Она пришла из-за угла Тебя забрать. И даже шанса не дала Её прогнать. Вошла беззвучно и ушла, Ушла как вор. Беспрекословен беспощадной Приговор. И. Н. Лисовская
Однотонное покрывало из чёрного бархата бережно окутало простирающиеся далеко внизу ровные ряды благоухающих цветов, в пору правления справедливой ночи уснувших нерушимым сном, беспорядочное скопление тесно прижавшихся друг к другу домов да и вообще весь мир, неспособный стойко сопротивляться непреодолимой силе, что рьяно упорствовала, пытаясь подчинить себе любое разгорячённое жизнью существо. Одного лишь неосторожного взгляда беспечной, слишком истощённой земными тяготами души, как по чьей-то коварной прихоти брошенного в глубину непроглядного мрака, могло оказаться достаточно, чтобы заставить её на долгое время позабыть о собственных желаниях и самозабвенно поддаться всеобщему искушению, что подминало под неоспоримую власть причудливых сноведений. Неподвижная, как никогда безучастная и отталкивающая тьма беззастенчиво подбиралась в каждый неприметный уголок, безжалостно уничтожая бледные намёки на бесцеремонное вмешательство скромного света, и с обманчивой мягкостью растекалась над головами неспящих, словно неистовое рвение преклонить их перед своим величием превратило её в одержимую какой-то бесполезной целью. Таинственный туман, порождённый преданными посланниками вездесущей ночи, в идеальной гармонии сочетался с воцарившимся повсюду гулким безмолвием, чья немая снисходительность позволяла, однако, особенно дерзким нарушителям бренного покоя нещадно разрывать в клочья искусно созданную из гибких теней стройную тишину. Завлекающая своей неприступностью мнимая безмятежность умело переплеталась с повелительным возбуждением, извлекая из столь прочной связи стремительно затихающие отголоски восточных напевов, призванных поднять на ноги сморённых преждевременной усталостью ценителей позднего веселья, и именно этот извечный союз навевал бодорствующим ненавязчивое ощущение пленительного изнурения. Постепенно теряющие былые чары переливчатые аккорды вскоре совсем смолкли, прерванные, очевидно, по строгому приказу осмелевшей ночи, которой страстно хотелось в краткий век своего правления сполна насладиться всесильной властью и полным контролем над податливыми умами зачарованных её нежной прелестью существ. Непокорная тьма окончательно затянула на беспросветное дно идущих ей наперекор прародителей неугодного сияния, поглощая даже пляшущие в объятиях пугливых теней огненные блики изворотливых факелов, и с неприкрытым торжеством заполонила собой недоступные прежде владения, тем самым продливая справедливое царствование своей бестелесной госпожи. Необычайно мягкий, ласкающий оцепеневшее тело ветерок почти не касался обнажённых хрупких плечей, впалых бледных щёк, лишь слегка поддёрнутых розоватым румянцем, не теребил в своей привычной дерзкой манере распущенные волосы и полы свободного одеяния, позволяя им вольно путаться в подвижных струях весеннего воздуха и колыхать степенные потоки редкими движениями. Устремлённый в одну, недосягаемую никому другому воображаемую точку на просторах поглощённого завораживающим сумраком неба непроницаемый взгляд так и не стал пристанищем для надменных теней и эха охватившего каждого вокруг безудержного счастья, словно существовала рядом какая-то неведомая сила, лишающая его возможности впитывать в свою неизлечимую пустоту чужие для него чувства. Застывшие будто под гнётом потаённой обречённости блуждающие глаза неотрывно любовались чем-то, доступным только их неуловимому взору, и чересчур редко прятались под крылом поднятых век, демонстрируя явное отчуждение к происходящему в обители наблюдательной тьмы и всё чаще помутняясь от возникающих на их тусклой поверхности незбыточных мечтаний. Робко заигрывая с неприступной ни для какого влияния обладательницей столь проникновенного взгляда, свистящий ветер без устали кружил вокруг неё и точно намеренно обволакивал чувствительную кожу ложным присутствием давно исчезнувшего холода, пуская по спине невольную дрожь, которая, однако, оставалась намеренно незамеченной. Непринуждённость, с какой держалась эта бесстрашная возмутительница спокойствия под прицелом жадных взглядов кого-то призрачного, кто неустанно следил за ней из темноты, всё больше раздражала завистливую ночь, желающую хоть чем-то напугать её и вынудить пошевелиться в приступе непрошенного волнения. Но та, казалось, была глуха и слепа ко всему, навевающему опасные заблуждения, и всё продолжала неизменно стоять, пытаясь распознать на привлекательной глади чернеющего над ней горизонта желанный знак, способный подсказать ей, что она напрасно отгородила себя от последней возможности испытать настоящее счастье. Каждая немая мольба вдребезги разбивалась о бескрайний купол беззвёздного поднебесья и неизбежно растворялась где-то в пространстве, сожжённая немилосердным ледяным мерцанием безжалостной половинки луны. — Эстер? Хватит там стоять, замёрзнешь ведь! Иди сюда! Струящийся соловьиной трелью бархатный голос, в это мгновение показавшийся самым родным и дорогим, что осталось после беспощадных нападок бесстрастной судьбы, как всегда с неугасающим воодушевлением окликал с детства знакомое имя, наделял странным удовольствием от того, что оно ещё не раз прозвучит из разных уст на протяжении этой сумасшедшей ночи, пророчащей хозяйке такого прекрасного имени счастливое будущее. Виновница великолепного торжества, которого с нетерпением ждала вся столица и вся страна, не могла не дёрнуть окаменевшей головой в ответ на заботливую ласку чужого, женственного тембра, что наполнял неприкосновенный ранее воздух своим сладким и гордым звучанием, подстать своенравной владелице господских покоев, плавно перетекающих в просторную террасу. В надежде обрести здесь долгожданное остепенение и такой необходимый совет, потерянная девушка, до сих пор метающаяся между искренней радостью и удушливым горем, довольно продолжительное время провела под сводами мраморного балкона в полном одиночестве и ненапряжном молчании, погрузившись в мутные размышления о чём-то невозможном и излишне восторженном, никак не соответствующем её истинному состоянию. Под надёжным замком открытой всем ветрам груди, равномерно и едва заметно потревоженной очередным утекающим в небытие вздохом, в неоправданном отчаянии трепыхало взволнованное сердце, охваченное неудержимой терпкой истомой и в то же время разгоняющее по телу липкое тепло, побуждая обескураженное существо разрываться меж неизлечимой тоской и пламенным предвкушением. Теперь, когда совсем скоро этому сердцу было суждено замолчать навсегда, оно вдруг безутешно забилось в исступленном желании продлить мгновения своей дробной песни, в панике пыталось насытить себя всеми возможными чувствами, нисколько не заботясь об их уместности и правдивости. А Эстер даже нравилась подобная неопределённость, неукротимая пляска оживлённого сердца, при обычных обстоятельствах представившаяся бы ей невыносимой, позволяла чувствовать неумолимое течение стремительной ночи, тревожить грудь непрерывной цепью тихого дыхания, ловить на себе ускользяющий взгляд высокомерной луны и ощущать непорочные ласки страждущего ветра. Она и раньше могла наслаждаться всеми этими бесценными дарами грешного мира, но от чего-то именно сейчас, теряя последние силы в борьбе с неизбежной смертью, ей открылась истинная причина, почему она была обязана благодарить Аллаха за каждую такую безмятежную ночь. Потому что когда-нибудь должен был наступить момент, когда одна из подобных ночей окажется для неё последней. — Эстер! — снова этот безупречный голос, чистый и пленительный, не тронутый грудными хрипами или последствиями длительного молчания. — Ты идёшь или нет? Кёр! «Кёр, — мысленно повторила про себя будто очнувшаяся после многолетнего забытья девушка, против воли чуть улыбнувшись. — У меня, на самом деле, так много имён. Каждый видит меня по-своему и в зависимости от своих представлений нарекает каким-нибудь прозвищем. А какой вижу себя я? Кто я для себя?» Неожиданно сойдя с места, Эстер наконец повиновались сказочным переливам птичьего голоска и бесшумно, не волнуя ни единого осколка окружающей её тишины, пересекла террасу, попадая в изумительную обитель господских апартаментов, подобно зеркалу отражающих вкусовые предпочтения и тайные страсти своей горделивой хозяйки. Если на просторах белоснежного балкона царил пугающий мрак, наровя любого, охваченного безрассудным страхом бродягу утопить в бездонном омуте собственных кошмарных навождений, то в уютно обставленных покоях тьма вмиг становилась покорной и пугливой и рваными тенями разбегалась по узорчатым стенам, притеснённая жарким свечением нескольких зажжённых свечей. Беззаботные блики игривого пламени без всякой скупости резвились на ворсистой поверхности персидского ковра, позволяя любопытному глазу рассмотреть искусные арнаменты, и с готовностью приломляли каждое лишнее движение, превращая его в рассеянную по краям тень. Рокотливый треск завлекающих своим бесконечным танцем огоньков бережно вливался в податливое посторонним звукам суровое безмолвие, делая его более умиротворённым и приятным уставшему слуху. — Я здесь, Михримах, — негромко сообщила Эстер, едва переступив порог и схватив носом дурманящие травянистые благовония, мгновенно уничтожившие в ней остатки прежней подавленности. Стоило ей заявить о своём долгожданное прибытии, как послашалось лёгкое шуршание дорогой ткани, сообщившее о том, что госпожа в краткий миг очутилась прямо перед ней, не сумев обесцветить изящно поставленную поступь из-за длинных подолов пышного платья. На очаровательном лице луноликой дочери султана играла тёплая, поражающая своей искренностью улыбка, а в изумрудных в окантовке развеянной огненным сиянием темноты глазах застыла несомненная радость вперемешку с неожиданной гордостью. Настолько откровенной и, главное, настоящей реакции Эстер меньше всего ожидала именно от своей давней подруги, почему-то изводясь беспочвенными колебаниями насчёт того, что Михримах одобрит противоречивое решение отца и захочет принять её в свою семью в качестве единственной жены своего старшего брата. Однако все сомнения девушки оказались напрасными, и теперь она даже раскаялась в том, что позволила себе подозревать госпожу в таких несвойственных ей поступках, основываясь лишь не горьком опыте, выпавшем на её долю в далёком прошлом. В течение трёх лет Михримах поддерживала Эстер и водила с ней крепкую дружбу, и потому бывшая воительница безумно обрадовалась, что ей предстоит разделить сегодняшнее счастье вместе с госпожой и попросить Аллаха поскорее послать той собственную семью. — Всё уже готово, пора собираться, — с неизменными нотками заботливой нежности пояснила Михримах в ответ на выжидающий взгляд Эстер, которую одолевало почти безумное желание вернуться на террасу и вновь придаться беспорядочным раздумьям. — На тахте лежит твоё платье. Если хочешь, помогу надеть. — От помощи я бы не отказалась, — невесело усмехнулась девушка, с нарастающим негодованием вспомнив о страшной ране, практически превратившей её в беспомощную калеку. — Спасибо тебе. Без лишних слов она последовала за подругой к тахте, разрешив той взять её за руку и потянуть за собой, и так же безвольно остановилась по первому немому повелению госпожи, молча сжавшей в своих гибких пальцах её сведённую непонятным холодом ладонь, немедленно возвращая ей утраченное тепло. Не прибегая к помощи служанок и выпроводив их за дверь, Михримах с поразительной уверенностью и каким-то даже дерзким настроем принялась освобождать Эстер от простой одежды, не давая ей поводов подумать, будто она преследует неизвестные или преступные цели. Когда немного обескураженная девушка вдруг выразила желание справиться самостоятельно и в знак своих твёрдых намерений потянула руку к пуговицами на собственной рубашке, госпожа, однако, не стала возражать и лишь учтиво кивнула, ради соблюдения принципов приличия отворачиваясь и пряча взгляд. Признательно покосившись на понимающую с полуслова подругу, Эстер в два счёта расправилась с деревенскими одеяниями и тихо окликнула Михримах, кивком указав ей на свой будущий наряд и тем самым позволяя ей приступить к задуманному. — Я так рада за тебя, Эстер, — ласково проворковала госпожа, натягивая на обнажённое тело девушки свадебное платье традиционно красного цвета, украшенное блестящими украшениями и позолоченными вышивками в виде тюльпанов, и неспеша застёгивая крупные пуговицы заднего карсета. — Вот и настал этот счастливый день, после которого всё изменится! Ты наконец-то выходишь замуж по любви, Аллах услышал твои молитвы! — Иншалла, и ты когда-нибудь познаешь это счастье, — в тон подруге отозвалась воительница, чувствуя, как шелестящий наряд впору облегает её стройную фигуру, а чётко выраженная линия талии садится аккурат на свежие бинты, скрывающие незажившую рану. Закончив поправлять и без того идеально ровное платье, Михримах мягким рывком развернула Эстер к себе за плечи и долго изучала её чуть ли не торжественным взглядом, неприкрыто любуясь обворажительным видом, в котором предстала перед ней её слепая подруга. Как никогда девушке понадобилось посмотреть на себя в зеркало, чтобы оценить, достойна ли она своего будущего мужа, но приходилось полагаться лишь на мнение явно завороженной госпожи, чьи сверкающие неподдельным удовлетворением глаза говорили громче её честных слов. — Как я выгляжу? — обеспокоенно спросила Эстер, с непонятным удивлением осознав, что подобная мелочь заботит её впервые за всю жизнь. — Ты прекрасна, — гордо улыбнувшись, заявила Михримах и сделала шаг-другой назад, вновь проходясь по ней восхищённым взглядом. — Мой брат не сможет устоять. Больше не сопротивляясь восторженному возбуждению, без предупреждения подхватившему её трепещущее сердце, Эстер тихо засмелась, не в силах поверить в то, что небеса позволили ей обручиться с Мехмедом прежде, чем её настигнет неотвратимый конец. Только об этом она мечтала все эти полные мучений и нестерпимой боли месяцы, только об одном молила Аллаха — чтобы разрешил ей в последний раз перед близкой смертью испытать истинное счастье, чтобы помог продержаться на земле до долгожданной свадьбы и разделить с Мехмедом общее ложе, возможно, даже успеть родить ему детей. Лишь после столь желанного никяха Эстер могла с чистой совестью покориться коварной судьбе, и вот её мечта сбылась — она стояла облачённой в традиционное платье в ожидании обряда, но ставшая постоянной резь в глубине воспалённой раны не упускала случая напомнить ей, что большего она не сделает. Осознание острой безысходности могло бы остудить всю безудержную радость девушки, навеять ей скорбь и горестные страдания, однако она давно, хоть и не сразу, смирилась со своей участью и теперь лишь жалела о том, что Мехмеду предстоит узнать об этом именно в брачную ночь. — Идём, — вывел её из задумчивости утробный шёпот Михримах, чья грациозная рука сомкнулась на чужом запястье, намереваясь мягко потянуть за него. — Все, наверное, уже заждались. — Подожди, — внезапно выпалила Эстер, пробудив в рассеянной памяти воспоминание об одном очень важном деле, которое она собиралась поручить своей верной подруге. Быстрее, чем заинтересованная госпожа задала ей наводящий вопрос, она метнулась к одной из полок и схватила с неё тетрадь в кожаном переплёте, после чего вернулась на место и протянула загадочную вещь Михримах. — Вот, возьми. — Что это? — недоумённо осведомилась та, с некоторой опаской принимая тетрадь, и с почти детским любопытством покрутила её в руках, предельно внимательно осматривая. — Похоже на какой-то дневник. Мысленно похвалив госпожу за догадливость, Эстер терпеливо выждала, пока она ознакомится с представляющей немалый интерес книгой, и затем приблизилась к ней, опустив обе руки ей на плечи и чуть притянув к себе. Мимолётное замешательство, резвой искрой мелькнувшее в ярких глазах Михримах, едва не вынудило её отказаться от необходимости обременять подругу непосильной для неё ношей, однако другого пути не оставалось, а султанская дочь была единственной, кому воительница беспрекословно доверяла свои самые сокровенные тайны. — Это мой дневник, — призналась Эстер, понижая голос до заговорщеского свиста и в упор прожигая незрячими глазами растерянный взгляд госпожи. — Прошу тебя, найди способ передать его иранскому шаху, отдай ему лично в руки. — Что? — не поняла Михримах, не двигаясь с места под натиском метко стреляющего от неё удивления. На какой-то пугающий миг девушке показалось, что она откажет ей в столь важной услуге. — При чём здесь шах Тахмасп? И как я лично передам ему это, если он живёт в другой стране в нескольких неделях пути? — Просто сделай это, пожалуйста, — взмолилась Эстер, поддаваясь к подруге и в приступе необузданного отчаяния заглядывая ей в глаза. — Кроме тебя мне некому довериться. Совсем скоро ты поймёшь, что для тебя это так же важно, как и для моего милого друга. Прежде, чем ошарашенная Михримах набросилась на неё с ожидаемыми расспросами, воительница привлекла её к себе и прижалась к чужому подтянутому телу, расположив чувствительные ладони на ровной спинке госпожи и поглаживая пальцами текстурную поверхность её богатого платья. Без возражений подруга ответила на объятия бережными прикосновениями к костлявым плечам, но заряженные броским недоумением молнии по-прежнему покалывали Эстер прямо в грудь, неустанно напоминая о том, что Михримах по-прежнему не до конца осознала произошедшее и ещё больше не понимает, почему они обнимаются дольше обычного, так, словно собираются расстаться на неопределённый срок. В уголках глаз девушки собрался хрустальный букет горестных слёз, но госпоже не дано было узнать их истинную причину, как и то, что ей в самом деле больше не удастся прижать в груди свою дорогую подругу. Лишь одной из них было доподлинно известно, что в эту роковую ночь они виделись в последний раз.***
Умиротворённый треск постепенно умирающих свечей, что беспрепятственно распространялся по обвеянным одинокой тишиной покоям, отражаясь от высоких стен и тёмного потолка приглушённым эхом, в сочетании с чужим поверхностным дыханием, подгоняемым прочь из груди трепетным волнением, сотворял несмолкаемую мелодию, усыпляя бдительный слух. Прекрасное волшебство напористого сна, которому с каждой минувшей минутой было сопротивляться всё труднее и труднее, незванным гостем подбиралось к затуманенному глубинной тревогой стойкому сознанию и пыталось подчинить его окрепшей силе, вытесняя любые мысли и очищая разум от неприятных предубеждений. Однако, непокорное ни одной земной мощи, окрылённое сумасшедшим предвкушением сердце с нарастающим упрямством билось где-то в горле, неистово вырываясь навстречу своему невинному воздыхателю, и заглушало своей бешеной дробью другие окрестные звуки, лишая Эстер возможности распознать знакомую походку и вовремя подготовиться к тому, что последует после долгожданного воссоединения. Особенная ночь, слишком непредсказуемая и одновременно страшная, уже внушала девушке целое хитросплетение самых различных чувств, от неимоверной радости до душераздирающего горя, жгучее желание немедленно уйти отчаянно боролось с желанием остаться и завершить полный слёз и лишений путь к своей давней мечте. Но так ли нужно ей идти до конца? Заслуживает ли Мехмед того, чтобы в одну ночь разом обрести и потерять всё, что у него есть? Как Эстер уберечь его от этого удара, как объяснить, что им всё равно не быть вместе? Словно желая покончить с бесконечными терзаниями девушки, тяжёлая дверь в роскошные покои наконец отворилась, не издав ни единого жуткого скрипа, а спустя мгновение так же беззвучно захлопнулась, приласкав уши приятным характерным стуком и вновь погрузив обитель интимного уединения в благоговейную тишину. Затаив дыхание Эстер нетерпеливо наблюдала слепыми глазами за тем, как замявшийся на пороге шехзаде, обуянный одинаково сокрушительным волнением, всё-таки осмелился нетвёрдой поступью сократить расстояние между ним и своей супругой, при этом не спуская с неё откровенно нежного взгляда, приправленного затравленным оттенком смутного переживания. Казалось, прошла целая вечность, пока Мехмед и Эстер в неловком молчании замерли друг напротив друга, мнимо переплетаясь нитями своих колеблющихся взоров, и не сговариваясь разрядили сгустившийся воздух перехваченными от восхищения вздохами, словно выражая этим всё то, чего нельзя было передать одними словами. Двигаясь плавно, точно в плену ледяного моря, Мехмед приблизился к воительнице вплотную, одним судорожным движением отбросил назад алую фату и наклонился к ней в порыве властной страсти, согревая её лицо ароматным жаром неровного дыхания. Поддаваясь этому молчаливому призыву, Эстер вытянулась навстречу шехзаде и чуть не застонала в голос от удовольствия, когда их губы неаккуратно столкнулись, увлекая обоих в суетливый, но неизменно нежный поцелуй. Неповторимое блаженство мощным разрядом цепкой дрожи прокатилось по всему телу девушки, из-за чего оно мгновенно ослабело, отключив напряжённые мышцы, и словно в бессилии завалилось куда-то в сторону, а способные слушаться руки мёртвой хваткой вцепились в широкие плечи Мехмеда, дабы уберечь сломленную недомоганием воительницу от бесславного падения. Каким-то чудом ей удалось остаться в сознании, хотя поясницу и абсолютно каждую внутренность пронзила невыносимая резкая боль, и будто сквозь плотную завесу кровавого тумана Эстер почувствовала, как обескураженный и напуганный шехзаде подхватил её и поскорее перенёс на кровать, бережно укладывая рядом с собой на двухспальную постель. — Эстер! — с огромным усилием пряча проступивший в дребезжащем голосе страх, позвал Мехмед и несильно потряс девушку за плечо, чтобы привести в чувства. — Эстер, скажи мне, что с тобой? Это от волнения, да? Нет причин переживать, мы же так долго ждали этот день! Давай просто насладимся нашей брачной ночью, а завтра вместе уедем в мой санждак. Просто не верится, что это происходит на самом деле, верно? Только представь, у нас будет семья... — Мехмед, — хрипло перебила его Эстер, через силу открывая налитые свинцом веки и всё ещё сопротивляясь обрушевшейся на неё нестерпимой боли. Каждая клеточка её измученного тела горела диким огнём, а сердце начало биться с неожиданной скоростью, не справляясь с такой тяжёлой нагрузкой. — Я... Я должна тебе кое в чём признаться. Оборвав саму себя, она крепко зажмурилась, переживая очередной болезненный приступ, который с последующим разом становился сильнее и длиннее предыдущего, и всё-таки набралась самообладания обратить стремительно угасающие глаза на истерзанного безнадёжной тревогой Мехмеда, чей заполненный до краёв смятением блестящий взгляд излучал наивный интерес, поддёрнутый минувшим испугом. Вряд ли он сумел бы предположить, что именно ему придётся услышать, но и так изведённая постоянной ложью и якобы благим обманом Эстер потеряла всякое желание и дальше скрывать от него правду. — Я... — с мучительным придыханием начала она, но запнулась, испытав острую потребность в свежей порции необходимого кислорода. Её сердце пропустило удар и как будто замедлилось, из-за чего грудь сдавила тесная тяжесть, лишающая её возможности выдавить хоть слово. — Эта ночь, она... Она последняя для меня... Для нас... Мне жаль... — Что ты такое говоришь?! — во власти бесконтрольного ужаса воскликнул Мехмед, склоняясь над девушкой в попытке поймать её нечёткий взгляд. Его руки мелко тряслись, выдавая острую нервозность и старания воспротивиться унизительной слабости. — Почему последняя, Эстер? Что ты скрываешь от меня? — Я скоро умру, — тише, чем рассчитывала, пролепетала воительница, с непонятным самой себе спокойствием ощущая, как адские спазмы наконец стихают, а на смену им приходит странная лёгкость. Скованные ледяной цепью конечности онемели, и безвольно обмякшие руки отпустили одежду шехзаде, падая на узорчатую простынь. — Прости, что не сказала раньше... Не хотела тебя огорчать... Я так мечтала о том, чтобы быть вместе с тобой всегда, но теперь... Прости меня. Едва ощутимые прикосновения Мехмеда к податливому телу Эстер приподняли её над постелью, но лишь для того, чтобы порывисто заключить в судорожные объятия, дарящие ей не только тепло и безопасность, но и устоявшееся чувство острой несправедливости. Её ухо прильнуло к коренастой груди шехзаде и сразу различило под складно сложенным карсетом дугообразных рёбер загнанное биение чужого встревоженного сердца, по невиданной случайности совпадающее с её собственным, разгорячённый омерзительной беспомощности стан любимого друга немилосердно отталкивал её прочь, но мощные руки прижимали к себе, заставляя проникнуться посторонним, удушливым страхом. Вопреки жаркой прихоти Эстер не могла найти ни слов, ни сил, чтобы успокоить безутешного Мехмеда, и просто в иступлении жалась к нему, надеясь оставить после себя хотя бы мокрый след от только что пролитых слёз. — Нет, — в неверии шептал шехзаде, и из его груди поднялся прерывистый вздох, призванный оградить его от протяжного горького вопля. — Нет, нет, нет! Почему же ты молчала, Эстер, почему?! На кого теперь оставляешь меня?... Аллах, пожалуйста, не забирай её. Лучше забери меня... — Ты живи, Мехмед, — одними губами вымолвила Эстер, и её затихающее сердце вновь предательски ёкнуло, вынудив расстаться с драгоценным воздухом, который ещё теплился в недрах её слабо колыхаемой груди. — Пообещай, что станешь счастливым. И не печалься обо мне, слышишь? Живи... — Неееет! Наткнувшись взглядом на собственное бездыханное тело, Эстер испуганно вскричала и отпрянула, но тут же с не менее пугающим осознанием не услышала своего голоса, как если бы она вдруг внезапно онемела. Обернувшись, она заметила, что на сумрачном горизонте протянулась алеющая полоса приближающегося рассвета, и верхушки чуть резвящихся под ветром деревьев уже затронул первый золотистый луч скрытого за линией поднебесья солнца, что немедленно натолкнуло её на мысль о скорой заре. Неожиданный страх отступил так же резко, как и появился, и вместо него бестелесную оболочку, представляющую собой лишь призрачную тень от настоящей Эстер, окутала блаженная безмятежность, настолько нежная и благоговейная, что могла бы показаться неестественной иллюзией. Внезапно Эстер снова обрела зрение, она обводила поражённым взглядом сероватые в предрассветной тьме покои и с лёгкостью любовалась бы даже самыми простыми вещами целую вечность, если бы не задержалась на своём неподвижном теле, над которым склонился сражённый пожизненной печалью шехзаде Мехмед, чьи мощные плечи сгорбились под гнётом неисцелимой боли. С щемящей улыбкой, выражающей одну лишь слепую любовь, она наблюдала, как безутешный друг продолжает прижимать к себе её стремительно остывающее тело, как по-прежнему оставляет ласковые поцелуи на её побелевшей шее, а с его аккуратного носа в беспрерывном потоке капают мерцающие слёзы, окрапляя бледную кожу навеки застышего лица. Сама не ведая, каким образом, Эстер оказалась рядом с Мехмедом и, наклонившись, с всё той же пламенной нежностью поцеловала его в испещрённый морщинами лоб лёгким дуновением ненавязчивого ветра. «Мехмед, любовь моя. Иди своей дорогой и будь счастлив. Я знаю, тебе уготована великая судьба. Когда придёт время, мы обязательно встретимся». Птицей выпорхнув на посветлевшую террасу, что совсем недавно приютила в рассеянной тени мраморных колон вездесущее присутствие туманного мрака, она резвым прыжком, сравнимым с охотничьим выпадом проворной рыси, взлетела на перила балкона, упиваясь невиданной прежде лёгкостью, превратившей её в прозрачную дымку. Смешавшись с странствующими потоками вольного ветра, Эстер пустилась в свободный полёт одиноким пёрышком, подхваченная ловким воздухом и заимевшая прекрасную возможность лицезреть с высоты окрестности родного Стамбула, только-только тронутые заискивающим взглядом насыщенного солнца. Где-то там, в стенах величественного Топкапы, безмятежно спали мать и отец, Михримах и повелитель, и никто из них даже не подозревал, какую скорбную весть принесёт им вступающий в свои права мнительный рассвет. Несмотря на искреннее сочувствие к близким друзьям и родным Эстер не смогла поддаться земной грусти, не сумела пробудить в себе прежнюю боль, словно и вовсе никогда не подвергалась тем бесчисленным страданиям, что омрачили её жизнь страшным проклятием. Она понимала, что исполнила своё предназначение, и теперь ей осталось сделать последнее, самое главное дело. «Я слышу, ты взываешь ко мне. Я спешу, лечу навстречу твоему зову. Я ветер, я солнце, я небо. Прими же меня, позволь твоей Менекше вернуться домой». Необъятное море танцующих и переливающихся различными оттенками сирени и фиолета фиалок в один миг предстало перед глазами Эстер, словно мифическое место вняло её молитве и безропотно открыло перед ней свои прелестные тайны, ведомые лишь тому, кто прошёл до конца. Как и прежде, находясь в ступоре под впечатлением благоговейного восхищения, она не могла и не желала отрывать взгляд от раскинувшегося перед ней поля, лишь чувствуя, как что-то родное, близкое её сердцу и душе, находится совсем рядом, так, что ей стоит только обернуться, чтобы увидеть того, кого она считала потерянным навсегда. Увы, в её груди больше не было сердца, что непременно бы захлебнулось восторженной дробью, исчезло и дыхание, способное в этот миг неминуемо прерваться, но зато впервые за последние года Эстер вновь видела эти неподрожаемые глаза, единственные на весь мир такие таинственные и откровенные одновременно. Это был он — сидел на том самом валуне, где поджидал её в первый раз, облитый золотом пробудившегося солнца и недвижимый подобно бронзовому изваянию. Его безупречный стройный стан с небрежным изяществом изогнулся в по-господски вызывающей позе, идеально прямая и гордая осанка грациозно исказилась, отбрасывая на серый камень причудливую тень, броско устремлённый прямо перед собой очаровательный взгляд пленила какая-то печальная тоска, тихая и вместе с тем невероятно бурная, пораждающая душевную боль. «Тахмасп. О, Аллах, ты именно такой, каким я запомнила тебя с того судьбоносного дня. Посмотри, я иду к тебе, но ты видишь лишь головокружительный танец поднятых в воздух опавших листьев. Я не отрываю от тебя глаз, а ты настороженно озираешься в поисках невидимого наблюдателя. Что будет, если я прикоснусь к тебе, если возьму за руку? Почувствуешь ли ты особенное тепло, догадаешься ли о моём присутствии? Ты спускаешься ко мне, мой бесстрашный шах, и вот ты настолько близко, что я могу испариться от одного лишь твоего неосторожного вздоха. Ты смотришь, но не видишь. Зато я вижу. Слышу, как бьётся твоё сердце, одержимое внезапной надеждой. В тебе всё ещё живёт любовь, но она причиняет тебе одни лишь страдания. Неужели оно того стоит?» Прильнув к его поджарому телу импульсивной волной неизвестно откуда взявшегося тепла, Эстер приласкала призрачными руками ровную спину Тахмаспа, обследовала щекотливыми бликами солнечных лучей его властно развёрнутые плечи, в упоении прижалась к рельефному карсету натруженных мышц, безмерно радуясь тому, что сделала это хотя бы сейчас, когда, казалось бы, стало слишком поздно. Но Тахмасп ничего не заметил, не понял, что с ним произошло, откуда появилось это уютное тепло, обманчивая иллюзия женских прикосновений, ощущение, будто только что рядом с ним находился кто-то, кто был ему безумно дорог. А когда к нему вдруг пришло молниеносное озарение, и он лихорадочно огляделся, перекатывая на губах её имя, Эстер уже ступила прямо в объятия бархатных фиалок и застыла на пороге чего-то неизведанного и завлекающего, силясь поверить в то, что отправляется на поиски неизбежного конца. «Конец, о котором узнает лишь один из нас. Не ищи меня, мой милый друг, не смей позволять горю управлять твоей жизнью. Отпусти меня, и клянусь, когда настанет час, я сама приду за тобой». Так ни разу и не обернувшись, Эстер сделала шаг, потом ещё один и ещё, и вскоре окунулась босыми ногами в окружившие её цветы, странным образом чувствуя мягкие поцелуи их ароматных лепестков, хотя мгновением позже была лишена любых людских ощущений. Теперь же, идя по Сиреневому полю, она словно вновь обрела себя, обрела утраченную жизнь, выскользнула из цепких когтей лютой смерти, подгоняемая безудержным и единственным желанием — дойти до конца. Беспрерывное волнение сиреневых цветов с учтивым поклоном расступалось перед Эстер, пропуская её вперёд, непреодолимая тяга уводила всё дальше и дальше, углубляла в сокровенные тайны, отрывая от земных оков и болезненной привязанности. Она уходила прочь от грешного мира, прочь от ослепительной любви, но зато где-то там, на краю бесконечного, скрывалось нечто большее, в чьих силах было возродить какую-то израненную страданиями душу, подарить ей новую жизнь. Эстер уходила, но точно знала, что ещё обязательно вернётся. Колыхаемые ветром фиалки постепенно сомкнулись за её спиной, и она исчезла.