Яблочный пирог

Эрвин осторожно, словно боясь спугнуть, заправил Леви за ухо непослушную прядь волос. На долю секунды дольше положенного он задержал руку у колючего виска. Заключенный внимательно вглядывался в лицо мужчины напротив, стараясь подметить какие-нибудь следы стресса, усталости или боли, о которой упоминал врач. Однако практически ничего не обнаружил — те же еле заметные синяки под глазами, незаметные в минуты спокойствия морщинки возле переносицы. Эрвин был всё тот же Эрвин. Тот же трогательный молодой священник из абсолютно абстрактного места, наполненного теплом и вечной зеленью. Неожиданно дикий страх сковал сердце. Леви ведь придется разрушить всё это, сломать. И что будет дальше, чем станет Эрвин, никто не знал. Останется ли он таким же солнечным, наивным или станет угрюмым и жестоким. С ужасом для самого себя Леви решил, что даже если Смит станет серийным маньяком, то он не сможет перестать любить его. А еще на периферии сознания маячил скользкий вопрос, который Леви считал очень эгоистичным, но он не мог перестать думать о нем — поменяется ли отношение Смита к нему самому… И этот вопрос пугал своей силой и какой-то болезненной зависимостью от этого человека. К тому же лишать Смита призрачной, дивной иллюзии идеального мира было тоже так ужасно жестоко и опасно, что пальцы беспомощно немели. С другой стороны, если Леви не сделает этого, то он точно потеряет Эрвина, со всеми его светлыми волосами, голубыми глазами, длинными узловатыми пальцами, которые хочется бесконечно целовать один за другим. Вдруг заключенного посетила странная мысль. Леви проговорил: — У меня просто плохие новости. — Что случилось? — обеспокоенно спросил Смит, слегка приподнимаясь на согнутом локте. — Мне позвонил знакомый и сказал, что моему младшему брату нужна операция, — Леви врал. Никакого младшего брата у него никогда не было. Он просто решил спроектировать похожую ситуацию, выспросить отношение Эрвина к этому вопросу. Все это для того, чтобы этот человек практически непосредственно сделал свой собственный выбор касательно своей судьбы. А Леви бы лишь послушно последовал ему: — Я хотел просить у тебя совет… Вот, есть возможность сделать операцию, но в её ходе он может погибнуть. Или есть вариант оставить всё как есть, и он проживет ещё некоторое время в спокойствии. Эрвин нахмурил брови: — Какой кошмар, Леви. Мне очень жаль… Я могу написать в участок, чтобы они тебе дали отгул, или как оно называется. Я, я не разбираюсь ведь в этой теме. А что советуют врачи? — Большой риск, процентов восемьдесят, что он погибнет, но если операция пройдет успешно, то всё будет хорошо, — ледяным голосом продолжил осужденный: — Сказали сделать выбор без сожалений. Потому что так и так ничего не понятно, — ухмыльнулся Леви и вновь стал нервно царапать многострадальный палец на правой руке. Смит тяжело вздохнул, задумавшись. Над их головами пронеслась ворона. Надрывно каркая, она улетела в сторону заходящего солнца. Небо уже потихоньку начинало окрашиваться бледно-розовым румянцем заката. — Я бы на твоем месте скорее всего дал согласие на операцию, — твердо произнес Эрвин. Леви устало закрыл глаза. Сквозь тонкие веки пробивался мягкий свет последних солнечных лучей. Хорошо. — Спасибо, — тихо произнес заключенный.

***

… На следующее утро Смит неожиданно уехал в город. На целых пять дней. А всё из-за того, что дураки из благотворительных фондов что-то напутали с деньгами. И теперь священнику пришлось лично ехать туда и разбираться на месте во всем. Леви не успел поговорить с ним. И это очень напрягало. Теперь тяжелый разговор намечался, получается, сразу после приезда Смита. И это было необходимо сделать как можно скорее, пока с момента последнего провала памяти прошло не так много времени, пока Леви ещё хватает сил и смелости сделать это. Ночевать одному в своей комнате не получалось. Нервно ворочаясь до трех часов ночи и сбивая все простыни в неудобный, мятый ком, заключенный, мирясь с поражением и собственной сентиментальной убогостью, тайно шел в пустую постель священника. Только там, ощущая призрачный родной аромат, исходящий от постельного белья, ему удавалось уснуть. Из распахнутого настежь окна доносился мерный шум качающихся деревьев. Призрачно то приближаясь, подкрадываясь к самому подоконнику, то вальсируя и отплывая обратно в далекую звездную высь. В ночь перед приездом Эрвина Леви приснился странный сон.

***

Темно. Закоптелая комната. В дверном проеме, освещенным светом далекого фонаря стоит мальчик. Мальчик лет тринадцати. Светловолосый с голубыми глазами, что сверкали из-под широких бровей, смешно смотрящихся на детском личике. Он плакал. Притом так сильно и жалостно, что Леви попытался тут же подойти к нему, успокоить. Однако не смог сдвинуться с места, словно в этом сне он был лишь грязным кирпичом, равнодушно торчащем из стены, или тухлой тряпкой, висящей на деревянном загоне — чем-то неодушевленным, безразличным. В дрожащих руках мальчика был сжат топор. Слишком тяжелый и большой для ребенка. На грязном полу, постеленном отсыревшей соломой, лежало что-то. Круглые бока чего-то сверкали черным в свете фонаря и луны и тяжело вздымались. Леви не понаслышке знал, что так в ночи сверкает именно кровь, кажущаяся иссиня-черной. Топор безвольно упал на пол, звонко покатившись в пыльный угол. Оттуда разбежалась дорожка напуганных пауков. Маленький Эрвин нервно оттягивал рукава старого, слишком большого даже для него свитера. О том, что это был именно он, заключенный догадался с самого начала, почувствовал. — Пожалуйста, вставай, — сквозь громкие всхлипы произнес мальчик. Он опустился на колени на холодный, залитый кровью пол. Шея поросенка была странно, неестественно изогнута, пузырилась черными пузырями. — Пожалуйста, прости меня, пожалуйста — Эрвин дрожащей рукой провел по судорожно дергающейся ноге животного: — Я не хотел. Правда. Из глаз мальчика продолжали ручьем литься слезы, из носа также неконтролируемо текло. Вдруг раздался дикий, душераздирающий визг, словно по грязным окнам двора заскреблись тысячи гвоздей. Животное забилось в агонии. Почти выкатившиеся из орбит красные глаза бешено вертелись, судорожно выхватывая предметы для фокусировки. В какой-то момент Леви показалось, что его заметили, так как стеклянный взгляд животного был устремлен прямо на него. Маленький Смит отшатнулся, упал рядом от испуга и зарыдал еще сильнее. — Это я виноват, — задыхаясь судорожными всхлипами, произнес мальчик. В его голосе почти слушалась злость: — Это я виноват во всем. Виноват, виноват я. Почти в бреду он шептал это, словно молитву, вглядываясь в искаженную болью морду свиньи. — Прости меня, — зачем-то вновь повторил он: — Пожалуйста. Появилась другая фигура в дверном проеме. Отец. В этот момент Леви словно ударило в грудь, и он очнулся ото сна. Со лба катились капли холодного пота. Прилипшие черные пряди на бледной коже напоминали в предрассветной заре голодных речных пиявок. Заключенный попытался выровнять дыхание. Он встал с влажной от его собственного пота кровати. Шатающейся, неверной походкой добрел до рукомойника. Открыл кран с холодной водой, тут же подставляя под нее голову. Отрезвляющий холод сковал пылающий разум, а по щекам успокаивающе бежали дорожки воды. Глубоко дышать. Раз, два, три, раз, два, три… Леви посмотрел в зеркало. Оттуда на него смотрела пара сверкающих серых глаз, кажущихся из-за дрожащего света перегорающей лампочки желтоватыми. Заключенный окончательно успокоился. Вода помогла. Это ведь даже был не самый жуткий сон, который он видел. По правде говоря, даже в реальной жизни Леви приходилось встречаться с более страшными, омерзительными сценами. Но каждое сновидение в стенах этой старой, скрипучей церкви было ужасно реальным, осязаемым. Эти сны имели невероятно сильную энергетику. Словно они впитывали в себя все слезы и молитвы этого здания. Леви усмехнулся. Слово «энергетика» его позабавило. «Ты ещё в Бога и Дьявола поверь», — с издевкой подумал он, вытирая краем футболки лицо. Через пару часов должен вернуться Эрвин. Осужденный замер. Неожиданно, его пронзила одна мысль. Как он раньше об этом не задумывался… Списал сумасшествие Эрвина на его природную мягкосердечность и слабость. Подумаешь, потерял всех близких людей… Леви тоже приходилось проходить через это. Но он же не свихнулся, он же продолжает худо-бедно, но жить. Мысль о том, что вдруг за защитным блоком Смита прячется нечто более страшное, чем просто дикая, болезненная печаль по умершим и злость на жестокий, несправедливый мир, — вот что по-настоящему напугало Леви.