По Сиреневому полю

Я ожидаю свою смерть с крайним любопытством. Надо уметь подчиняться неизбежному Жан Маре

      Рывком запрокинув голову в иступленном приступе протяжного стона, Эстер содрогнулась всем своим напряжённом донельзя телом и прогнулась в спине, не зная, куда деться от вездесущей боли. Сведённые мелкой судорогой онемевшие пальцы мёртвой хваткой вцепились в плотные простыни, сминая нежную ткань в взмокших ладонях, разорванная на части изнутри грудь с неимоверным усилием выталкивала наружу новый необходимый вздох, который иногда застревал прямо в горле, сдавливая его незримыми путами лихорадочной паники. Напуганное столь резкими переменами в атакованном нестерпимым недомоганием существе сердце с удвоенной силой долбилось в неприступную решётку изогнутых рёбер, словно рвалось прочь из неблагоприятной обители постоянных терзаний, ставших с недавних пор чем-то обыденным и привычным, но вместе с тем с каждым разом приобретающих всё более страшные последствия. В затуманенном непроглядной пеленой слепого ужаса сознании Эстер не промелькнуло ни единой посторонней мысли, за исключением той, что подтолкнула её на почти неисполнимое желание обуздать схватившие её мучения ради до безумия испуганной матери, чьи блестящие явной тревогой округлённые глаза намертво вцепились в девушку, ни на миг не отрываясь от объекта своего нестабильного состояния. До последнего воительница наивно надеялась, что ей удастся сохранить в нерушимой тайне полученную в походе рану от впечатлительной Армин, чтобы не обременять её лишними переживаниями и ненужным беспокойством, однако в один не самый прекрасный момент она сама себя выдала, когда почувствовала очередную внезапную резь в области поясницы и не сумела скрыть от внимательного взгляда матери, что ей явно нездоровится. Тогда Бали-бею пришлось признаться в неудачном проведении какой-то боевой операции, намеренно умолчав о том, что Эстер едва не лишилась жизни во имя спасения шехзаде, но и без знания всей правды встревоженная Армин чуть не сошла с ума от неподдельного страха и немедленно послала в город за лекарем, упрямо отмахиваясь от любых отговорок и возражений со стороны дочери. Именно так Эстер оказалась прикованной к постели, не имея ни малейшей возможности пошевелиться, а над ней вот уже несколько будто нарочно растянутых кем-то минут колдовал подоспевший целитель, ощупывая площадь воспалённой раны в разных местах и тем самым немилосердно причиняя девушке зверскую боль, от которой не спасали ни смягчающие мази, ни всякие замудрённые способы перетерпеть мгновения неукротимых страданий. На протяжении всего отнюдь не быстрого осмотра, что для Эстер был сравни настоящим мукам Ада, Армин и Бали-бей находились рядом с дочерью и ни на секунду не оставляли её, переживая ничуть не менее тяжёлые чувства, чем она сама. Возбуждённая охватившим её паническим страхом мать всё не находила себе места, изводясь беспочвенными сомнениями и заведомо предполагая самые худшие исходы этой процедуры, и безостановочно мерила шагами наполненную обжигающим напряжением комнату, неотрывно изучая пол у себя под ногами и лишь изредка бросая обеспокоенные взгляды на корчившуюся от невыносимых стенаний Эстер, точно бездумно заклиная Аллаха сберечь её от самого ужасного. Несмотря не неприкрытую нервозность, излучаемую Армин с нарастающей настойчивостью, её молчаливая поддержка придавала девушке немного сил и раз за разом возвращала ей слабую веру в то, что боль действительно скоро пройдёт, и рана, не дававшая ей покоя в течение трёх месяцев, наконец начнёт заживать. А вот Бали-бей, как полная противоположность своей чувствительной супруги, сохранял поразительное спокойствие, с завидным самообладанием наблюдая настороженным взглядом за каждым действием умелого лекаря, словно подозревал, что тот способен совершить роковую ошибку или позволить себе неоправданную вольность по отношению к его беспомощной дочери. Тёмные, не тронутые игривыми бликами заходящего солнца глаза, даже в такой суетливой ситуации выражающие присущую им сдержанную сосредоточенность, как всегда смотрели броско и прямо и не позволяли себе омрачаться ослепляющими чувствами, безжалостно вытесняя любые признаки непрошенного беспокойства. Однако необычайно наблюдательная Эстер, научившаяся разоблачать подобные воинские трюки, без особого труда распознала где-то на недосягаемом дне суровых омутов отца надёжно спрятанные под тенью напряжённого интереса отголоски минувшей тревоги, так и стрелявшие ей в затылок всякий раз, когда лекарь по мнительной неаккуратности задевал её рану, тем самым вынуждая её заходится в коротком, невольном стоне. Оказывается, прославленный, отважный воин Бали-бей всё-таки только притворялся таким бесчувственным и равнодушным, и на самом деле, наблюдая за участью дочери без каких-либо шансов помочь ей или облегчить боль, он испытывал искреннее сочувствие и подавленное ощущение собственного бессилия, как и любой другой любящий отец, подвергнутый столь непростому зрелищу. Обнадёживающее присутствие родителей вселяло в Эстер желанное чувство безопасности и защищённости, изгоняло прочь из сжатого ледяными тисками сердца отравляющее светлый разум отчаяние, помогало справиться с неизбежной болью, наливая безвольное тело исчерпанным ранее стремлением неистово сопротивляться. Ей даже думать не хотелось о том, что бы творилось у неё в голове, если бы ей пришлось переживать нечто подобное в одиночестве.       Острая пульсация в боку всё не стихала, беспощадно вонзаясь в кожу Эстер до самых внутренностей, и свирепо жгла чувствительные клетки повреждённого участка так, словно каждую секунду без устали в девушку попадали огненные стрелы и глубоко впивались ей в тело, больше разрывая потрёпанные края равной раны. Возможно, даже хорошо, что воительница не могла оценить нанесённый ей ущерб, потому что увиденное безобразие на месте прежде довольно аккуратного пореза непременно повергло бы её в шок и пробудило в груди отчаянный вопль накатившего ужаса и отвращения. Но с тех пор, как лекарь в последний раз обследовал состояние ранения и заявил, что очень скоро всё заживёт, оно изменилось до пугающей неузнаваемости, причём не только не начало затягиваться, но и заметно ухудшилось, как если бы его вовсе никогда никто не пробовал залечить. В глубине вспоротой царапины скопился желтоватый гной, распространяя по её периметру омерзительный запах гнили, а покрасневшая вокруг неё кожа вспухла и покрылась тонкими паутинками сиреневых вен, разгораясь внутренним пламенем лихорадочного жара. Иногда потревоженная рана снова кровоточила, из-за чего на пропитанной следами развивающегося воспаления повязке оставались красные следы, и травяные бальзами, призванные помочь с запущенным состоянием пореза, не приносили желаемого результата, впитываясь в него, но не способствуя необходимому лечению. К счастью, для Эстер плачевный вид её раны, ставший только хуже с момента её возвращения из похода, так и оставался в неведении, и на все её суетливые вопросы лекарь неизменно отвечал, что она вот-вот пойдёт на поправку, однако она постепенно поддавалась навязчивым подозрениям, неустанно нашёптывающим ей, будто её бессовестно обманывают. Девушка видела только один выход: напрямую попросить целителя рассказать ей всё без утайки и, если понадобиться, прижать его к стене, но выведать правду любой ценой. Но лекарь всегда покидал комнату самым последним и перед этим задерживался там наедине с Бали-беем в то время, как Армин бережно уводила Эстер в другое место, по пути сбивчиво утешая её бессвязными фразами, как-будто исполняющими роль отвлекающего манёвра. При постыдной мысли о том, что родные осмелились что-то от неё скрывать, девушка твёрдо вознамерилась во что бы то ни стало выяснить, в чём причина их заговорщеского молчания, а заодно и ответ на очевидный вопрос — почему они решились пойти на такое? Неужели истина, о которой они все как один помалкивают, может быть настолько ужасной?       Перетерпев последнюю порцию безудержной боли, Эстер с неимоверным облегчением вытянулась на кровати и расслабила истощённые непрерывным напряжением мышцы, с мрачным наслаждением чувствуя, как они наливаются тёплой усталостью и склоняют её к опьяняющему сну. Лекарь наконец-то оставил её в покое, позволив перевести дух и насытить сдавленные глубинными стонами лёгкие свежим воздухом, отрезвляющим мутное сознание, и в несколько отточенных многолетней практикой движений перевязал порез, действуя с предельной бережностью и заботой. Стоило ему отклониться от девушки и собрать свои вещи, как Армин, до этого момента сновавшая по комнате из угла в угол в поисках хотя бы слабых утешений, сорвалась с места и почти бегом устремилась к дочери, никак не желая расставаться с извечными тревогами, сделавшими её излишне подозрительной и осторожной. Приподнявшись в постели и привычно обернувшись на отчётливый звук чужих шагов, разлетающихся по помещению приглушённым эхом, Эстер смерила мать предупреждающим взглядом и коротко качнула головой, давая понять, что не нуждается в помощи.       — Ты иди, мама, — не принимающим возражений тоном бросила она, ни разу не моргнув под прицелом изумлённых глаз Армин. — Я хочу сама. Не волнуйся, я справлюсь и догоню тебя.       Где-то с минуту обескураженная мать колебалась, явно не понимая, стоит ли слушаться подобной просьбы или лучше настоять на своём, но решительный взгляд воительницы, поддёрнутый угрожающим оттенком неприступного упрямства, всё-таки заставил её уступить и в немой покорности кивнуть. Шагнув назад, она бегло переглянулась с невозмутимым Бали-беем, словно прося у него мнимого знака, но отец уберёг на поверхности мрачных глаз несгибаемый стержень непроницаемости и ограничился лишь тем, что едва заметно кивнул, словно одобряя поступок супруги. Несмело тревожа сгустившийся воздух мнительными движениями, Армин поспешила покинуть комнату, и Эстер тут же с предельной аккуратностью встала с кровати, намереваясь исполнить задуманное без лишнего шума, и, ни обронив ни единого слова, даже писка пробудившейся боли, направилась ковыляющей походкой к двери, всё ещё немного подвижной после поднятого ушедшей матерью потока резвого ветра. В спину её подгонял метко брошенный пронзительный взгляд Бали-бея, так что девушка не осмелилась обернуться и отбросила унизительное притворство только тогда, когда переступила порог и абсолютно бесшумно затворила за собой дверь, хитро оставив маленькую щёлочку, в которую беспрепятственно пробивалась тонкая полоса бледного света. Прильнув ухом к шершавой поверхности двери, Эстер даже задержала трепетное дыхание, чтобы ненароком не выдать себя, вот только бешеный галоп взволнованного сердца, в отчаянии метавшегося по всей груди, точно птица в клетке, у неё усмирить так и не получилось. Оставалось уповать на случайное везение и на милостивого Аллаха, чтобы он отобрал у отца и лекаря общее желание говорить слишком тихо и прислушиваться к посторонним звукам, наверняка издаваемым обуянной смутной тревогой воительницей.       — Что скажешь? — донёсся до её чуткого слуха искажённый пространственной преградой голос Бали-бея, как и прежде прозвучавший твёрдо и повелительно. — Как её состояние?       От одной этой фразы неудержимо встрепенувшись, Эстер безошибочно осознала, что речь пойдёт ни о чём ином, как о её ране, чего ей и хотелось добиться всё это длительное время. Она уже нисколько не сомневалась, что отец долгие дни, а может, и недели недоговаривает ей тяжелую для восприятия правду, поэтому сейчас она наконец осмелилась разузнать всё самостоятельно, каких бы лишений ей это не стоило.       — Всё хуже и хуже, бей, — с откровенной обречённостью вздохнул лекарь, и похолодевшая девушка ясно представила, как его умные глаза исказились неподдельным сожалением. — Я сделал всё, что от меня зависело, но мы опоздали.       — Что значит, опоздали? — повысил тон Бали-бей, и теперь в нём чётко угадывались гневные нотки, смешанные с тягучими аккордами непризнанной безысходности. Никогда раньше Эстер не доводилось наблюдать своего храброго и самоотверженного отца во власти столь унизительной для него безнадёжности, и она вдруг испытала к нему такое острое сочувствие, что едва поборола душевное рвение выскочить из своего укрытия и немедленно его обнять. — Отвечай мне, о чём ты говоришь?!       — Началось заражение, — на удивление незамедлительно ответил лекарь, даже не пытаясь выглядеть беззаботным и уверенным. С замиранием сердца воительница вслушивалась в каждое его слово, как в молитву из Корана, и не обратила ни малейшего внимания на то, что ритмичная цепь тихого дыхание внезапно оборвалась, а вольные струйки пыльного воздуха так и не коснулись её приоткрытых в немом замешательстве губ. — Оно уже проникло в кровь и понемногу отнимает у Вашей дочери жизнь. Благо, её организм сильный, до последнего сопротивляется, вот только...       Казалось, прошла целая вечность прежде, чем разъярённый и одновременно полностью растерянный Бали-бей всколыхнул стоячую воздушную пелену громким пыхтением, будто теряя хвалённый самоконтроль под натиском только что услышанного приговора. Застывшая в обескураженном оцепенении Эстер неожиданно перестала ощущать на себе беспощадное течение времени, для неё все проведённые в томительном ожидании мгновения слились в одну бесконечную временную петлю, в хитросплетении которой она смогла почувствовать лишь свинцовую тяжесть, без предупреждения сковавшую податливое тело и прижимающую его к самой земле. Что-то неотвратимое, не поддающееся смирению, разрушающее с любовью созданную безмятежность ничем не примечательной жизни таилось в бездне грядущих увесистых слов, что вот-вот должны были сорваться с языка лекаря и неизгладимым следом впечаться в память отца и девушки, лишая их единственной возможности противостоять коварной судьбе. Но если Эстер была готова узреть всё, что угодно, лишь бы оно являлось неопровержимой истиной, то Бали-бей совершенно не предполагал, с каким ударом ему предстоит столкнуться уже совсем скоро, и всё продолжал испепелять замявшегося лекаря гневным взглядом, осыпая его снопами колючих искр.       — Вот только что?! — потеряв терпение, взорвался Бали-бей, нависая над бедным целителем в воинственной позе. От этого безудержного крика, продиктованного вынужденной беспомощностью перед высшим решением Аллаха, Эстер мучительно зажмурилась и едва сдержала в недрах опалённой безутешным огнём груди жалобный всхлип. — Отвечай, Шайтан тебя побери!       — Ничего уже сделать нельзя, бей, — словно через силу выдавил целитель, и его побледневшее лицо замерло в выражении глубокой скорби. — Мне очень жаль, но Вашу дочь спасти невозможно. Остаётся только ждать неизбежного.       Ещё до того, как с губ поверженного в неоправимый ужас отца слетел преисполненный леденящего страха вздох, Эстер отпрянула от двери и попятилась прочь от неё, загнанно дыша так, словно только что пробежала вокруг дома без единой остановки. Другие пояснительные речи были ей ни к чему, она и так успела вникнуть в пугающий своей прямотой смысл слов лекаря, но единственное, в чём она не нашла в себе способности разобраться, — это её дальнейшие действия. Теперь ей известно то, что предназначалось лишь для ушей Бали-бея, так значит ли это, что она должна дать ему и Армин понять, что обо всём знает? Потрясённая до глубины души воительница даже не могла пробудить внутри опустевшего сознания свойственный ей в данной ситуации слепой гнев на отца за то, что он хотел скрыть от неё её бесславно оборванную судьбу, в оледеневшей груди будто образовалась зияющая пропасть, со всех сторон обдуваемая северными ветрами. Беспрерывная дробь внезапно успокоившегося сердца вдруг показалась Эстер такой хрупкой и непредсказуемой, что она в неверии прижала ладонь к рёбрам, лишь бы почувствовать, что оно по-прежнему бьётся. Вот, где теплится её жизнь, вот, откуда идёт жаркое тепло в пору непереносимых холодов, вот, благодаря чему по её венам струится горячая кровь, наполняя тело силой и каким-то недоступным осознанием того, что достаточно одного рокового мгновения, чтобы всё это разрушить. И как она не понимала этого раньше? Почему только сейчас, когда всё преопределено свыше, она начинает по-настоящему задумываться о ценности самого главного дара, что у неё есть?       Двигаясь будто под непреодолимым влиянием завораживающего сна, Эстер медленно отвернулась от двери, оставляя позади источник едкого ощущения неполноценности и неоправданного разочарования, и плавно спустилась вниз по скрипучей лестнице, встречающей каждый её нетвёрдый шаг протестующим завыванием. Незаметно для самой себя она преодолела расстояние до входной двери, смотря слепыми глазами только вперёд и безропотно позволяя глухому туману отрешённости заволокнуть её и без того ничего невидящий взгляд, и как есть вышла на улицу, прочь из душного дома, отныне отравленного призрачным присутствием неуловимой смерти. Одухотворённый ненасытной свежестью гибкий воздух, приправленный робкими ветрами уходящей зимы, беззастенчиво хлынул в стеснённую чем-то грузным грудь Эстер, наделяя её утраченной возможностью сделать желанный вздох, пробрался под лёгкую одежду, вытесняя принесённое из помещения тепло и приятно покалывая чувствительную кожу в надежде одурманить смягчившимся холодом. Впервые ощущение бесцеремонной игры проказливого ветра в её распущенных волосах, мягкое вторжение изнеженных воздушных потоков в обитель сломленного неизбежностью существа, возбуждённый трепет испытывающего непонятную отраду сердца, чьи удары отныне были сочтены, внушали девушке необъяснимый восторг, подкреплённый неукротимым желанием чувствовать всё это вновь и вновь, чувствовать бесконечно и получать неизвестное ранее удовольствие от общения с самой жизнью. С каким-то странным наслаждением Эстер подставляла непокрытую голову и изящные плечи под медный водопад угасающих лучей, каждым мускулом своего тела ощущая, как засыпающее солнце щедро делится с ней последней лаской своего янтарного взгляда, как игривые блики обретают пристанище на её осунувшемся лице, испещряя его нежными следами минувшего заката. Неведомое ей прежде чувство собственной хрупкости и уязвимости перед всесильной судьбой внезапно именно сейчас овладело податливым сознанием воительницы и в очередной раз за прошедшие года напомнило ей, что она не вечна. Но только теперь, когда время неумолимо утекало сквозь пальцы, в Эстер проявилось достаточно мудрости и зрелости, чтобы внять этой неоспоримой правде. Только теперь она поняла, как на самом деле бесценно это богатство — жизнь.