Запомни и молчи

      По неровной, испещрённой колдобинами и ямами дороге, автомобиль ехал медленно и с жуткой тряской в самом конце длинной колонны немецкой техники уже несколько часов.       Вера удручённо разглядывала пейзаж за окном, который, после бесконечного, голого леса, наконец, сменился на вечереющий, окологородской: то тут, то там виднелись одно- и двухэтажные, разбомбленные здания и разорённые дома, некогда жилые, а сейчас, стоящие с разбитыми окнами и выбитыми дверьми. Если посмотреть в лобовое окно, когда дорога сильно уходила вниз и спускалась с высокого холма, то вдали можно уже было увидеть и панораму самого Несвижа, раскинувшегося на километры вперёд, города монументального, старинного и слегка угрюмого, но сумевшего сохранить, несмотря на войну и оккупацию, свою красоту и архитектурную изысканность.       Девочка старалась не думать ни о чём, но это едва ли ей удавалось, и к глазам то и дело, снова и снова, подступали слёзы, а в голове, быстрыми, яркими вспышками сменяли друг друга, словно кадры диафильма, страшные воспоминания: тёмный лес, дорога, освещённая автомобильными фарами, кровь, кровь, кровь и… мама. Её взгляд, её улыбка, её прощальные слова… Вера пыталась гнать мысли прочь из головы, но они все никак не хотели уходить, как ночной кошмар, они возвращались снова и снова.       От ужасных, вездесущих, удушающих мыслей Веру отвлекала лишь боль: в раненном суком боку, разбитом немецким офицером носу и вывихнутой лодыжке. Она, пусть и совсем немного, но отрезвляла, возвращала к реальности, к которой, впрочем, девочке возвращаться совсем не хотелось. Ей было тошно, нестерпимо мерзко от всего, что ее окружало, так невозможно, так невыносимо, что даже воздух — и тот, казался ей едким и ядовитым. Сперва, Вера думала, что всё дело в сигаретах, что немецкий командир курил одну за одной, но спустя время она поняла, что дело в самом мужчине — одно его молчаливое, гнетущее, точно нацеленное на голову дуло пистолета, присутствие, отравляло всё вокруг: воздух, пространство, тело и мысли.       — Wir haben es fast geschafft, Herr Sturmbannführer, — голос водителя нарушил напряжённую, холодную тишину.       — Gut, — устало ответил штурмбаннфюрер Вайс и бросил краткий взгляд на сидящую, зажавшись в самый угол кожаного сиденья, девочку, нервно обхватившую себя руками за плечи в попытке унять дрожь.       Немец неожиданно обратился к ней:       — Ты бывать в этот город? — он кивнул на городскую панораму. — В Несвиж.       Вера поджала губы.       Помнил ли он ее? Тогда, на площади, в самом начале войны, они встретились впервые, казалось, будто в прошлой жизни, когда все были живы. Вздрогнув, Вера затравленно, украдкой взглянула на мужчину из-под опущенных ресниц. Она твёрдо решила не отвечать, сильно стиснув челюсти, но потом — тень сомнения вдруг тронула её беспокойные мысли. Она не хотела говорить в принципе, а разговаривать в частности с этим человеком — тем более, однако, вдруг, в голове тихим шёпотом зазвучал голос бабушки и лицо мамы — появилось перед глазами, будто укор. Их жертва… их смерть, боль и страдания будут бессмысленными, если она не выживет, если не сумеет уберечь себя, если будет вести себя глупо и не обдуманно, и заработает за это пулю. Она должна быть сильной, если не ради себя, то ради них — точно, иначе всё, абсолютно всё было зря, и этого допустить нельзя. Поэтому, девочка решила, что в её нынешнем положении, в котором она целиком и полностью зависела и, даже, наверное, принадлежала этому человеку, нужно поступать так, как велит голова, а не сердце. Ведь было абсолютно невозможным предугадать о чём он думает, какие решения собирается принять и какие действия совершить и, так как спектр его возможностей был поразительно обширным, только от его расположения к ней зависело то, захочет ли он в эту конкретную секунду её убить, выбить ей глаз, изнасиловать, выкинуть из движущейся машины на дорогу или пощадить. Вере нужно было действовать осторожно, будто ступая по минному полю: выверяя каждый свой шаг, впрочем, её положение, наверное, было даже хуже минного поля. Вздохнув, она тихо ответила:       — Это мой родной город, я здесь родилась и выросла.       Эсэсовец кивнул, блуждая задумчиво-отрешённым, анализирующим взглядом по профилю девочки.       Вера не была особенной красавицей и, тем более сейчас, грязная, побитая и заплаканная, она ни у кого не могла вызвать положительных чувств и симпатии, в особенности, у германского офицера, но, всё же, было в её острых, непропорциональных, угловатых чертах лица, прямом носе, тонких, невыразительных, серых губах и несоразмерно больших и распахнутых глазах, которые становились ещё больше на фоне залегающих под ними, глубоких, фиолетовых синяков что-то, что заставляло хоть ненадолго, но задержать на ней взгляд, позволяло отыскать среди толпы. Штурмбаннфюрер Вайс всё никак не мог понять, что именно в девочке не давало ему покоя. Возможно, дело было в том, как она смотрела: как-то слишком знакомо, привычно, будто немец этот взгляд, затравленный, настороженный, но, вместе с тем — чересчур храбрящийся, он уже видел множество раз в разных его оттенках и вариациях. А возможно, своим хрупким телосложением и покатыми, опущенными плечами, она напоминала ему его сестру. Или, всё же, война просто медленно, но верно начинала сводить его с ума, ведь то, что он делал, сделал, пусть и не было не допустимым в его положении, однако, всё же, было нежелательным.       Ни для кого не было секретом, даже в высшем командовании Третьего Рейха, что их, располагающие соответствующим званием и властью офицеры, иногда позволяли себе брать в любовницы женщин из числа гражданского населения оккупированных территорий. Проблема нехватки борделей была острой и насущной, поэтому военное руководство закрывало глаза на тех некоторых, кто брезговал удовлетворять свои потребности пусть и с арийскими, но шлюхами, проходящими за день через несколько десятков «рук», отдавая предпочтение юным, здоровым и, зачастую, девственным, славянкам. Все знали, и русские, и немцы, что в любом оккупированном селе или городе, на каждой улице можно было найти по двору, в котором кров с оккупантами делили местные женщины. В большей степени подобное было распространено среди офицеров Вермахта, однако, и в СС находились те, кого не смущала грязная славянская кровь, пусть и реже и, в основном, — в тылу.       На бумаге, естественно, ничего этого не было и быть не могло, согласно государственной пропаганде, офицер Рейха — это сверхсущество без чувств, эмоций и желаний, идеально сконструированный механизм, не дающий сбоев, пример, картинка, на деле же — война диктовала свои правила и реалии. Она удивительно быстро стирала эту вышколенную, выкованную, нравственно-социальную оболочку, лишала чести, совести и гордости, и от человека оставляла только скелет, обтянутый кожей, инстинкты и дикий, неутолимый голод и жажду. Каждому солдату дико хотелось есть, пить, спать, и в не меньшей степени, им хотелось женского тепла, пусть даже неискреннего, пусть даже мнимого и призрачного, просто не все из них могли себе его позволить, а те, кто мог — позволяли, как бы этого ни отрицала пропаганда.       Так вот, никто бы его не осудил, — штурмбаннфюрер Вайс знал это, — тем более, что девочку он действительно собирался использовать только по назначению, то есть — в качестве домашней прислуги, однако лично для самого себя, ему его поступок казался неправильным. Не престало германскому офицеру, представителю высшей расы, заботиться о судьбе, как бы назвала пропаганда девочку — недочеловека. Но вот — она снова так посмотрела на него, украдкой, из-под опущенных ресниц, как-то мягко-обречённо и грустно-грустно, и что-то в его груди, что должно было быть уже давно мёртвым и сгнившим, шевельнулось.       — Красивый город, — как бы между прочим, всё же, произнёс мужчина, отрывая от Веры затянувшийся взгляд. — От polnisch арки… архитектура он взять лучшее.       В ответ Вера промолчала.       — Значит, ты есть полька?       Девочка, всё же, повернулась к мужчине, растерянно на него взглянув, размышляя о том, к чему шел этот разговор.       — Значит, полька.       — В семье нет евреев?       — Нет… А я похожа на еврейку?       — Нет, — ответил мужчина и качнул головой, отгоняя мысли. — Я просто убедиться.       Вера нервно вздохнула и поджала губы. Мужчина вводил её в недоумение.       — Можно спросить у вас?       Вайс заинтересованно кивнул.       — Что со мной будет? Н-ну… — девочка набрала в лёгкие побольше кислорода, — меня посадят в тюрьму?       — Нет, — просто ответил мужчина, — тебя не посадить в тюрма. Ты быть моя… Hausmädchen. Я не знать это слово по-русски. Уборка. Стирка. Понимать?       — Домработница, — догадавшись, сказала Вера на выдохе с облегчением, — я буду вашей служанкой. Так это называется.       — Ja, ja. Слу-жа-нка, — немец натужено прищурился, повторяя, — ты уметь это?       — Да, — ответила девочка сипло и прокашлялась: её сорванное, простуженное горло требовало горячего питья, — я умею делать любую работу по дому.       — Gut. Женщина должна это уметь, — тон голоса мужчины показался Вере одобрительным и каким-то благосклонным, что придало ей немного надежды.       Остаток пути до города, занявший около получаса, прошёл в тишине. Вера бездумно глядела в окно, рассматривая знакомые здания и улочки, а штурмбаннфюрер Вайс скурил ещё несколько сигарет, размышляя о новой, вверенной ему работе и грядущем повышении до оберштурмбаннфюрера СС, если на новом месте всё пойдёт хорошо.       Его мысли то и дело возвращались к сидящей рядом девочке, внутренний карман шинели прожигал вскрытый недавно конверт с письмом от матери и жены, а голову наполняли противоречия. Наверное, это было провидение, божье, роковое или судьбоносное. Но так или иначе, так же Герхарду Вайсу было ясно понятно, что спася её в лесу, он лишь продлил её страдания, ведь в Несвиже он задержится ненадолго, и дальше везти её с собой просто не получится, и её придётся… Да, пристрелить, — твёрдо решил мужчина, снова сверив славянку задумчивым взглядом. Это будет верно, правильно и милосердно, по сравнению с судьбой, уготованной ей, реши он послать её в Аушвиц на каменоломню.       Несвиж встретил ставшим непривычным и для штурмбаннфюрера Вайса, и для Веры Васюченко, шумом улиц, автомобилей и людей. В деревне всегда всё было неподвижным и умиротворённо-спокойным, неторопливым и простым, город же, наоборот, из простого делал сложное, из цветов — оттенки, а из звуков — гул.       Знакомые улицы навевали Вере грустные и печальные воспоминания о беззаботной юности и детстве, когда все были живы и счастливы. Когда-то, по этим дворам она бегала после школы со своими друзьями, по парку и площади — гуляла с мамой, а с папой ходила на стадион, где он занимался бегом, а она — положенной подрастающей девочке гимнастикой. Удивительно, но в каждом из этих потерянных дней, казалось, всегда светило солнце и всегда было лето и каждый такой день был окутан лёгкой дымкой миража. Вспоминания эти уже даже не воспринимались девочкой, как что-то, что когда-то в действительности происходило, они стали забвенными и ненастоящими, стали сном, сказкой, в которой светлое будущее без сомнений обещало исполнится, сбыться должны были надежды и сладкие грёзы — обрести лицо. Теперь, у неё нет больше будущего, о котором она так мечтала, нет у неё и прошлого, на этом белом свете, у неё нет ничего, даже самой себя. Разве что, наверное, из реального у неё было только настоящее. Безнадёжное, страшное, неизвестное. Чёрно-белое. Сырое. Гнилое. Как же ей нужно было жить в этом непонятном, страшном, взрослом мире совершенно одной? В мире, несомненно, новом, с новыми правилами и законами, подвластном не людям, а нелюдям и стервятникам.       Офицерский автомобиль остановился напротив двухэтажного белого здания с высокими, недавно отштукатуренными колоннами, Вера сразу его узнала — это был бывший райисполком, а ныне — гадать не было смысла, растянутое на фронтоне здания кроваво-красное полотно говорило само за себя: «Kommendatur». Девочка сморщилась.       Штурмбаннфюрер Вайс опустил на голову фуражку и, распахнув пассажирскую дверь, продиктовал водителю скупые указания:       — Bringen Sie sie in mein Quartier und sperren Sie sie ein.       После — не взглянув на девочку, мужчина вылез из автомобиля и громко захлопнул за собой дверь, отчего Вера напряжённо вздрогнула. Поправив шинель, немец стремительно направился к зданию комендатуры.       Из всей реплики Вайса Вера разобрала лишь несколько слов и лишь по контексту догадалась, что везут её в её новый дом — квартиру, выделенную немцу для проживания в городе. Её судьба теперь более-менее прояснилась, но покоя ей всё равно не давал прожорливый, презрительный взгляд водителя, на который она то и дело натыкалась в зеркале заднего вида, стоило ей поднять голову. Он хотел её убить — ясно, чётко и без сомнений, и убил бы, если бы не его командир, отчего-то, решивший проявить к ней милосердие.       Автомобиль довольно быстро затормозил у аккуратного, жилого трёхэтажного дома. На обочине дороги стояло несколько двухместных немецких мотоциклов и один военный грузовик: вероятно, здесь квартировались множество солдат и офицеров. Заглушив мотор и вынув ключ из замка зажигания, водитель резко обернулся к девочке и поддался немного вперед, вкрадчиво процедив:       — Не думать, что прожить здесь долго… Schlampe… Твоя дорога на висилица или в Auschwitz. Знать это.       Вера напряжённо сжалась, испуганно кивнув. Немец едко усмехнулся. Выйдя из машины, он рывком за руку выволок девочку наружу и потащил к дому. Она ничуть ему не сопротивлялась, послушно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, однако, фрицу всё равно её движения казались недостаточно покорными, и он не упускал возможности лишний раз пнуть и толкнуть её.       В конце концов, они всё-таки дошли до квартиры номер четыре, располагавшейся на втором этаже. Дверь оказалась незапертой, и, стоило ей открыться, Вера от сильного толчка в спину влетела в красиво убранную прихожую и упала плашмя. Мужчина, вошедший следом, вальяжно её обошёл, схватил за волосы на затылке и заволок в тёмную кладовку, располагавшуюся в конце коридора. Девочка упала прямо на поставленные одно на одно жестяные вёдра и дверь за ней сразу же, с громким лязгом, закрылась, а в замочной скважине повернулся ключ.       В следующий раз дверь, за которой в кромешной темноте и полном одиночестве сидела Вера, открылась поздним вечером. Жёлтый электрический свет сперва ослепил, а потом его заслонила фигура офицера Вайса. Вера прищурилась, прикрывая глаза ладошками, а мужчина, сверив девочку тяжёлым взглядом, кивнул в сторону коридора, призывая её выйти.       — Выходить. Быстро, — скомандовал он и отошёл обратно в прихожую, по пути расстёгивая свою шинель и снимая с талии пояс с кобурой. Пока он вешал верхнюю одежду и фуражку на резную вешалку в прихожей, Вера, собрав всю свою волю в кулак, через силу, превозмогая боль, не вышла, нет, выползла из кладовой в светлый коридор, оставляя за собой на половых досках кровавый след. Девочка старалась не плакать, скрывая, душа нервные, надрывистые всхлипы где-то в глотке и груди. Опустив обессиленно голову, она старательно промаргивала слёзы. У неё внутри ни осталось ничего: никакой энергии, никакого тепла, никакой надежды. Вере хотелось просто застыть на месте, превратиться в холодный, пустой камень, в могильную плиту без чувств, боли и памяти. Но сердце в груди продолжало стучать, яростно, отчаянно, обнадёженно, разгоняя по телу и конечностям кровь, упорно напоминая о том, что в её маленьком, худощавом тельце всё ещё, несмотря ни на что и вопреки всему, трепыхается жизнь.       — Was? — услышав тихие всхлипы и обернувшись, спросил мужчина больше устало, нежели нетерпеливо.       Вера, нехотя, осторожно подняла голову и стыдливо, из-под опущенных век и ресниц, покосилась на немца.       Свет косо упал на его бледно-серое лицо, напустив под глаза жуткие тени и осветив выступающие части лица — чёткий контур сильно очерченных, будто из-за изнеможения, скул, заострившийся подбородок и костлявый нос. Девочке на секунду подумалось, что такой его внешний вид вступал в диссонанс с его званием и положением, а после — её пробрала пусть и незаметная, но дикая злость: немец выглядел так, будто он, как и она, — всего лишь жертва обстоятельств, а не их прямой виновник. Остальные нацисты в селе, — отчётливо помнила Вера, — были отъетыми, сытыми жизнью свиньями, которые, сколько их ни корми и ни пои, всё никак не могли нажраться. Этот же, даже несмотря на свой высокий рост и широкоплечую фигуру, всё равно больше напоминал скелет, обтянутый кожей, выструганного из дерева, дистрофичного солдатика, обездоленного, одинокого, искалеченного и, от того, несчастного. Вера считала, что он просто не имел права так выглядеть, быть хоть сколько-нибудь уставшим, измученным или больным. Он — чужеземец, чудовище, монстр, часть беспощадной, смертоносной силы, значит, должен, обязан ей соответствовать. Но не соответствовал. И девочка всё никак не могла понять почему или из-за чего он выглядел иначе.       Штурмбаннфюрер Вайс тем временем, поджав обескровленные, сухие губы, подошёл к Вере настолько близко, что она упёрлась взглядом в его чёрные сапоги. Резкий запах гуталина вывел её из размышлений, и она предприняла ещё одну попытку подняться. Заметив кровавые разводы на полу, немец вздохнул, присел на корточки и быстрым движением задрал вверх её, разодранную собачьими клыками, шерстяную штанину, открывая вид на ещё более разодранную, тонкую девичью голень, превратившуюся в кроваво-чёрное месиво. Мужчина на миг скривился, а потом — резко подхватил Веру под руки.       — Teufel…       Девочка, от неожиданности произошедшего, тихо вскрикнула, она хотела было попытаться оттолкнуть немца, не желая терпеть на себе хоть толику его прикосновений, однако, это навряд ли представилось бы ей возможным: хватка немца была удивительно крепкой, даже — болезненно крепкой, и он, буквально за считанные секунды, заволок её в небольшую, с одной узенькой кроватью, комнату, и без труда кинул на постель. Вера ужаснулась данному обстоятельству: она поняла насколько немец, несмотря на свой внешний облик, силён. Воспалённое сознание тут же нарисовало в её голове картинку того, как он, с такой же лёгкостью подминает её под себя, наваливается сверху, хватая за запястья и делает то… в общем, то, что может сделать мужчина с женщиной, то, что сделали немецкие солдаты с Варей. От этих мыслей ей стало совсем дурно, помотав головой, отгоняя наваждение, Вера в страхе, выжидающе уставилась на эсэсовца. Но тот, к её облегчению, не планировал подходить к ней и едва ли не сразу же стремительно покинул комнату, чтобы совсем скоро вернуться с небольшим свёртком в руках. Кинув его ей, мужчина проговорил:       — Сделать всё сама. Завтра утром я проверить.       Когда дверь закрылась, упав лицом в подушку, впервые за долгое время предоставленная самой себе и своим, пожирающим изнутри мыслям, Вера тихо заплакала, а потом, сама не заметив, заснула. Проснулась она только глубокой ночью, с ужасной головной болью и сухим, простуженным горлом. Отыскав в смятой постели немецкую аптечку, она неумело обработала раны, промыла нагноения, не жалея спирта, в конце концов, эсэсовцу, ведь, нужна трудоспособная рабыня, перебинтовала их и снова погрузилась в болезненную, липкую дремоту, судорожно размышляя о том, что принесёт с собой грядущий день.       Утро наступало медленно и мучительно. За небольшим окном с трухлявой рамой громко завывал ветер, а серые, тяжёлые тучи, плотно застилающие небо, бессовестно украли рассвет, превратив утро в подобие сумерек. Раскрыв глаза, Вера бездумно уставилась в это окно, и пролежала так долго-долго, следя взглядом за покачивающимися на ветру, голыми верхушками деревьев, напоминающими паучьи лапы. Она лежала неподвижно и настороженно вслушивалась в тишину, ожидая вот-вот услышать гулкие, тяжёлые шаги, или скрип половиц, или скрежет дверной ручки, знаменующие собой подъём немца, однако, в квартире царила абсолютная тишина. Вероятно, она проснулась слишком рано. Где-то в соседней комнате, ей казалось, было слышно тикание больших часов, таких, напольных, с кукушкой, и каждый удар стрелки, разрезающий безмолвие, приближал её к неизбежному.       Бам. Бам. Бам. Вера тихо считала секунды…       Немец дал о себе знать спустя где-то полчаса. К тому времени девочка уже успела застелить постель, поменять повязку на ноге, кое-как пригладить волосы и смятую одежду. Она смиренно ждала его прихода, приняв его, как что-то неизбежное, как погоду: ведь, дожди идут и метели воют не взирая на человеческие желания, верно? Впрочем, вне всякого сомнения, этот человек был гораздо хуже любого ливня, урагана, пурги или вьюги, наверное, он был подобен только смерчу: так же, как и он, немец со своей дикой ордой сметал, уничтожал всё на своём пути, не оставляя после себя ничего живого.       Вера сидела на кровати, свесив ноги на пол, а руками то и дело нервно разглаживала брюки. Пробудившийся немец вёл себя так шумно, что девочке, с застывшим сердцем, не составило труда проследить за всеми его действиями по звукам, разносящимся по квартире: вот, он встал с кровати, хлопнул дверками скрипучего, видимо, прилично старого шкафа, оделся, обулся, громко закрыл дверь в свою комнату, повернул ключ в замочной скважине и, так же громко, но, казалось, что мучительно медленно, прошёл по коридору до её комнаты. Всего четыре больших, размашистых мужских шага, — девочка отсчитывала их, затаив дыхание.       Один.       Два.       Три.       Четыре.       Когда дверь резко открылась, Вера вздрогнула и сглотнула, подняв на мужчину настороженный взгляд. Штурмбаннфюрер Вайс предстал ей не привычно хмурым и грозным, мраморно-волевым, а вяло-усталым, с припухшими веками и красными глазами. Он был ещё более бледным, чем обычно, однако, щёк его коснулся неожиданный, непривычный, явно болезненный румянец. Мужчина нетерпеливо сверил её непроницаемым взглядом, задержавшись ненадолго на свешенной с кровати, перебинтованной белой марлей ноге, на которой уже успела проступить кровь, а после — кивнул на выход, хрипло проговорив:       — Ты сделать мне завтрак. Schnell.       Молча кивнув, Вера спрыгнула с кровати, негромко ойкнув, и послушно направилась к выходу из комнаты, опустив голову.       Мужчина отступил на шаг назад, выпуская девочку в коридор, однако, всё равно оказался недостаточно далеко, и она буквально кожей своего лица почувствовала исходящий от него жар. А ещё — она почувствовала его запах, всё тот же, что бил в нос в машине — от него воняло сигаретами и чем-то терпко-горьким и едва намекающим на сладость, обволакивающим и густым — то ли лекарством, то ли одеколоном. Вере этот запах вновь показался каким-то ядовитым и удушающим, точно газ, он прочно въелся ей в память, как аромат смерти, как олицетворение насилия, этот запах вызывал в травмированной памяти тот самый вечер, когда она впервые его почувствовала: вонь чернеющей, запечённой от выстрела крови на виске матери, почвенной гнили, пороха и мазута, бензина, солдатского пота, курева и перегара, зловоние ужаса и её личного ночного кошмара наяву.              Едва сдержавшись, чтобы не скривиться от отвращения, Вера быстро, насколько позволяла раненная нога, направилась туда, где, по её предположениям, располагалась кухня. Она кожей шеи и спиной чувствовала молчаливую, навязчивую, угрожающую поступь врага позади, и желала как можно быстрее скрыться от неё, убраться подальше. Войдя в крохотное кухонное помещение, девочка, с большим облегчением, молниеносно метнулась в угол, где располагался холодильник, едва не споткнувшись о табурет, Вайс же невозмутимо сел за стол, вытянув ноги в начищенных сапогах вперёд.       В холодильнике, однако, оказалось практически пусто: на ржавеющих металлических полках одиноко стояли две банки тушенки, рядом с которыми, завёрнутый в плотную бумагу, лежал небольшой кусок хлеба. Вытащив всё содержимое, Вера осторожно повернулась к немцу, сглотнув подступившую от дикого голода слюну: при взгляде на пищу, пустой желудок скрутился в тугой, болезненный узел, вызвав сильную тошноту и тяжесть в животе. К её ужасу, мужчина всё это время задумчиво наблюдал за ней, откинув голову назад, облокотившись спиной на стену.       — Es ist alles, was es gibt, — проговорил немец, едва заметно пожав плечами, но девочка смутно поняла значение его слов и нахмурилась. — Я принести еда вечером, но сейчас ты сделать… Fleischbrot. Fleisch auf Brot. Verstanden?       — Хлеб с мясом, — кивнула она, отворачиваясь к тумбе, где, опёртые на стену, стояли несколько разделочных досок.       Пробежавшись взглядом по кухне, Вера трясущимися руками выдвинула ящик около раковины, где обычно хранили столовые приборы. Там она обнаружила несколько ножей и, взяв один из них, на несколько секунд замерла. Вдруг, у неё появился шанс, который, навряд ли представится ещё раз в скором времени: резко развернуться и воткнуть нож немцу куда-нибудь в глотку или в брюхо, вспороть его, как свинью на скотобойне. В её голове сразу вспыхнули картинки того, как она, снова и снова пронзает острым клинком его бездыханное, брызжущее кровью тело, как лезвие разрывает его выглаженную форму, как её тёмно-серый цвет быстро становится мокрым и чёрным, как в его светлых глазах замирает, обрываясь, жизнь, совсем, как замерла она у её мамы. Верины губы, обкусанные и потрескавшиеся, растянулись в подобии улыбки, полоумной и больной.       Нет, это не она, — девочка зажмурилась и встряхнула головой, — это всего лишь безнадёжное отчаяние сводит с ума её мысли. Она не станет такой. Не уподобится убийце. Никогда. Она останется чистой и светлой в этой темноте войны. Покосившись на немца, что, определённо точно заметил её замешательство, Вера отогнала наваждение, и, положив хлеб на разделочную доску, принялась нарезать его. Руки слушались её плохо, а затылок буквально прожигал чужой, пристальный взгляд. Наконец, мужчина заговорил, подтвердив её худшие опасения:       — Ты думать, ты убить меня? — его голос раздался в маленькой кухне чересчур громко.       Вера сжалась. Нож застыл над последним ломтём хлеба.       — Я думала убить не вас, а себя, господин офицер, — солгала она, не поворачиваясь, боясь показать свой взгляд. Виски сдавливало напряжение, а многозначительная тишина, наступившая после её реплики, зазвенела в ушах.       — So ist es? — хмыкнул мужчина.       Скрипнул стул и, внезапно, холодная, ледяная ладонь легла поверх её, той, что держала нож. Без труда выкрутив его из её пальцев, немец, пододвинув к себе тушёнку, резко воткнул лезвие в жестяную крышку. Вера вздрогнула, втянув шею. Мужчина невозмутимо вскрыл первую банку, потом — вторую, положил нож обратно на стол, прямо рядом с рукой девочки и, смахнув короткие платиновые пряди с липкого от пота лба, проговорил:       — Ты правда думать убить себя. Потому что, если пытаться убить меня — умереть сама. Du verstehst das ja? Я спасти твоя жизнь. Du… Du musst mir dankbar sein. Du musst mir danke sagen.       Немец вцепился требовательным, жёстким взглядом в неподвижное и застывшее от страха лицо Веры. Он видел, он знал, он понимал, как она его ненавидит, и будь он на её месте — ненавидел бы так же и так же, как и она, желал смерти своему врагу. Штурмбаннфюрер Вайс знал и принимал тот факт, что был убийцей, на войне, в общем-то, не убийц не было, не было тех, кто не запятнал свои руки в крови. Русские убивали немцев, а немцы — убивали русских, просто, кто-то в большей степени, кто-то — в меньшей. Убийство было его работой, его долгом, его обязательством, и, когда-то, его выбором, возможно, даже необдуманным или не до конца взвешенным, но не его удовольствием, нет. Он не получил удовольствия, расстреляв семью в лесу или отдав приказ превратить деревню, в которой квартировался больше года, в пепелище, просто таковы были законы военного времени, такова была цена победы. Были приказы, которые надо было исполнять. И он был тем, кто должен был это делать.       В самом начале войны это казалось правильным, это было правильным — убивать вражеских солдат, диверсантов, партизан, подпольщиков, однако потом, постепенно, когда польские, после них — и советские земли были частично взяты, линия фронта укрепилась, а многочисленные дивизии СС, в том числе и его, осели в тылу, эта чистая, правильная, священная работа превратилась в террор и устрашение мирного населения. Конечно, русские женщины и дети тоже были противниками Рейха, просто потому, что были русскими, однако, всё же, они мало походили на настоящих врагов, с которыми честному солдату хотелось бы воевать.       Ко всему прочему, пропаганда, что описывала жителей Союза, как поголовье неотёсанного скота, столкнувшись с контрастной реальностью, в умах солдат вызывала сильное изумление и смятение. Даже в деревнях, даже в самых маленьких и дальних, царил порядок, в домах — чистота, свежее молоко и испечённый в печах горячий хлеб, а женщины все — в накрахмаленных передниках, скромных платьях и красивых платках, к тому же, многие из них были столь же белокуры и голубоглазы, как немки. Война всё шла, шла и шла, постепенно размывая границы и замыливая взгляд солдат, особенно обычных рядовых, большинство из которых родилось и выросло в подобных деревнях в Германии, и они в этих женщинах и детях, доярках, огородницах, санитарках, видели совсем не врагов, а своих женщин, жён, сестёр и матерей, ждущих их дома.       Он видел в этой маленькой, скрюченной от страха польской девочке кого-то очень знакомого.       Мужчина не знал, когда он перестал воспринимать всё происходящее, как абсолютно верное, когда работа перестала быть для него борьбой за правое дело и превратилась механическое следование приказам, когда люди, которых он убивал и которых он приказывал убивать другим, перестали быть абстрактными целями, а стали именами и лицами в его голове. Он не понимал, почему война перестала быть правильной и нужной для него.       Уже долгое время он не ощущал себя живым, а своё тело — дышащим и трепещущим, он был холодным, ледяным изнутри, металлической шестерёнкой в большом механизме, которая должна была крутиться ни смотря ни на что. И крутилась. Но и сказать, что считал неправильным то, что делал, то, что делала его страна, Вайс не мог, он всё ещё верил в Рейх и был ему предан, просто уже безбожно устал. Срок жизни идеально-образцового солдата — год, пока разум застилает эйфория, потом на смену ей приходит утомление, тоска, голод и изнеможение, и с солдатами начинают происходить странные метаморфозы.       Вайс воевал с самого начала войны, с сентября тридцать девятого, вот уже больше трёх лет, следовательно, ему уже давно пора было на покой, потому что мысли, время от времени появляющиеся в его голове, появляться там не должны были. Он не знал, один ли такой или у многих в голове творилась такая же неразбериха, как и не знал того, был ли изначально дефектным или стал таким в процессе, как бы то ни было, штурмбаннфюрер СС Герхард Вайс — такой, каким он должен быть, срок свой точно изжил. Он заключил контракт с Дьяволом и прекрасно знал, что тот за ним придёт, что там, глубоко-глубоко под землёй, где сидят черти в адских котлах, его давно ждут, но, почему-то, медлят. Один раз холодная длань смерти уже почти дотянулась до него, буквально схватила за шкирку, однако, по неведомым причинам, передумала и отпустила, оставив лишь своё клеймо на его лице.       Будто… дав второй шанс?..       Вайс на секунду прикрыл глаза и вздохнул, позволяя жару и ломоте окончательно поглотить его тело. Когда он снова посмотрел на Веру, то впервые словил на себе её прямой взгляд и смог рассмотреть цвет её глаз — глубокий, морской синий, с ободком охры вокруг зрачков, удивительно красиво сочетающийся с цветом её волос.       — Du hast verstanden?       Вера, отмерев, проговорила:       — Ja, Herr Offizier. Entschuldigung.       Мужчина кивнул и, оторвав от девочки взгляд, вернулся за стол, позволяя ей закончить приготовление завтрака.       В тот день они впервые ели вместе: немец за столом, Вера — в своей комнате и, в последствии, это стало правилом. Девочка всегда пряталась в своей комнате, от глаз этого человека, не только потому, что он наверняка бы запретил ей есть в его присутствии на кухне, а ещё и потому, что она стыдилось того, как ела: быстро глотая пищу, едва успевая пережёвывать из-за голода. Удивительно, но Вайс не был скуп на еду и всегда оставлял ей почти такую же порцию, которую съедал сам, но Вера всё равно всегда хотела есть, всегда была голодна, как волк, была голодна перманентно, застарело, подсознательно, будто бы ожидая, что очередной приём пищи — последний. Она не верила немцу, не верила в его какие бы то ни было благие побуждения, в его доброту, ведь её в нём просто не могло быть. Вера ждала подвоха в каждом его действии, в каждом поступке, в каждом слове. Ежеминутно. Ежесекундно.       Через несколько дней, вечером, когда мужчина вернулся со службы, в квартиру пришёл первый посетитель. Вера услышала стук в входную дверь и шаркающую поступь немца, шедшего её открывать. Девочка, оторвав взгляд от русско-немецкого разговорника, который мужчина наказал ей выучить, настороженно замерла. Послышалась немецкая речь, снова шаги и хлопок двери в соседнюю комнату. Вера предположила, что пришёл врач: немец болел уже который день, а по ночам — сильно кашлял, и не ошиблась. Вскоре к ней в комнату зашла тучная, дородная, скорее — баба, нежели женщина, и гаркнула на немецком:       — Brauen Sie Ihrem Offizier diesen Tee! Schnell! — она кинула девочке небольшой холщовый мешочек и сразу ушла обратно к пациенту. Не медля, надеясь, что правильно истолковала поручение, Вера закрыла книгу, положив внутрь закладку, взяла чай и поспешила на кухню, гадая, в каком состоянии находится мужчина. Едва войдя в квартиру, он, даже не зайдя к ней, что делал все предыдущие дни, видимо, чтобы убедиться, что она не подвесилась на люстре, не притронувшись к ужину, ждущему его на кухонном столе, тихо заперся у себя и только его кашель, гортанный, сипло-сухой, напоминал о его присутствии.       Когда чай был готов, девочка, поставив чайник и чашку на небольшой поднос, неуверенно направилась к офицерской комнате. На её стук доктор одобрительно крикнула и Вера, превозмогая волнение, вошла.       Она ещё ни разу не была у немца, поэтому, прежде чем на деревянных ногах подойти к постели, на которой, весь покрытый липкой, болезненной испариной лежал владелец комнаты, бегло, с любопытством, огляделась. В сущности, помещение ничем не отличалось от её, разве только было немного светлее, просторнее и чище. Мебель была всё та же: неширокая кровать, платяной, наверное, ещё дореволюционный шкаф, прикроватная тумба и письменный стол со стулом (их в комнате у Веры не было), заваленный высокими стопками картонных папок с документами. Кровать, что была гораздо добротнее её, вся была смята и перевёрнута, и из белых, пышных облаков большого пухового одеяла и подушек, едва-едва выглядывало, практически в тон постельному белью, лицо штурмбаннфюрера Вайса.       Сглотнув, Вера нерешительно приблизилась. Гробовую тишину, царившую в комнате, нарушало тяжёлое, свистящее дыхание. Врач сидела на стуле, подставленном к краю кровати, и из-за её широкой спины, девочка не сразу поняла, что она делала. Лишь подойдя вплотную, чтобы поставить поднос на рядом стоящую тумбу, она смогла получше разглядеть и немца, и немку.       Вайс лежал под одеялом в том же, в чём пришёл: в форме, разве только без кителя, и белая рубашка, которой обычно не было даже видно, была расстёгнута сверху наполовину, открывая доступ к ещё более бледной, мраморно-прозрачной грудной клетке. Наверное, — подумала Вера, — ему совсем плохо, — и внутренне возликовала. Ведь мужчине, как она уже успела заметить, были присущи педантичные и аккуратистские наклонности: к форме, да и к остальным своим вещам немец относился бережно, и пристально следил за чистотой своей одежды, наказывая девочке тщательно выстирывать любое, даже малюсенькое пятнышко, не жалея мыла. Он терпеть не мог беспорядок, неряшливость и любые неприятные запахи, даже несмотря на то, что от него самого за километр несло табаком. Поэтому, да, лечь в постель, не переодевшись, немец мог лишь в том случае, если сил для этого у него просто не было.       Женщина яро втирала в грудь мужчине какую-то резко пахнущую мазь, а его, туманно-серые глаза, рассредоточено-стеклянные, стоило Вере появиться из-за спины немки, вгрызлись ей в лицо. На контрасте с белоснежной постелью его глаза казались гораздо серее и ярче, чем были на самом деле, но Вера, быстро отведя взгляд в сторону, даже не хотела думать о том, какие там у этого человека глаза, или какие у него волосы, или какая у него кожа. Она думала лишь о том, какое удовольствие ей доставляли его мучения.       — Gießen Sie Tee in eine Tasse, — скомандовала женщина, кивнув на принесённый поднос. Даже не разобрав слов, Вера поняла, что от неё хотели, быстро выполнила сказанное и протянула чашку немке.       — Ich selbst, — прохрипел мужчина, приподнявшись на локтях и потянувшись за кружкой, когда заботливая землячка уже было собралась сама его напоить. Пожав плечами, женщина встала со стула и отошла к своему чемоданчику, разложенному на столе. Вера, с её пути, буквально отскочила к стене. Сделав первый глоток и сморщившись, Вайс проговорил: — Frau Streise, bitte untersuchen Sie das Bein dieses Mädchens.       Вера, разобрав всего пару слов, нахмурилась. Нахмурилась и немка, недоуменно обернувшись.       — Wie bitte?       — Untersuchen Sie das Bein dieses Mädchens. Da ist eine tiefe Wunde. Bitte. Und danke, — более твёрдо проговорил офицер, глядя куда-то поверх головы женщины. Вера, ощущая повисшее в комнате напряжение, не сводила пристального взгляда с двери, мечтая как можно скорее оказаться по другую её сторону.       — Entschuldigen Sie, Herr Sturmbannführer… W-wollen Sie, dass ich, ein deutscher Arzt, diesem… Untermenschen helfe?       — Ich möchte, dass du meiner Magd hilfst. Ich brauche sie gesund. Und mit zwei Beinen.       Вскинув тонкие, русые брови, женщина в ответ молча кивнула и с каким-то, прямо-таки нечеловеческим презрением, обратилась к застывшей в ожидании девочке.       — Zieh Dich aus. Und zeig deine Wunde.       — П-простите?       — Показать свою ногу, — транслировал эсэсовец, искоса наблюдая за пленницей. Женщина, тем временем, нетерпеливо схватив Веру за руку, подтащила её к стулу и силой усадила.       — Schneller! — рявкнула она.       Девочка, вздрогнув, боязливо вжав шею в плечи, под тяжёлым взором нависшей над ней огромной тучей немки, смущённо запустила руки под длинную юбку, принесённую ей Вайсом вместе с небольшим количеством другой одежды, и, найдя края шерстяного, грубого чулка, потянула его вниз. Стыдливо прикрыв глаза, чувствуя, как вечно ледяные щёки охватывает жар, Вера вцепилась пальцами рук в края стула.       Она чувствовала затылком и той стороной лица, что была повёрнута к немцу, его непрерывный, жёсткий взгляд. Это был просто очередной акт унижения, — успокаивала себя она, — чтобы показать её положение, показать, что здесь у неё прав нет ни на что, включая собственное тело. Она — как выпотрошенное и выставленное на всеобщее обозрение чучело, объект не разумный, не живой, и, следовательно, не чувствующий. Der Untermensch. Она слышала это слово столько раз там, дома, в деревне, что упросила местную учительницу его перевести. Недочеловек. Недочеловека можно осуждать, обзывать, презирать, над ним можно измываться, ведь он — не настоящий человек, вернее — не достаточно хороший…       Вера открыла глаза только, когда немка, случайно или специально, задела, срезая ножницами марлевую повязку, края едва подсохшей раны. Напряжённо втянув воздух сквозь плотно сжатые зубы, она выжидающе уставилась на белобрысую макушку женщины.       — Heilt wie ein Hund, — хмыкнула врач и резко, обильно облила рану спиртом. На вскрик девочки, она снова гаркнула. После — наспех перебинтовала чистым бинтом, кривя толстое лицо.       — Danke, Frau Streise, — проговорил немец, допив чай.       — Alles, was Sie bestellen, Herr Sturmbannführer, — сказала в ответ женщина с едва заметной толикой осуждения, выставляя на тумбу несколько склянок: с таблетками, мазью и какой-то мутной жидкостью. Вера же, тут же, наспех натянула чулок и вскочила со стула, отпятившись к стене. Закончив, женщина спросила: — Spricht Ihre Magd Deutsch?       — Kaum. Und was?       — Würde besser finden, was sagt… Ich muss ihr erklären, wie man sich um Sie kümmert.       — Ich schaffe es selbst.       — Nicht zurecht kommen.       — Gut. Ich werde sie übersetzen lassen, — сверив землячку долгим взглядом, ответил устало мужчина. Вера, догадавшись, что от неё что-то хотят, в страхе ждала.       Немка педантично, по пунктам продиктовала свои указания, а услышав их перевод, девочка ужаснулась: поить чаем, смачивать в холодной воде и прикладывать ко лбу повязку во время жара — ещё можно было стерпеть, но втирать мазь в грудь и в спину между лопатками — означало прикасаться к этому чудовищу на протяжении долгого времени три раза в сутки пять дней подряд. Это она навряд ли вынесет. Нет. Её просто вывернет наизнанку от отвращения. Немец и немка сразу заметили тень испуганного пренебрежения, едва различимую на её лице, за что последняя влепила ей подзатыльник, процедив:       — Mehr Respekt, russisches Schwein!       А у самого мужчины лишь изменился взгляд, который теперь можно было охарактеризовать только, как «пестующий беду». Осёкшись, девочка пролепетала извинения и опустила голову.       Собрав свои вещи, женщина, попрощавшись с офицером и ещё раз окинув Веру недобрым взглядом, ушла.       Хлопнула входная дверь.       Немец повернулся на кровати, от чего та скрипнула, чтобы дотянуться до лежащих на тумбе портсигара с зажигалкой.       — Н-налить вам ещё чаю, г-господин офицер? — нерешительно, боязливо спросила девочка, в попытке сгладить ситуацию.       — Nein, — холодно ответил мужчина, откидываясь на подушку и закуривая. Он задумчиво бродил усталым взглядом по её худощавой фигуре, делая длинные, глубокие затяжки. Спустя время, наконец, проговорил: — Уходить. И больше не говорить со мной по-русски. Verstanden?       — Ja, Herr Offizier, — присев в реверансе, Вера чуть ли не побежала к двери, напоследок услышав, брошенную, скорее, самому себе фразу немца: — Und warum sollte ich dich überhaupt brauchen… — значение которой, конечно, абсолютно не поняла.       Следующие дни тянулись ужасно медленно и мрачно. Каждое утро, вставая ещё до рассвета, Вера готовила завтрак, лечебный чай, наливала в небольшую мисочку свежую воду, брала свежее полотенце и со всем этим шла в офицерскую комнату, каждый раз, будто на расстрел.       К тому времени немец никогда уже не спал. Он либо курил в открытое окно, отчего Веру пробирал до костей дикий холод, либо сидел за столом с включённой лампой, погружённый в работу. На стук в дверь мужчина реагировал одной одобрительной фразой, а когда девочка входила, даже не оборачивался, лишь иногда, Вера замечала, косился в её сторону, не двигая головой.       — Guten morgen, — говорила девочка, в ответ мужчина кивал, а завтрак в её присутствии оставлял не тронутым.       Встав из-за стола или выкинув окурок в окно и закрыв его, немец расстёгивал рубашку и молча поворачивался к ней спиной. Вера брала мазь и каждый раз, перед тем, как приступить, боязливо замирала, унимая дрожь. На белой спине, на правой лопатке у него был небольшой, кривоватый шрам, скорее от шрапнели или от штык-ножа, нежели, чем от пули. Наверное, — предполагала девочка, — он получил его тогда же, когда изуродовал своё лицо. Возможно, это был взрыв, гранаты или авиабомбы, или танковый залп, и она очень жалела, что он не разорвал его в клочья.       Набрав мазь, одеревеневшими руками она быстро начинала её растирать. Хорошо, что немец позволял мазать себе только спину, грудиной занимался сам, и Вера могла сколько угодно кривить лицо от омерзения. У неё были ледяные ладони, что причиняли разгорячённому болезнью телу дискомфорт, отчего кожа покрывалась сетью мелких мурашек. Вера злобно ухмылялась, втирая мазь сильно и яростно, специально задевая старое ранение, прикосновение к которому явно причиняло мужчине боль: как только её рука касалась той области лопатки, его плечо непроизвольно дёргалось. И Вера ухмылялась ещё больше. Да, это было опасно, потому что за такие выходки она запросто могла получить оплеуху или подзатыльник, поэтому делала так только, когда ненависть в её голове превозмогала здравый смысл.       Немец же, на удивление, никак не реагировал, видимо, терпя. Может, он просто не желал показывать ей свою слабость. Закончив, девочка передавала склянку мужчине. Он, повернувшись, показывая широкие, мощные, немного сутулые плечи, сверял её пристальным, хмурым взглядом, от чего Вера робела, опуская и так опущенные вниз глаза ещё ниже, пятясь назад. Она никогда не находилась так близко к незнакомому, обнажённому по пояс мужчине, считала это недопустимым, личным, интимным, а он так просто, раскованно и непринуждённо вёл себя, чем смущал её ещё больше. Вне всякого сомнения, в этом, пусть и немного исхудалом теле, было ещё очень много мощи и какой-то звериной, угрожающей грации. С дозволения, она сразу уходила и шла мыть руки, не чтобы смыть остатки мази, а чтобы смыть его.       В обед всё повторялось: то же напряжение, тот же страх — с её стороны, тот же ореол силы — с его. Вечерами же, всегда происходило что-то неладное. Штурмбаннфюрер Вайс разговаривал редко и мало, и те моменты, когда он, всё-таки, решал нарушить благовейное молчание, случались именно тогда.       — Wie alt bist du? — спросил он на пятый день, будучи уже почти здоровым, когда Вера, стоя позади него, яростно терла его спину. Отсчитав про себя, она неуверенно ответила:       — Siebzehn, — и, сама не поняла как у неё это вырвалось, спросила в ответ: — Und du?       — Und dir, — поправил немец, слегка повернув голову. Девочка подумала, что он так и не ответит и немного расслабилась, радуясь, что её вольность осталась без наказания. Однако, спустя минуту, Вайс всё же сказал:       — Vierunddreißig.       Тридцать четыре, — проговорила про себя Вера и, закончив процедуру, отдала мужчине склянку и отступила назад, поджав губы. Он всего на четыре года младше её отца, ему было тридцать восемь, когда он ушёл на фронт. Возможно, ему уже тридцать девять, — иногда, гадала по ночами Вера, когда сон упорно не шёл к ней, — возможно, он ещё жив — её единственная, живая кровинушка на этом свете, и когда-нибудь, он вернётся к ней. Девочке нравилось тешить себя этой призрачной, но вполне имеющей право на существование надеждой, ей удавалось хоть немного согревать её изнутри и наполнять существование смыслом.       — Stoppen, — вдруг окликнул мужчина и развернулся, протягивая ей мазь обратно, — du hast das Brustbein vergessen.       — W-was? — дрожащим голосом, тихо переспросила девочка, чувствуя, как вспыхивают щёки.       — Du hast das Brustbein vergessen, — невозмутимо повторил мужчина, однако взгляд был его остр, как швейная игла, и буквально пронзал верин лоб, а потом, когда она подняла взгляд, и её зрачки насквозь. — Beginnst.       Сглотнув, не имея другого выбора, Вера взяла склянку и сделала два шага вперёд, два шага навстречу монстру. Казалось, пол вот-вот должен содрогнуться и провалиться, или стены — обрушиться, так сильно кружилась и шумела от волнения её голова. Опустив взгляд вниз, она набрала мазь и неуверенно, трясущимися пальцами прикоснулась к холодной коже. Немец наблюдал за ней, склонив голову, девочка едва ли доставала макушкой до его подбородка, поэтому он не мог видеть её глаз, хотя именно это ему и было нужно. Он хотел увидеть в них отвращение, которое чувствовал спиной каждый день, злость и ярость.       — Ich weiß, ich sehe, wie abscheulich ich für dich bin, — тихо проговорил он.       — Ich nicht verstehe, Herr Offizier, — ответила Вера, не поднимая головы. Напряжённым взглядом она сверлила точку на его груди, продолжая делать механические движения рукой.       — Я сказать, что знать, как я теб’е… н’е нравиться, — в ответ девочка промолчала, не понимая, какой ответ он хочет от неё услышать и к чему вообще было всё это действо. Это был какой-то урок? Её наказание? Возможно за то, что она нарочно причиняла ему боль? Может, он изначально чувствовал подтекст в её действиях?.. Продолжающаяся тишина требовала ответа. Набрав в лёгкие побольше кислорода, чувствуя, как гнев разрывает голову, Вера проговорила:       — Вы убили всех, кого я любила… И вы мне не не нравитесь, я вас ненавижу! И ещё больше я вас ненавижу за то, что не убили и меня! — она резко отпрянула, сжимая руки, скользкие от мази, в кулаки и замерла, ожидая реакции от немца, ожидая наказания за дерзость.       — Если смерть обходить тебя стороной, значит у неё на теб’я другие планы, — прищурив миндалевидные глаза, вкрадчиво произнёс мужчина и, протянув руку до спинки стула, снял с неё свою рубашку.       — Какие ещё планы? — смахнув подступившие слёзы, устало спросила Вера. Он пожал плечами.       — Сделать что-то хорошее.       Возможно, именно поэтому он и сам выжил, только благодаря чуду, в той западне, из которой выхода не было, кроме как вперёд ногами, среди взрывающихся танковых снарядов, искорёженного железа и угарного дыма? Возможно, ему выпал шанс искупить свои грехи, пусть не все, но некоторые, — спасти хоть одну несчастную душу, проявив доброту. В голове мужчины тихо зазвучал голос матери, который он уже успел позабыть и слова, которые она постоянно повторяла ему и от которых он постоянно отмахивался: «Не красота и не война спасут мир, а лишь только любовь, любовь и доброта».       Возможно, спася эту девочку, сохранив ей жизнь, он спас целый мир, и, что ещё более важное, спас свою душу?..