались из Вериных глаз, а из груди вырывались жалобные всхлипы.       — Мама! Мама! — кричала девочка отчаянно в пустоту снова и снова.       Лес всё не заканчивался и Вера знала, что она не сможет убежать. Она знала, что просто оттягивает свою гибель, лишь продлевает свои мучения, с каждым шагом — на ещё одну, долгую, тяжёлую секунду. Но сердце всё равно не хотело сдаваться, быстро трепыхаясь в груди, оно будто внушало надежду, говорило: «Ну же, ещё чуть-чуть, ещё чуть-чуть, у тебя всё получится и ты спасёшься!» и, ноги сами начинали бежать быстрее, а усталость улетучивалась. Это была та самая инстинктивная, животная, дикая жажда жизни, из-за которой люди, даже перед лицом неминуемой гибели, продолжали сражаться, несмотря на смертельные ранения, продолжали бежать, если не было ног — ползли, и ели землю от голода.       — Беги, Вера! — послышался голос матери и, внезапно, он сорвался на рёв, утонувший в заливистом, утробном, жестком лае.       — Мама! — закричала Вера испуганно, как вдруг, и сама вскрикнула: её лодыжку обожгло дикой, нестерпимой болью.       В ужасе взвизгнув, девочка упала на холодную, сырую землю и прокатилась с небольшого холмика кубарем, врезавшись в дерево у его подножия. Послышавшийся хруст оказался хрустом вонзившегося в её живот острого сука, но боль, охватившая ногу, оказалась гораздо сильнее, и дискомфорта в животе Вера почти не почувствовала.       Отчаянно ревя, она попыталась оттолкнуть остервенело вгрызающегося в её ногу пса, но ничего не вышло. Овчарка лишь усилила мёртвую хватку челюстей, причиняя ещё большую боль.       Верин крик заглушил не только рык собаки, но и голоса приближающихся солдат. Раздался выстрел: один из них пальнул в воздух, чтобы отпугнуть пса и довольно рассмеялся.       Боль резко угасла в своей силе. Челюсти на лодыжке девочки разжались, выпуская её, и Вера, скуля, обхватила раненную ногу руками.       — Bewege dich nicht! — прокричал запыхавшийся фриц, в то время, как второй схватил пса за ошейник и пристегнул обратно к поводку.       Её лба коснулось холодное железо и девочка, не мигая, подняла взгляд на нацеленное на её голову дуло автомата.       Раненная нога пульсировала и невыносимо жгла, но Вера уже не думала ни о чём и, даже, почти ничего не чувствовала. Боль, пусть и сильная, ощущалась где-то на периферии, далеко, и уже не казалась реальной.       Было понятно, что всё было кончено. Для неё и для мамы. Для бабушки. И для всей остальной деревни.       — Steh auf, schnell! — скомандовал целившийся в неё солдат. Девочка лежала плашмя на спине, отпустив из рук кровоточащую ногу и не двигалась. Она представляла, как выглядит со стороны. Почему-то, ей казалось, что она должна быть очень похожа на убитую у неё на глазах Варю.       «Какую же она тогда читала молитву?» — отстранённо подумала девочка.       Жесткая рука, схватившая за волосы, резко поставила Веру на ноги и поволокла за собой.       — Komm! — снова скомандовал немец и встряхнул её. Вера не то что идти, даже стоять нормально не могла, обессилев, она просто пыталась перебирать ногами следом за солдатом.       Кажется, она вспомнила слова.       — Святой Ангел Божий… хранитель мой… моли Бога о мне, — одними губами шептала девочка, разглядывая показавшиеся из-за деревьев фигуры солдат, стоявшие на дороге в свете автомобильных фар. Ей хотелось рассмеяться: ещё недавно она решила, что молиться Богу бесполезно, однако сейчас судорожно пыталась вспомнить следующие слова молитвы. Видимо, перед лицом неминуемо приближающейся смерти, когда ничто не может уже тебя спасти, оставалось только надеяться, что нечто всевышнее хотя бы, спасёт твою душу.       — Schweigen! — рявкнул ведущий девочку солдат, выходя на обочину дороги.       — Ныне я в неразумии… и в лености одиноко лежу… — продолжала Вера, её слова, тихие и отчаянные, всё же, звучали в лесной тишине громко.       — Was murmelt sie dort? — спросил кто-то.       — Das Mädchen wurde einfach verrückt! — выплюнул в ответ солдат и швырнул девочку на землю, к матери, немощно лежащей на боку.       — Мама! — хрипло крикнула Вера, подползая ближе. Её раненная нога оставляла на сухой, мёртвой земле тёмный след. — Мам!       Татьяна медленно, превозмогая боль, повернула голову, открывая взору девочки исполосованную собачьими клыками шею и часть лица. Вера в ужасе закричала, хватаясь за голову.       — Родн-ная, — сипло проговорила женщина, пытаясь дотянуться рукой до щеки дочери и булькающе закашляла. Девочке в лицо брызнула кровь. — В-всё б-будет х-хорошо. С-с тобой… всё будет…       — Мама! — снова закричала Вера, судорожно сжимая кровоточащие раны на шее матери ладонями. Девочка пыталась остановить кровотечение, но раны были слишком глубокими и обширными, и им уже ничто не могло помочь.       Не зная, что делать, она в панике металась из стороны в сторону, бегло осматривалась, пытаясь найти хоть где-то поддержку и помощь, надеясь на хоть малейшее сострадание и жалость. Но это было бесполезно. Обступившие их с матерью солдаты стояли абсолютно равнодушные и, даже, обыденно-скучающие, и просто ждали, когда им прикажут, разрешат, наконец, пристрелить беглянок.       — Мама, Боже! Пожалуйста! Мама! Мамочка! — снова и снова звала девочка, утешая, обнимая, гладя женщину по голове, потому что это всё, что ей оставалось, всё, что она могла сделать. Её мать медленно и мучительно умирала на её руках и она никак не могла её спасти. Голову разрывал ужас, накатывающее волнами безутешное безумие и глубокое, обречённое отчаяние.       — Боженька, Боженька, помоги нам! Прошу, милый Боженька, помоги нам, если ты есть, — хрипло молила Вера, но Бог цинично и равнодушно молчал.       — Я л-люблю т-тебя, д-доченька, я всегда б-буду с тобой рядом, что б-бы ни случилось. Я л-люблю т-тебя, л-люблю, — голос Татьяны становился всё слабее и слабее, а пульс в кровоточащих артериях замедлялся, последние удары сердца выбрызгивали оставшуюся в организме кровь, заливая руки, лицо и шею. Кровь была буквально повсюду и от её вони невыносимо тошнило и кружилась голова, но Вера всё сильнее и сильнее пыталась стискивать скользкими пальцами края раны на шее матери.       За спиной её послышались тихие, неторопливые шаги. Приближающаяся тень, длинная и широкая, ненадолго замерла прямо около неё, а потом — её обладатель обошёл девочку и присел рядом с ней на корточки. В одной руке у мужчины покоился пистолет, второй он потянулся и снял с белобрысой головы фуражку. Вера подняла голову.       Без сомнений, она узнала его. Этого…       Палача.       Ироничным ей показалось то, что человек, изначально спасший её от гибели и, после этого, спасавший её и её семью снова и снова, в конечном итоге, стал тем, кто и убьёт их всех: бабушку — уже, практически — маму и, совсем скоро, — её саму.       Татьяна резко перевела взгляд на немца и неожиданно вцепилась слабой рукой в воротник его шинели.       — П-пощади мою дочь, — тихо процедила она, а Вера недоумённо уставилась на мать, — с-спаси её, с-слышишь?!       Немец сверил непроницаемым, жестким взглядом лицо женщины и спокойно проговорил:       — Но тебе не жить.       — Я умру с-с улыб-бкой на л-лице зная, чт-то м-моя… дочь б-будет жить… П-пощади её, т-ты же можешь.       Мужчина напряжённо поджал губы и девочка краем глаза заметила, как под его острыми, осунувшимися скулами гуляют желваки. Вера, тихо плача, поглаживала маму голове и шептала молитву.       Наконец, немец отмер и молча кивнул.       Поднявшись на ноги, он надел на голову фуражку, резко схватил Веру за локоть и быстро поволок прочь.       — Мама! — закричала девочка, пытаясь высвободиться, — отпустите меня! Мама!       — Müller, — произнёс штурмбаннфюрер, обращаясь к одному из солдат, и кивнул на женщину, — erlöse sie von der Qual.       Мужчина тащил Веру прочь от матери в темноту, к машине. Вера, истошно крича, пыталась вырваться, но её попытки были безуспешны: немец был настолько силён и велик, что спокойно удерживал её одной рукой, второй, пытаясь расстегнуть кобуру на поясе, чтобы спрятать пистолет.       Девочка отчаянно вцепилась в его шинель и повисла на ней, пытаясь остановить её обладателя.       Мужчина невозмутимо перехватил её под руки и поволок дальше. Его каменное, суровое лицо выражало абсолютное ничего и, лишь, временами, кривилось от громких девичьих криков.       — Мама! Мамочка!       Один из солдат, названный Мюллером, направился к Татьяне.       Женщина последний раз подняла взгляд на дочь и, в этот миг, последний миг её жизни, в её серо-голубых глазах, казалось, отразился весь её мир: бесконечный диапазон чувств, эмоций и воспоминаний от рождения до этого самого рокового момента.       Безусловно, она знала, что её ждёт.       Она принимала это.       И была благодарна, спокойна и умиротворена, зная, что её дочь пощадили.       Перед тем, как подошедший солдат направил на неё дуло пистолета и выпустил в лоб пулю, её взгляд не был наполнен страхом или ненавистью, её последним чувством оказалась всепоглощающая, безусловная, жертвенная, тёплая, материнская любовь.       Она умирала, зная, что её ребёнок будет жить и будет спасён — и это была лучшая смерть для любой матери.       Татьяна ласково улыбнулась и смиренно прикрыла глаза.       Прозвучал выстрел.       Вера истошно завопила.       Улыбка на лице женщины застыла посмертной маской.       Немец доволок девочку до машины и, открыв дверь, попытался втолкнуть внутрь.       — Wenn du nicht in ihrer Nähe sein willst, beruhige dich! — процедил мужчина, теряя терпение. Напряжённо поджав губы, он встряхнул девочку за плечи.       — Убейте и меня! — кричала Вера, хватая мужчину за шинель, срывая пуговицы. Одну, две, три. — Убейте меня!       — Verdammt nochmal… — выругался немец и, размахнувшись, влепил девочке пощёчину, от чего та упала на землю. К ней сразу подлетело несколько солдат и, схватив под руки, снова поставили на ноги.       — Herr Sturmbannführer, brauchen Sie Hilfe? Erschieße sie? — спросил подошедший офицер, Мюллер, тот самый, что только что исполнил преступный приказ. В его руке всё ещё покоился пистолет, от которого всё ещё несло свежим порохом, и который он бы с радостью использовал вновь.       — Nein! — рявкнул штурмбаннфюрер, от чего его подчинённые напряжённо вздрогнули. — Ich brauche ein Dienstmädchen in der Stadt. Dieser passt perfekt.       Подойдя к горько плачущей Вере, обессиленно повисшей на руках солдат, мужчина приподнял голову девочки за подбородок и, заглядывая в её погасшие, горюющие глаза, процедил:       — Я сохранить твоя жизнь. Verstanden? Не заставлять меня жалеть об этом. Leg sie ins Auto!       Кивнув, Мюллер с досадой поджал губы и, развернувшись, с размахом ударил Веру рукояткой пистолета по лбу, от чего та сразу обмякла, и держащие её солдаты, закинули девочку на заднее сиденье офицерского автомобиля.       Вера пришла в себя, когда машина подпрыгнула на высокой кочке. Стукнувшись виском о холодное оконное стекло, девочка шевельнулась и разлепила тяжёлые веки.       В глаза ударило буйство света.       За окном раскинулся безмолвный пейзаж догорающей деревни.       Около полусотни жилых домов и полтора десятка административных сельских построек превратились в одно сплошное пепелище. В одно огромное, чёрное, выжженное, мёртвое пятно. В огромную могилу.       Восходящее на этом фоне солнце казалось совершенно равнодушным, а вот заря, наоборот, — многословной: кроваво-красной, как пролитая кровь, и, местами — ярко-оранжевой, сливаясь с языками медленно затухающего пламени. Она разливалась по небу ярким, слепящим пятном, вынуждая щурить глаза.       В воздухе клубился чёрный дым и летал пепел, просачиваясь сквозь щёлку в приоткрытом окне, он забивался в нос и глотку. От стоявшей вони хотелось выхаркать лёгкие и желудок, настолько она была едкой, резкой, омерзительно-нестерпимой и смрадно-удушающей.       Вера в ужасе прикрыла рот и, не сдержавшись, тихо, даже не заплакала, а заскулила. Покосившись в сторону невозмутимо сидящего рядом мужчины, она взвыла ещё сильнее, осознавая своё положение.       Немец, оторвав отрешённый взгляд от окна, перевёл его на девочку. Его глаза, страшные и равнодушные, смотрели на неё сверляще-прямо, а широкие прострелы зрачков напоминали не то два глубоких колодца, не то дула пистолетов, из которых, вот-вот, должны были вылететь пули. Мужчина убрал руку от подбородка, который подпирал, и прошёлся ею по волосам, приглаживая их. Задумчиво нахмурил густые светлые брови и поджал губы.       — Ich hoffe… es gibt keine Wutanfälle mehr… — устало поговорил он и вздохнул. — Слёзы… нельзя. Verstanden?       Вера молчала.       Слёзы бесшумно стекали по её щекам. Девочке хотелось не просто плакать, а визжать, рычать, биться в конвульсиях от отчаяния.       Мужчина покачал головой и снова перевёл бесцветный взгляд на окно, за которым раскинулся чудовищный пейзаж, состоящий из месива огня, трухи, пела, яркой зари, омертвевших от холодов полей и голого леса.       — Я спасти твоя жизнь. Ты должна благодарить меня.       — Вы убили мою маму, — хрипло прошептала девочка, не сводя взгляда с немца.       — Её убить собаки, — равнодушно заметил он, — Мюллер закончить страдания.       — Вы её убили! — Вера резко подалась вперёд, накидываясь на мужчину с кулаками. — Вы её убили, мрази!       Опешив, мужчина на секунду застыл, а девочка попыталась выхватить из кобуры на его поясе пистолет.       — Verdammt nochmal! Dumme Schlampe! — взглянув в зеркало заднего вида, выругался водитель, и выкрутил руль, сворачивая на обочину. От резкой остановки Веру откинуло обратно на сиденье и девочка сильно стукнулась головой об окно.       Вайс воспользовался моментом и ударил Веру ладонью по лицу, сильно, жёстко, зло, отрезвляюще, задев нос, из которого тут же потекла кровь, и перехватил её руки.       — Я сохранить тебе жизнь! Verstehst du das? Понимать? Du dummes Mädchen! — заорал мужчина так зло, что брызнула слюна. Он приблизил своё лицо к лицу девочки и прошипел: — Ты хотеть сгореть? Я могу это сделать. Хотеть?!       Быстро выбежавший из автомобиля водитель распахнул пассажирскую дверь и выволок девочку за волосы наружу, пнул её носком сапога в живот и приставил к голове пистолет.       — Miststück! Soll ich sie erschießen, Herr Sturmbannführer?       — Nein, — ответил выходящий следом штурмбаннфюрер. Злобно сплюнув, он обошёл автомобиль и открыл багажник.       Вера тихо плакала, лежа на холодной земле. Она надеялась, что её, всё-таки, решат застрелить и она снова окажется рядом с мамой. Жить ей больше было не для чего.       Вдруг, в её голове тихо зазвучал ласковый голос бабушки…       «Ты должна выжить, чтобы жертва людей, отдавших свои жизни ради тебя, не была напрасной. Ты должна выжить, чтобы прожить целую жизнь и увидеть, какая она на самом деле, а она не всегда будет плохой, однажды, она станет прекрасной и замечательной. И ты обязательно будешь счастлива, будешь любить и будешь любимой, а ради этого стоит и потерпеть немного. Пообещаешь мне?»       Вайс вернулся с верёвкой в руках. Наклонившись, он сильно дёрнул запястья девочки на себя и принялся обматывать их. Крылья его носа дрожали, а под белой кожей щёк гуляли желваки, выдавая сдерживаемую злость.       — Если такое происходить снова, я застрелить тебя, — процедил офицер, переводя на девочку злой взгляд. Его пальцы были жесткими, мозолистыми, но, на удивление, горячими, прикасаясь к Вериным ледяным рукам и тонкой коже запястий, они обжигали, разнося по телу редкие токи такого не нужного ей сейчас тепла. Вере было гораздо легче и приятнее в холоде, холод успокаивал бушующие мысли и горюющее сердце.       — Herr Sturmbannführer, warum leiden Sie mit ihr? Lass mich sie erschießen und es ist vorbei, — раздался позади голос водителя. Вера перевела взгляд на неприятного на вид мужчину, долговязого и щуплого. Штурмбаннфюрер Вайс раздражённо выдохнул и, обернувшись, рявкнул:       — Ich habe dich nicht um Rat gefragt, Mueller! Steig in den verdammten Wagen und starte den Motor!       — Jawohl, Herr Sturmbannführer! — изменившись в лице, водитель вытянулся в струнку, отдал честь и, спрятав пистолет обратно в кобуру, вернулся в машину, косо глянув на командира.       Мужчина, тем временем, довязал узел на запястьях девочки и потянул её за руки вверх, вынуждая подняться.       — Hast du mich verstanden? Такое не происходить снова, — мужчина посмотрел на девочку пристально. Его взгляд уже почти не был злым, вновь став равнодушно-утомлённым, в нём не было признаков жалости, сочувствия и соболезнования, может, едва заметный намёк на них, но не более.       Вера, наконец, кивнула, смахнув подсыхающие слёзы со щёк.       — Gut, — удовлетворённо кивнул немец и потянулся во внутренний карман шинели за портсигаром и зажигалкой. Прикурив, он заговорил снова: — Твоя мать хотеть этого — чтобы ты жить. Ты не расстраивать её.       — Хорошо, — тихо ответила девочка. Вайс снова кивнул и сделал затяжку.       — Что… что со мной теперь будет? — нерешительно поинтересовалась Вера, осторожно всматриваясь в лицо мужчины в поиске ответа.       — Ничего, — ответил спокойно немец. — Ты быть умной и всё быть хорошо. Я с тобой ничего не сделать, — не сказал, а будто пообещал мужчина и, неожиданно, протянув свободную руку, поправил на Вериной голове платок. Девочка вздрогнула.       Вскоре, автомобиль продолжил путь.       Вера, глядя на догорающую деревню думала о том, почему вопреки всему немец решил сохранить ей жизнь и ради чего ей теперь эту жизнь жить. Её сердце, как и сердца миллионов её соотечественников, всё же, тайно и отчаянно надеялось, что когда-нибудь, её родные земли будут свободными от гнёта захватчиков, небо снова будет мирным и голубым, а не кроваво-алым, что когда-нибудь, больше никогда не будут гореть деревни, а дети никогда не будут терять матерей, и жить можно будет не вопреки невзгодам и несчастьям, не несмотря ни на что, не ради чего-то, а просто так.