По Сиреневому полю

То, что нельзя исправить, не следует и оплакивать Бенджамин Франклин

      Незримая сеть гулкой тишины, что беспрепятственно раскинулась по всему угнетённому чем-то тоскливым пространству, надёжно окутала хрустальными нитями околдованный прелестной ночью лес, заискивающе проникая в хитросплетение вычерненных ветвей и оседая на морозной почве стеклянными бусинками нерушимого безмолвия. Вездесущее вмешательство ложного спокойствия, обманчивым шёпотом завлекающее в путы подкреплённых неестественными убеждениями чувств, любой, даже самый сосредоточенный разум могло подвергнуть ненавязчивым сомнениям, постепенно перерастающим в настойчивое ощущение потаённой угрозы. Обрамлённая синим перламутром густая тьма без особых усилий подчинила себе податливую обитель безутешных стенаний и теперь с особой бережностью ласкала всё вокруг нежными пальцами сонливой усталости, навевая неспящим бродягам призрачные навождения и склоняя их под непреодолимое влечение собственных воображаемых мыслей. Гибкие тени, порождённые плотным туманом стройного мрака, недосягаемыми миражами сновали по молчаливому царству влиятельной мглы, обнимая изящными станами неподвижные деревья, и незаметно просачивались сквозь невидимые полосы потустороннего света, словно хвастались перед ним обретённой свободой. Как никогда недоступная чужому прикосновению вышина однотонного неба, приправленная молочной серостью отступающих сумерек, неумолимо окрасилась в дерзкий оттенок непроглядной черноты, сберегая внутри себя драгоценное мерцание равнодушных звёзд и обволакивая их неприступной пеленой призрачных теней. Прильнувшие друг к другу горделивые тучи, непозволительно низко плывущие над притихшей землёй, верными стражами окружили весь бескрайний купол спящего горизонта и с поразительной осторожностью роняли на безупречную наготу величественного леса мягкий бархат жемчужно-белого снега, заботливо защищая обнажённые деревья от проникновенных ветров. Похожие на россыпь тяжёлой росы маленькие снежинки бесшумно опускались на любую досягаемую для них поверхность, перед этим станцевав плавный вальс в паре с грациозными потоками студённого воздуха, и постепенно накрывали щедрым слоем нетронутого снега покорный властной ночи мир, заманивая его в ледяной плен надменной зимы. Изысканное убранство, в котором вскоре оказались и дома, и деревья, заманчиво играло с редкими лучами непривычно робкой луны, что будто в каком-то неведомом страхе пряталась за могучими спинами грузных облаков, и драгоценными камнями сверкало под прицелом её пытливого взгляда, разбрасывая по белоснежной глади неравномерно мигающие блики чистого серебра.       Весь помеченный следами покровительственной зимы город давно уже утопал в звенящей мелодии сладкоголосой тишины, однако где-то на дальнем краю одинокого поселения, за пределами сломленных глубоким сном домов, красноречивое молчание безжалостно сокрушали пронзительные удары чего-то железного об упрямую почву, напоминая по своей исключительной настойчивости непрерывную цепь уверенных действий. Ни набирающий силу свистящий буран, ни поздний час вступившей в свои непоколебимые права ночи не имели возможности помешать досадными неудобствами идущей им наперекор решительности, что неустанно подбадривала подкошенное невообразимыми страданиями существо, страстно жаждущее совершить необходимый ритуал собственноручно, не прибегая к чьей-либо посторонней помощи. Устланные тонким слоем узорчатого инея оледеневшие руки, хранящие в себе поразительную стойкость, неустанно орудовали довольно тяжёлой лопатой, мёртвой хваткой вцепливаясь в неочищенное древко и умело разгребая стальным углублением скованную повсеместным холодом землю. Натруженные мышцы изнывали от приятной боли, ритмично сокращаясь в слаженной работе и словно бы не чувствуя очевидного истощения, сбитое дыхание, прерываемое равномерным пыхтением, немилосердно разрывало на части устоявшийся воздух и наполняло его невесомыми струйками млечного пара, который немедленно растворялся где-то в бездонной пустоте, никем не замеченный. Любопытные тени притаились в скрытых для глаз уголках неизведанного леса и с неподдельным интересом, скорее сравнимым с мастерским выслеживанием хищником ничего не подозревающий добычи, наблюдали за кропотливым трудом охваченной бренным одиночеством хрупкой фигурки, опасливо подступаясь к ней и наровя утянуть на дно желанного забвения. Но ничьё беспордонное вторжение, будь то искренне сочувствующая постороннему горю тьма или более сдержанный броский взор безучастной луны, не были способны помешать окрылённому завидным самообладанием сознанию и дальше контролировать монотонный процесс одних и тех же движений, призванных прогнать прочь неугодную усталость и мягкие чары исцеляющих сноведений. Словно находясь под властью оглушительного тумана, лишающего возможности слышать и чувствовать убаюкивающую песню царственного безмолвия, безвольное тело без всяких промедлений следовало первому порыву искажённого мрачными мыслями рассудка и потому даже не воспротивилось, когда получило чёткий приказ остановиться и позволить сведённым напряжением мышцам ненадолго расслабиться.       Разыгрвшаяся метель и не думала стихать, продолжая осыпать побелевшие окрестности щедрым количеством крупных хлопьев, и теперь с пронизывающим завыванием носилась за незримыми решётками хладнокровного мрака без шансов вырваться из плена скромной ночи. Беспощадный шквал режущего снега без предупреждения обрушился на ничего не ожидающую Эстер, вынуждая её опустить голову и спрятать глаза под натиском зимней стихии, и врезался в неё со всех сторон, окутывая мерцающей бахромой плечи и грудь и впитываясь в непокрытые волосы расстаявшей влагой. Тёплый лисий мех, тоже припорошенный идеальным покровом многогранных снежинок, надёжно защищал подвергнутое влиянию зверского холода тело и согревал начинающую коченеть кожу, несмотря на утеплённую одежду схваченную цепким ознобом. Небрежно уронив лопату в образовавшийся рядом сугроб, девушка растёрла покрасневшие ладони друг о друга до тех пор, пока они не разгорелись раскалённым жаром, но сделала это скорее для того, чтобы не поддаться обморожению и вытерпеть длительное пребывание в обители безжалостного мороза, поскольку возвращаться домой она пока не собиралась. Невыносимая боль, ощутимее любого ледяного порыва одичавшего ветра и разъярённее всякого мертвенного дыхания суровой зимы, окончательно завладела отчаянно бьющимся в иступленной горечи сердцем Эстер, выпивая из него остатки пульсирующей жизни и превращая некогда оживлённого мотылька в неподвижный камень, бесстрастный ко всему и ко всем и одновременно страдающий от заключённой в нём неизлечимой скорби. Столько уже нестерпимых мучений выпало на её долю, столько безвозвратных потерь, искупляющих какой-то неизвестный грех перед местом, которого не существует ни для кого, кроме неё, что воительница совсем истратила силы на ощущение безнадёжной грусти и даже считала, что в случае очередного удара кровожадной судьбы у неё не получиться испытать ни намёка на какие-либо горькие чувства, но как же жестоко она ошибалась. Казалось бы, все слёзы давно выплаканы, в опустошённой бесконечными потрясениями душе не осталось ни сил, ни желания переживать вновь и вновь одну и ту же боль, однако сейчас, при только что свершившейся смерти, Эстер с пугающим равнодушием осознала, что её разбитое бесчисленное множество раз сердце по-прежнему способно сжиматься под напором извращённых стенаний, а на слепых глазах проступают неизвестно откуда взявшиеся слёзы. Когда же она, обессилев, упадёт на взрыхлённую землю, чтобы больше никогда не подняться? Что ещё должно произойти прежде, чем оправдается это жадное до чужих жизней проклятье? Неужели недостаточно тех с честью переносимых ею пыток, что отравили девушке все отведённые ей Аллахом дни неизгладимым чувством мерзкой вины?       «О Аллах, что ещё тебе нужно? Кого ты намерен забрать в следующий раз, ответь мне? Моего отца, мою мать, Мехмеда? Или, может быть, меня?»       В неверии устремив потухший взгляд на свеже вырытую могилу, Эстер обхватила руками свои мелко дрожащие плечи, сгорбленные под тяжестью навалившейся на неё горечи, но не почувствовала ни доли спасительного тепла, что уберегло бы её от потустороннего дыхания страждущей смерти, стальной цепью сковавшего ей затылок. Навсегда исчезла непорочная, искренняя любовь, способная одарить жаленным покоем и счастьем, навеки застыли нежные хрупкие ручки, обычно обнимающие с такой лаской и рвением, будто обретающие что-то, чего у них не было прежде. Покорившиеся неизбежному течению времени смышлённые сапфировые глаза погрузили свою обладательницу в последний, самый тихий и крепкий сон, который непременно излечит её от страшной болезни, очистит кровь от едкого яда злосчастного недуга, воссоединит с покойной матерью и наградит долгожданным утешением, дабы оправдать все земные мучения, выпавшие на непростую долю осиротевшей девочки. Где же отныне станет звучать вторивший журчанию резвого ручейка детский голосок, одной своей мелодичной трелью заставляющий забыть обо всех несчастьях? Для кого теперь будет переливаться заливистой песней лесного соловья звонкий, безупречный смех, в чьих неповторимых весёлых нотках таился секрет нескончаемой энергии и истинного восторга? Разве выдержит Эстер это обречённое понимание того, что Муджизе больше не посмотрит на неё с откровенной любовью и обожанием, не скажет ей, как сильно она её любит, не шепнёт ей на ухо восточные мотивы какой-нибудь доброй песенки, чтобы избавить от внезапной тоски и печальных раздумий? Разве сумеет девушка смириться с нещадным угрызением совести перед погибшей Курбан, которой она поклялась беречь и заботиться о её дочери, как о своей собственной?       «Когда я вырасту, я пойду в армию, как ты, и буду сражаться с врагами! Мы станем непобедимой командой!»       «У меня будет самая красивая лошадь на свете! И самая быстрая! Я в два счёта обгоню тебя и твою Мотылёк!»       «Муджизе, милая Муджизе. Моё маленькое чудо. Прости меня, родная, прости, что не смогла спасти тебя от смерти, обыграть судьбу и вырвать из её цепких когтей твою невинную жизнь! Я изо всех сил старалась стать тебе опорой, семьёй, о который ты так заветно мечтала. Я хотела обеспечить тебе счастливое, беззаботное детство, полное радостей и любви, но вот теперь тебя больше нет со мной рядом, ты покинула меня. Превратилась в зыбкую тень, ушла навсегда. Не будет мне отныне покоя на этой грешной земле, муки совести обречены следовать за мной по пятам до самого конца. Об одном прошу тебя: дождись меня, моя крошка. Дождись и не смей забывать. Потому что мне с этого дня тебя не забыть».       Пребывая в бездонной пустоте, отгородившей её от внешнего яростного мира и притупившей все её чуткие чувства, Эстер толком не помнила, как затащила в неглубокую яму на удивление лёгкий мешок, ставший последним пристанищем для скованного смертью ледяного тела, и взяла в ослабевшие руки гораздо более увесистую лопату, собираясь закопать Муджизе и погребить её под надёжным покрывалом сырой земли. Помутнившееся от нескончаемой боли изуродованное сознание словно нарочно прекратило владеть её безвольными конечностями, заставляя слабые ноги безудержно подкашиваться, а онемевшие пальцы — неощутимо дрожать в объятиях разгневанного холода. На физические неудобства, однако, девушка совсем не обращала внимания и была готова хоть всю ночь просидеть над могилой любимой малышки, втайне изливая свои стенания немой луне и роняя каплю за каплей жгучие слёзы, служившие единственным способом выражения накопленных в груди скорбных эмоций. Каким-то отдалённым, уже потерявшим способность здраво мыслить краешком своего больного разума Эстер хотелось в бессилии рухнуть прямо на острый снег около похороненной вдали от неё Муджизе да так и заснуть там, под танцующим снегопадом, в безумной надежде на то, что не знающий пощады мороз безропотно отдаст её на растерзание ненасытной смерти, разом покончив со всеми её мучениями.       Прежде, чем она замахнулась лопатой, чтобы приступить к обратному процессу и бесповоротно поставить непреодолимую преграду между ней и Муджизе, чьё-то твёрдое и в то же время бережное прикосновение к её плечу пробудило в девушке уснувшие было ощущения и выдернуло на поверхность из опасного моря сладостных заблуждений, возвращая в строгую реальность и обрывая непозволительную связь с преступными мыслями. Разумеется, Эстер не составило труда догадаться, кто посмел нарушить её мнимое умиротворение и без разрешения вторгнуться в её одиночество, но почему-то вместо ожидаемого негодования и мрачного желания наброситься с упрёками на незванного гостя она пала жертвой неудержимого всплеска подминающего под себя горя, которое вытеснило прочь иные противные чувства. Не удостоив бесшумно подошедшего отца поддёрнутым непримиримой болью утраты взглядом покрасневших от минувших рыданий глаз, она молча дёрнула отяжелевшим плечом, желая сбросить с себя чужую крепкую ладонь, но сильные пальцы с изумительной мягкостью вцепились в её проступающие кости и не позволили вершить самоуправство даже в таком повседневном движении.       — Не надо противиться, — негромко осадил девушку Бали-бей, притягивая её к себе и приобнимая за плечи. — Позволь нам с мамой разделить твою боль. Сейчас мы должны держаться вместе.       — Всё равно вы ничем не поможите мне, — резонно возразила Эстер и даже не успела удивиться тому, насколько потерянно и надтреснуто прозвучал среди пения вьюги её некогда живой и гулкий голос. — Муджизе уже не вернуть. А мою боль излечить невозможно.       Неаккуратное рвение гармонично слаженной руки развернуло её навстречу приправленному снегом и неподдельной печалью лицу Бали-бея, чьи метко стреляющие глаза в обрамлении зимнего серебра и беззастенчивой тьмы казались не только пугающими, но ещё и неожиданно сочувственными и безмятежными, внушающими непрошенный покой вперемешку с желанным утешением. Именно такого искреннего, понимающего взгляда, без излишеств смотрящего прямо в истерзанную бесцеремонной горечью душу, Эстер не хватало для полного осознания того, что всё-таки она не одна, и на свете по-прежнему существуют люди, которым она не безразлична. Мнимая поддержка Бали-бея яснее любых слов наделяла отчаявшуюся воительницу пусть пока слабой, но верой в более светлое будущее, где исчезнут непоправимые потери и необузданная боль, а на смену им придёт нерушимое счастье и несмолкаемый смех.       — Мы одна семья, Эстер, — тоном, не терпевшим возражений, заявил отец, не подозревая, что дочь уже не нуждалась в каких-либо пояснениях. Его зажжённые истинным участием тёмные глаза будто немного посветлели от искрившейся в нём несгибаемой надежды. — Конечно, безвременная смерть Муджизе — огромная потеря для всех нас, и мы обязательно почтим её память, как полагается. Но ты должна быть сильной и не поддаваться боли. Муджизе хотела бы видеть тебя счастливой и здоровой.       — Спасибо, отец, — с безмерной признательностью ответила Эстер, против воли растягивая губы в благодарной улыбке, и и поддалась к Бали-бею, бегло обнимая его мощный стан. — Твои слова значат для меня очень многое. Как жаль, что Муджизе не удалось узнать тебя поближе. Она бы точно полюбила тебя.       — Думаю, она и так любила меня, — с незнакомой ранее лаской усмехнулся отец, в немой скорби покосившись на свежую могилу, в которой уже лежало безжизненное тельце маленькой девочки. — Возвращайся домой, ладно? Дальше я сам.       Не найдя в себе достаточно веских причин, чтобы спорить, Эстер без возражений согласно кивнула и сошла с места, нетвёрдой поступью направляясь к маячившему где-то за мутной стеной пыльного снега дому и торопясь поскорее оставить позади злополучную поляну, которую с этих пор станет украшать неприметный холмик, схоронивший под собой сражённую смертельной болезнью юную девочку. А ведь Муджизе покинула грешный мир, так и не успев узнать, что её любимая подруга выйдет замуж за самого шехзаде, и ей самой впредь никогда не доведётся испытать это возвышенное и необъяснимое чувство взаимной любви, способное подчинить себе трепещущие от возбуждённой страсти сердца и склонить безнадёжно влюблённых людей к решению навеки связать свои судьбы узами священного брака. С ещё более горьким разочарованием Эстер вспомнила, как самозабвенно грезила о недалёком будущем Муджизе, представляла, какой редкой красавицей ей суждено было стать с её огненно-рыжими волосами и блестящими лукавой хитринкой синими глазами, пророчила ей счастливую жизнь бок о бок с любимым супругом. Но теперь, по неоспоримой воле злобной судьбы, малышка вознеслась к недосягаемым небесам, и все эти наивные предположения остались всего лишь мечтами. При непрошенной мысли о том, что своими чересчур реалистичными представлениями Эстер невольно напророчила Муджизе скоропостижную кончину, ей стало до того противно и омерзительно на сердце, что под кожу пробралась студённая дрожь, леденящая кровь в жилах, а в груди отчаянно столкнулись потоки встречного воздуха, помешавшие ей вовремя вздохнуть. Неужели это она во всём виновата? Или таковы условия Сиреневого поля, явно желающего что-то от неё получить? Вот только что?       Где же ты, мой милый друг, когда так сильно мне нужен? Как не хватает мне твоей скупой ласки и робкой нежности, стального блеска в очаровательных глазах и кроткой улыбки! Я медленно сгораю, превращаюсь в тлеющий пепел, исчезаю в несуществующей пустоте, и нет мне спасения от коварной судьбы. В последний раз моё сердце ожило рядом с тобой, но теперь оно мертво, мертво окончательно, в нём не осталось места для счастья и рискованной привязанности. Думаешь, легче умереть, чем испытывать подобные муки? Ошибаешься, умереть — значит, потерпеть поражение. Источник всех моих бед затеял игру со мной, и я согласна играть по его правилам до тех пор, пока способна дышать. Я не сдамся ему, не позволю торжествовать и праздновать очередную победу, я пройду этот путь до конца. Конец у нас с тобой один, и рано или поздно он настигнет каждого из нас. Но кто будет первым: я или ты? Эстер, январь 1549 года, Семиндере