***
Леви и сам не заметил, как пришел на знакомый склон. Где-то там бежит небольшая река. Она скрыта непроходимыми зарослями, но это только с виду. Ведь они с Эрвином дошли до неё как-то. Голову пронзила острая боль. Леви сильно зажмурился, приказал себе: «Не думай, не вспоминай. Лучше ещё один глоток». Мерзкая жидкость обожгла горло, тугим комом плюхалась в пустой желудок. Уже начинало мутить. Заприметив знакомую тропинку, Леви неверной походкой пошел к журчащей воде. Ночью всё выглядело иначе. Вот отвернешься, споткнешься ещё раз и из-за поворота выбежит какой-нибудь монстр. С желтыми глазами. Да, непременно у всех у них должны быть желтые глаза. Как свечи покойников на болоте. Перед Леви возник знакомый берег, где они с Эрвином… Блять. Ещё пара глотков. Леви откинул пустую бутылку в темные кусты, сел на прохладную землю. Примятая трава уже блестела росой, а поверх черной реки стелился густой мучной туман. Красиво и тихо. Немного шатало. Леви перетер в руках несколько стрел осоки и поднёс их к лицу, жадно вдыхая аромат. Дядюшка Кенни так делал обычно. Леви лежал на прохладных зеленых листьях, прикрыл глаза. Продолжать злиться абсолютно не получалось. С раболепным ужасом он осознавал, что не способен возненавидеть Эрвина. Ему так больно и обидно сейчас, но он не может. Интересно, Смиту было хорошо с ней? Блюдца лопухов мерно покачивали своими темными шляпами у Леви над головой. — Фух, — произнес Леви: — Дурак... Вдруг накатила такая сильная жалость к самому себе, что весь мир на секунду словно заглох. Из груди вырвался лающий, задыхающийся смех. Этот звук разнесся по глади воды, камыши послушно вторили, подшептывая. Леви открыл последнюю бутылку с единственной жалкой мыслью: «Хоть бы не сблевать». Мир вокруг завертелся в сумасшедшем вальсе. Из водоворота памяти выплыли воспоминания: Эрвин смотрит на него — не этими страшными ледышками, а с щемящей нежностью и теплотой, говорит теми же самими губами, что прогнал: «Я люблю…» Это было прямо на этом месте. Леви закрыл глаза и словно наяву увидел тот день: вот Смит лежит и улыбается, и эта мягкая улыбка принадлежит только Леви; вот священник несет какой-то восторженный бред про грядки, при этом неторопливо, задумчиво гладит Леви по спине, не боясь и не брезгуя дотрагиваться до грубых шрамов, а заключенный почти не слушает, просто наслаждается звуком низкого, бархатного голоса. Словно загнанная лошадь, Леви рвано втянул ртом воздух. Только сейчас. В эту самую секунду пришло осознание того, что произошло. Ни злость, ни чувство унижения, а вот это страшное. Он вновь один. Он вновь в этом ужасном мире. Леви отупело, пьяно пялился на свои ботинки, словно там должен был найтись ответ. Однако ничего, лишь влажная грязь и дрожащие блики от луны. Отчасти стало даже понятно, что значит загадочный «блок». Иллюзорно так, неполно. Это словно в мозгу есть узкая перегородка между мыслями об этих ботинках и той безумной, страшной пустотой.***
Под мерный шум реки и шуршащей травы Леви погрузился в глубокий пьяный сон. Хорошо, что летние ночи выдались особенно теплыми в этом году. Леви проснулся, когда уже рассвело. Наручные часы показывали пять утра. Ну, что ж, про себя он решил, что как раз успеет дойти до церкви, собрать вещи до приезда полицейских. Голова звенела пустотой, во рту было неприятно сухо, а щека чесалась из-за комариных укусов. Стало гадко от самого себя.***
Церковь встретила могильной тишиной. Ещё слишком рано даже для местных пташек. Леви принял душ, неторопливо стал собирать свои немногочисленные вещи. Когда он отодвигал тумбочку, то, к своему удивлению, нашел знакомое небольшое распятие — оно упало туда, когда заключенный поспешно собирал одежду после очередной вспышки агрессии, в ходе которой ударил Эрвина. Всё обошлось тогда. Этот псих заклеил себе нос пластырем с глупым рисунком, а Леви, как заботливая мамаша, отправил в больницу из-за пустякового ожога. Спускаясь вниз с обшарпанным коричневым чемоданом, Леви пересекся со сторожем. Гордон сжимал в руках топор с неудобным длинным черенком и жаловался на непутевого плотника, которому приходится помогать. Заключенный практически не слушал мужчину. — Кстати, — вдруг скрипуче прогнусавил Гордон: — Эрвин просил передать всем, чтобы его не беспокоили до вечера. Он там с какими-то серьезными бумагами разбирается. При звуке имени священника Леви вздрогнул. Внутри всё сжалось. Интересно это когда-нибудь пройдет? Почему-то казалось, что нет. Теперь эта боль с ним навсегда — в бездонную копилку ко всей предыдущей. Сил хватило лишь на хриплое: — Без проблем. На кухне было приятно пусто. Есть не хотелось, поэтому Леви просто сел на скамейку, ожидая представителей закона, что увезут его в неизвестном направлении. Так прошел час. Уже полседьмого. Полицейские должны были приехать в шесть — опаздывают. Заключенный нервно закурил, не заботясь о том, что все помещение провоняет сигаретным дымом. Прошло ещё два часа. Сил ждать не оставалось. Это уже слишком даже для крыс в форме. Леви сам позвонил в участок, так как не хотел оставаться в этих проклятых стенах ни на секунду дольше. Но линия оказалась занята. Когда было уже около десяти, сорванный женский голос в телефоне сообщил, что сегодня за ним никто не приедет. Где-то во время митинга произошел взрыв, скорее всего теракт. Все посты полиции сейчас задействованы по городу, ищут ещё бомбы.***
Настроение ужасное. Леви снес свои пожитки обратно наверх и вернулся на кухню. Не зная, чем себя занять, он решил убраться. Хваленая Эрвином уборщица явно не справлялась. К тому же физический труд всегда помогал отвлечься от плохих мыслей. Сначала Леви тщательно намылил пол, мастерски орудуя древней шваброй. Многолетний слой пыли и налета отходил густой пеной от каменной поверхности. Прямо глаз радуется. Затем прошелся губкой по столу, скамейкам, низким, коренастым табуреткам. Самым сложным местом оказался кухонный гарнитур. То тут, то там дверцы были заляпаны жиром и темными брызгами. Леви, совсем увлекшись процессом, уже начал отодвигать шкафчики. Никто этого не делал, наверное, уже полвека — там скопился толстый слой грязи, валялось бесчисленное множество бумажек, свалившихся случайно через щели. Заключенный выгреб всё это добро на свет. Преимущественно листы представляли из себя чеки от продуктов. Однако погружая очередной в пакет для мусора, Леви краем глаза заметил свое имя. Он стер с листа пыль, поднес ближе к лицу. Каллиграфический почерк, достойный заучки года, принадлежал явно Эрвину. Содержание записки было следующее:«Леви, я буду у Майка. Не беспокойся и не теряй меня, пожалуйста. Если что случится, то звони по номеру +***. С моим телефоном что-то случилось.
Bisous, Ton Erwin*»
Внутри Леви что-то оборвалось. Что за черт? Заключенный вновь пробежался по тексту, глупо шевеля губами. На секунду подумалось, что его забродивший со вчерашнего дня мозг выдумал надпись, переставляя буквы в списке покупок в неправильном порядке, но все оставалось на своих местах. Этого письма не должно существовать, сам Смит об этом сказал. Но вот оно перед Леви. Эрвин солгал. Получается, и измены никакой не было… Но зачем ему это потребовалось? Неужели, просто прогнать? Леви страдальчески застонал, бошка болела ужасно. Хрен с ним. Заключенный решил, что позже выспросит причины лично у виновника. Всё равно задержаться здесь придется. POV Леви О том, что произошло дальше я много думал после. И вот, как мне это представляется: Я был на кухне, когда Эрвин обвязывал веревку вокруг трубы отопления. Я нарезал салат для сэндвича, когда Эрвин встал на табуретку. Я случайно порезал себе палец, когда Эрвин надел на шею петлю. Я подходил к лестнице на второй этаж, когда Эрвин осмотрелся вокруг и пригладил волосы. Pov Леви. Конец.Часть 19. Начало.
Священник сказал не беспокоить до вечера. Ещё чего! Леви всегда не хватало терпения, поэтому он приготовил бутерброд и пошел под этим серьезным предлогом к Смиту. Подходя к двери, он услышал странный шум. Не стучась, заключённый решил войти внутрь. Дверь оказалась открыта — Эрвин забыл повернуть ключ. К счастью. Тарелка выпала из рук осужденного. Опрокинутый табурет только-только коснулся пола. Всё чувства, мысли Леви в этот момент отключаются, как по щелчку. Такое уже было. Сейчас только механика движений. Три шага до фигуры священника. Схватить за ноги. Найти точку опоры. Приподнять. В спине у Леви что-то щелкнуло, поясницу прострелила сильная боль, но он даже не почувствовал этого. Дальше. — На помощь! — Леви не знал, что умеет так кричать. Пять секунд. В дверном проеме появляется испуганный сторож. Ещё двухсекундная заминка. — Гордон! — окликивает заключенный, и мужчина отмирает. Три шага, и он с размаху перерубает узел толстой веревки. Из трубы с шипением вырываются потоки холодной воды. Эрвин неподъемным грузом сваливается на Леви. Ноги подкашиваются, но в последний момент Гордон успевает помочь, подхватить священника, чтобы тот не разбил голову. — Господи, прости. Такой грех ужасный. В церкви-то и вешаться… Ужас. Господи, прости… — как безумный шепчет сторож, топор с длинной рукояткой из его рук падает в воду. — Звони в скорую, — глухо говорит Леви, прерывая поток несвязанного бормотания. Сам пытается нащупать пульс, но не получается. Мужчина побежал вниз к стационарному телефону, громко шмыгая носом, так как заплакал от испуга. А заключенный остался наедине со Смитом. Тяжелая голова священника лежала на его коленях. Вдоль открытой шеи виднелась розовая полоска содранной кожи. А рядом абсолютно сюрреалистичные следы от поцелуев. Вот теперь начинает трясти, и у Леви никак не получается унять эту дрожь в собственном теле. Он просто бездумно водит пальцами по высоким скулам, по голубоватым векам, поспешно убирает, заглаживает назад надоедливые белые пряди, словно они мешают Эрвину открыть глаза и сказать, что все в порядке.