Боевой абибас

      Все шло по плану до того момента, пока Рудик к херам не утоп в растерянных Колиных глазищах, — после этого он, как в песне Летова, начал растворяться не на плесень, но на липовый мед точно. И Коля, на минуточку, не отставал.       Впрочем, все эти нюансы Рудик осознает, лежа у себя в комнате со счастливой мордой лица, как всегда, уже постфактум — как любит говорить мамка.       Сразу после Коли он спустился к себе, скинул шмотки, запихнул в стиралку и торчал под душем, дожидаясь, когда мамка напьется своего чая с мелиссой и пойдет спать. Или хотя бы уйдёт к себе, чтобы не маячить на кухне и не вглядываться в него всезнающим материнским взором. Она ж с пол-оборота заметит его раздрай, начнет докапываться, чего он такой потерянный, а как ей объяснишь? Если и себе-то не получается.       Изначально Рудик собирался только впихнуть Михалыча Коле, покайфовать от его реакции — растерянность и торможение обязательны — и свалить, но покайфовали в результате они оба. Такого он не ожидал. От себя точно.       Просто сорвало крышечку, которая и так лежала набекрень. Рудик и в самых ярких фантазиях повышенной влажности, которая лесам Амазонки и не снилась, не видел такого лица, какое было у Коли, когда тот заткнулся, прижал к себе Михалыча и облизал губы. Это движение тут же отдалось у Рудика тяжестью внизу живота, а дальше руки действовали сами, ухватившись за Колину задницу.       Мамка с детства учила его, что задница — это вульгарно. Ягодицы — слишком натуралистично, слово будто пахнет спиртом для смазывания места, куда сандолят болючий витамин В. Попа. Только попа, и никаких, упаси боже, жоп, если не похуже.       Но у Коли не попа, а именно задница, и Рудик готов спорить на свое собственное очко, что более охуенной он в руках не держал, недаром заглядывался на соседские ноги в обтягивающих джинсах, когда появлялась возможность. Но раньше просто заглядывался, а сегодня лапал, и не только задницу. Уже лежа в кровати, Рудик закидывает руки за голову и ухмыляется в темноту. Это все из разряда шикарных предутренних снов, таких, после которых просыпаешься с обмякшим членом в трусах и пятнами на простыне. Все-таки Михалыч молодец, сделал свое черное дело.       Жаль только, что состояние эйфории заканчивается вместе со вчерашним днем, и за полночь, покрутившись с боку на бок и так и не уснув, Рудик начинает поглубже утрамбовывать в себе внутреннего невротика, который подкидывает замечание о том, что Коля, так-то, мог бы хоть немного отреагировать на их встречу. Смс-кой, например, или хотя бы вопросом, не охуел ли он, Рудик, часом и что это было. Но Коля молчит. И даже утром от него нет вестей.       Рудик, сидя за столом и наблюдая, как мамка заливает овсянку молоком, хмуро подпирает рукой подбородок. Неужели не понравилось? Так он вроде вчера в этой же руке держал индикатор Колиного восторга. У самого Рудика все индикаторы в этот момент сгорели к хуям, к тем самым, что он потом тоже держал в руке. Да и не мог Коля имитировать такие горячие порнушные звуки и не стал бы вцепляться в него. И язык в рот совать еще раньше — не стал бы.       Что пережил в этот момент сам Рудик — словами не передать вообще.       — Потому что дырка, — схватывает он обрывок маминого монолога, и перестает жевать:       — Чего?       — Рудя, ну чем ты слушаешь! У нас в подъезде крысу вчера видели, Игорь Владимирович говорит, что дырка в подвале где-то и лучше ходить осторожнее и смотреть под ноги.       — А он прямо беспокоится за тебя, мам.       — Ну что ты, просто очень вежливый и внимательный мужчина!       — Если он к тебе свои яйца подкатит без моего присутствия, ну, там, случайно в лифте прижмет, то этими яйцами дырку в подвал и заткнет, так и передай.       — Ну Рудя!       Мамкины брови взлетают вверх от ужаса, но Рудик знает: ей в глубине души важно, что ему не пофиг и что он считает ее первой красавицей района. Вот вроде взрослая уже, а все туда же: наряжаться стала каждый раз, когда выйдет за хлебом, а за хлебом теперь ходит вечером, когда Игорь Владимирович возвращается с работы. Теперь паси их обоих, пока Игорь Владимирович не принесет в подоле принцессу. Огненную, которую Рудик ему для мамки загадал, как цветочек аленький.       О своей принцессе Рудик теперь думает так много, как никогда, и искренне жалеет, что до конца майских и нет никакой работы, которая спасла бы его от собственных заебов. И к пацанам не сходишь — подбитый в полете Шмель всерьез закислячил, а Кривой с Никитосом вроде как переметнулись в поддержку пострадавших. Идти к ним сейчас — значит признать свою вину, которой нет, а они и сами со временем остынут и придут на мировую. Было же такое, после лужи со все тем же подбитым Шмелем.       К мамке со своими страдашками по Коле-динамо не придешь, заливаться пивасом в одно рыло тоже бессмысленно, поэтому вечером Рудик, заколебавшись ждать соседа у подъезда и попробовав ему позвонить, но так и не получив ответа, тащится до баскетбольной площадки, надеясь посидеть там под фонарем и подумать о делах насущных. Смотрит еще раз на окна, отмечая, что те самые, нужные, по-прежнему не горят, и садится на лавку за сеткой.       — О, гитарист! — вырывает его из мыслей голос Калмыка, которого он не заметил на турнике за сиренью. — Чего смурной такой? Гитару не дают?       Рудик хмыкает — раз уж даже этот конь казахский заметил, то и правда надо лицо попроще на людях делать.       — Да не, башка болит просто, — отвечает он, доставая сигареты.       — Это день такой, — глубокомысленно изрекает Калмык, садясь рядом и пыхтя после своих вечерних упражнений. — Или авитаминоз. Весна же, надо витамины жрать пачками, отсюда все проблемы. А я смотрю — ты сидишь такой грустный, будто тебя бортанули, дай, думаю, спрошу. А то, знаешь, иногда вот так сидят грустные, а потом из окон случайно выпадают или под машины кидаются. У нас в универе случай такой был…       Рудик закатывает глаза, но все равно слушает казахские байки про смешные и неудачные суициды, это отлично забивает голову и не дает думать вообще ни о чем.       — А зачем она наглоталась-то? — спрашивает он после истории о девочке, которая хотела самовыпилиться лекарствами, но перепутала сердечные капсулы с рыбьим жиром.       — Неразделенная любовь, — печально улыбаясь, отвечает Калмык.       — Зачем мы вообще влюбляемся, интересно, — тоже впадает в тлен Рудик, и Калмыка снова прорывает:       — Не знаю, зачем, но знаю, почему! Короче, любовь связана с уровнем серотонина, который исчезает, когда мозг наполняется дофамином, когда ты находишься рядом с конкретным человеком. Люди могут чувствовать даже одержимость, потому что из-за роста дофамина мозг чувствует себя «зависимым» от этого человека. Дофамин делает нас счастливее, а еще фенилэтиламин — он стоит за сексуальным влечением, хотя конкретно трахаться ты хочешь благодаря тестостерону и эстрогену.       — Ебучий дофамин, — произносит Рудик. — Мудила. Сука ебаная.       — Ты че, влюбился, что ли?       — Да ниче я не влюбился! Ты чего приебался ко мне со своей химией?       Калмык улыбается так широко, что почти исчезают прорези для глаз. Рудик достает вторую сигарету:       — Ну даже если влюбился, че теперь?       — В того, в красавчика, который с седьмого? — припечатывает в лоб Калмык, и Рудик кашляет:       — С чего ты… С какого ляда в него?       — Воу-воу! Ты только не бей меня. У меня гей-радар хорошо работает с тех пор, как мои друзья оголубились. Сначала тоже просто на жопы друг друга смотрели, потом на реснички, вместе разок переночевали, и понеслось, короче. А я видел как-то, как ты на его жопу смотрел.       — Как?       — Как мой дед на новый спиннинг. Не, ну жопа-то у него хорошая… Почти как у наших пловцов.       — Э, бля!       — Я образно говорю, с точки зрения прекрасного. Так и чё, бортанул тебя красавчик?       По морде Калмыка видно, что он специально его подбешивает, но по-доброму, без подъеба, и Рудик выкладывает ему все, что накопилось — и про страдания по Коле до момента их близкого знакомства и после, умалчивая только самые сочные подробности «разговора» в коридоре:       — Короче, засосались мы вчера конкретно. И он сразу после этого потерялся. Стремно как-то.       — Слушай, — придерживая его за локоть, как кумушка у завалинки, доверительно говорит Калмык. — Но если бы он был прямо в шоке и оскорблен пиздец как, то сам бы тебя послал первым? В ЧС бы везде закинул сразу.       — Хуй знает, — отвечает Рудик задумчиво. — Вчера он точно не был оскорблен.       — Ну! Может, испугался просто, если у него таких поцелуев еще не было.       — Так ты сам говорил, как твоя сестра их видела с каким-то сычом в окне! Было, значит!       — Может, вот прям как с тобой не было. Вот у меня друг так же межевался, грузился, типа, я не такая, не надо ебалая. Мозги ёб. Так его измором и взяли — ебанат тупо не обращал внимания на его закидоны, и все. Пока тот булки не расслабил. А когда расслабил…       — Я понял, — прерывает Рудик, которому вдруг становится неловко обсуждать чьи-то гейские отношения. — Не обращать внимания на закидоны.       По сути, Калмык ведь прав — Коля ведет себя как типичная стервозина. Душу вымотает, если позволить ему вести, как те девчонки в школе, которые возникали, что не успевают за ним в танце. Коля, видимо, тоже не успевает за его темпом, и надо дать ему время нагнать, подстроиться — поэтому Рудик, вместо того, чтобы заебывать Колю, соглашается отвезти мамку к ее мамке. Потому что происходит наконец то, что назревало давно. То, что фурункул прорвался, Рудик понимает мгновенно, обнаружив следующим утром за дверью Игоря Владимировича в выглаженной рубашке и пиджаке, с букетом пиздюлечных оранжевых роз, растущих из горшка в его руках. На горшке бант такого же размера, как на шее Колиного Михалыча.       — Рудик, я хотел с тобой поговорить, — прокашлявшись, объявляет Игорь Владимирович. — Как мужчина с мужчиной.       Рудик сверлит его взглядом, и сосед, кажется, слегка теряет смелость и слова из заготовленной речи, шурша бантом на горшке. Из комнаты на его голос выходит мать, вроде как вся такая удивленная, но не в домашнем халате, как всегда, а в платье.       — Кто-то пришел?.. Ой, Игорь Владимирович, вы к нам? Это что, «принцесса»?       — Мам, нам надо перетереть кое-что, поставь пока чайник, пряники там достань, не знаю, курицу погрей, цветы полей, — Рудик забирает у Игоря Владимировича горшок и передает сияющей мамке. — А мы покурим.       На лестничной площадке у окна Рудик, закуривая, снова сканирует мамкиного ухажера взглядом. Тот, собравшись с духом, сообщает:       — Понимаешь, Рудик, мне очень нравится Элечка. Она такая добрая, красивая, воздушная… Ее хочется оберегать и…       — У вас паспорт с собой?       — Паспорт? Так-так… Да, с собой.       Игорь Владимирович, обескураженно моргая, лезет во внутренний карман пиджака и отдает документ Рудику, который, долистав до страницы с печатью регистрации брака, как раз этой самой печати не находит. Как и штампиков с детьми.       — Я думал, вы в разводе, — произносит Рудик. — А это ваша первая ходка.       — Что, прости?       — Говорю, никакого сожительства. Только через ЗАГС.       — Что… Свадьба, имеешь в виду? Да я… — Игорь Владимирович достает из другого кармана валидол. — Я так и собирался, чтобы официально. Ты не обращай внимания, это я от радости! Не ожидал, что ты так сразу согласишься.       Рудик соглашается — Игорь Владимирович и мухи не обидит, видно же, почему бы и не согласиться? За чистосердечным признанием открывается, что тот сначала строил карьеру, потом с десяток лет ухаживал за больной матерью, так к своим пятидесяти двум ничем, кроме материального, не обзавелся. Рудик его правда понимает — духовного теперь ему будет хватать с лихвой. К тому же, глядя на мамку, рассылающую фото своей принцессы всем подружкам, и Игоря Владимировича, сияющего, как пятачина, Рудик хоть немного перестает думать о том самом, другом соседе. Вспоминается только, как Коля жадно шарил руками по его телу, и Рудик хмыкает — против союза духовного и материального тот уж точно не был.       В деревню, знакомить жениха с тещей, едут на следующий день. Мамка, как королевишна, почетно в мерсе у Игоря Владимировича, Рудик — в родной, словно продолжение самого себя, семерке, — за ними.       — Рудичка! — выскакивает почти под колеса семерки бабуля. — Элечка!       — И Игорь Владимирович, — тихо добавляет Рудик, снимая ее со свой шеи. — Сюрприз, бабуль! Мамку замуж отдаю.       Бабуля, с трудом пережив шок-контент, накрывает на стол, к которому тут же приглашается ее муж, все соседи и соседи соседей. Игорь Владимирович нравится всем без исключения уже потому, что у него нет пивного пуза, кредитов и пятен на пиджаке, а остальное, как говорит бабуля, приложится. Однако прикладываются пока все к наливке, даже непьющий жених, которого заставили по такому случаю, и спустя некоторое время торжественно выносится фотоальбом с «фотокарточками» молодой мамки. Рудик, помня, что ближе к середине альбома ее фотки начинают чередоваться с его собственными, голожопыми и беззубыми, предпочитает свалить из-за стола раньше.       В деревне он торчит несколько дней относительно неплохо, чинит вместе с Игорем Владимировичем крышу утятника, а мамка с бабулей копаются в саду. Пока мамкин жених, которого дядь-Игорем пока звать как-то стремно, ходит за гвоздями, Рудик сидит у загончика с птицей и смотрит, как те набивают брюхо свежей травой. Отдельно отгороженная куском шифера от других, прогуливается утка с выводком. Рудик сует палец в отверстие сетки и тыкает в спину заснувшего утенка.       — Хочешь потрогать? — тут же нарисовывается мамка.       — Да нет, я просто…       — Бери, не бойся, это же индоутки, они вообще не агрессивные!       — Мускусные, — поправляет бабуля, подходя с полным ведром зерна. — Правильно — мускусные утки. Потому что в старости у них нарост на голове начинает выделять жир и он пахнет мускусом.       — Мама, где ты прочитала такое, это же выдумки!       Рудик, перегнувшись через сетку, ловит двух утят, не обращая внимания на возмущения утячьей мамки, и держит их, пока его собственная мамка фоткает его со всех ракурсов. На память. Утята мягкие, почти как мех Михалыча, упираются перепончатыми лапами между ладоней и пытаются выпрыгнуть, и вскоре Рудик отпускает их обратно. С ебучим флешбеком о плюшевой хуйне в узком коридоре возвращаются мысли о Коле, и вечером Рудик, взяв гитару, тащится к речке, на старую лавку под березой, где у него сами собой наигрываются мелодии, которые он прежде недолюбливал за излишние пиздострадания. Ну вот это все в стиле «извини, что мало ласки, не обвешал цацками» и «на столе записка от неё смятая, недопитый виски допиваю с матами», и на душе становится так пусто и паршиво, что слова, пропетые вслух, уже не кажутся пафосными и надуманными. Вполне можно не спать ночь, думая о ком-то, ждать чего-то, надеяться, как в этих песнях. И закат, сука, такой красивый, как будто раньше таких не было никогда.       Рудик, достав телефон, фоткает садящееся солнце. На память. Потом зачем-то отсылает его вместе с дакпиком Коле, — может, динамо хоть что-то ответит. Только закат гаснет брошенным в траву окурком, а сообщения остаются непрочитанными. Рудик дергает струны со злости, но сразу извиняется перед гитарой и идет в магаз за спичками, которые мамка просила купить на обратном пути.       — Рудик, ты, штоль? — слышит он на выходе, оборачивается, и волна воспоминаний накрывает вместе с головой, гитарой в чехле и купленными спичками: заднее сиденье ржавого таза, крепкие руки на его пояснице, стоящий колом член. И еще один, в заднице.       — Ну, — отвечает Рудик, на первых же секундах испытывая желание шагнуть вместе с Федей, своей летней любовью пятилетней давности, в темный закуток между магазином и фонарным столбом без фонаря. — Не узнал? Ты вот вроде не изменился ни хера.       Все такой же высокий, крепкий, широкоплечий. Прямо бычара, еще здоровее стал. Так и хочется… Или нет, не хочется. Как представить, что Федька, которому он, между прочим, посвятил свой главный партак, целует его, расстегивая ремень, так сразу все падает. От него не пахнет чем-то вкусным, как от Коли, и в волосы зарыться пальцами не хочется, потому что он бритый под ноль, и ямку на такой шеяке попробуй найди, чтоб носом ткнуться. После нежного, приятного во всех местах Коли, Рудику вообще теперь кажется, что он до этого всю жизнь в стойле с конями потными тусовался.       — Ага, не понял сразу, что это ты. Прям городской стал, — в Федином голосе знакомые нотки, которые обычно заканчивались всегда скрипящей кроватью у него дома, но в этот раз Рудик испытывает только досаду, что поперся за спичками на ночь глядя.       — Да я и был вроде, — отвечает он, обходя его. — Бывай, Федь!       — И что, даже на пивасик не зайдешь? — спрашивает тот с недоумением.       — И даже на чаёсик.       На пути к дому Рудик останавливается — может, догнать его, да и хрен с этим Колей, с его ямочками и глазами? Какая разница, какого цвета глаза у того, кто тебя трахает? Но потом снова шагает дальше, потому что, блядь, есть теперь разница.       Потому что чувствует, спустя пару дней случайно выцепив взглядом Колю возле входа в человейник, где они с бригадой уже вторые сутки меняют проводку в каком-то моднявом офисе, что Коля не забил. Мало того, у Коли глазищи при узнавании Рудика стали влажные и блестящие, как у плюшевого медведя, а у самого Рудика, кажется, увлажнилось везде одновременно. И что по этому поводу думает сам Коля, Рудику вынь да положь прямо здесь и сейчас. А смотреть, как в направлении неизвестного этажа уебывает предмет твоих влажных снов, — больно и обидно, так что Рудик, отключив последние извилины, несется следом и врывается в светлый, просторный дивный новый мир.       — То, что надо, Коля, какой ты молодец! Аутентично! — приговаривает, улыбаясь по-Чеширски, деловитая бабца на стиле с короткой стрижкой, когда Рудик влетает в Колю со спины и на мгновение даже замирает, припечатываясь к его булкам. Сердце стукается о копчик, но Рудик держит фейс, натренированный в разговоре с Калмыком, пока мадама расспрашивает Колю, где тот откопал такую замечательную фактуру.       — Лучше бы он там вообще не копал, — кислячит откуда-то нарисовавшийся рядом мопс, кривя свои пидорские губехи. Вот не было у Рудика неприязни к своим братьям меньшим. «До встречи с тобой», блядь, стразина в жопе. Кажется, этот чернявый понимает язык взглядов настолько хорошо, что даже язык жестов применять становится необязательно.       — Я Валерия, а это наш фотограф Жан, — бабца протягивает руку с идеальным маникюром, почти как у мамки, и Рудику сначала стремновато ее пожимать своей, рабоче-крестьянской. Как-то много в этой дамочке деловых флюидов. И разглядывает его фирменный синий комбез, будто скальпелем режет. Рудик все же заставляет себя отцепиться от Колиного запястья и поздороваться по-человечески, раз уж так вышло, что он неожиданно ворвался в Колину жизнь как камикадзе, в самое глубокое место.       — Рудольф, — кивает он.       — Рудольф… — идеально вычерченная бровь изгибается так, что по ней можно изучать геометрию. — Интересно. Пройдемте, договор подпишем. Вы же согласны? У вас паспорт с собой? — спрашивает Валерия, и Рудик ловит странный флешбек с выходных, но отвечает не задумываясь:       — Да. Согласен, — и на секунду — глазами в Колю, ища подтверждения. Но на Коле маска а-ля ебаный стыд — «вы кто такой, я вас не знаю, идите на хуй».       Тем лучше, — усмехается себе под нос Рудик и чешет за Валерией сквозь оупенспейс с нехеровым таким ремонтом в дальний конец офиса. Что ему предлагают, он спустя пять минут внимательно читает в договоре. В разделе, где исполнитель обязуется оказать услуги, вместо привычного монтажа, демонтажа и прочего, видит два весьма любопытных пункта: участие в фотосъемке для журнала «Элита лайф» и работа на презентации в рамках проекта «Контрасты красоты». А еще там четко прописано количество часов и вознаграждение, от суммы которого Рудик сначала теряется. Все это время за его спиной маячит Коля, с похерфейсом, но явными невербальными нотками беспокойства. Еще бы! Не будет же прэнцесска перед начальством лебезить, уговаривая выставить Рудика и выставляя себя самого в нелепом свете? Слишком они гордые, вон корона аж армстронги задевает. Рудик оборачивается в который раз на Колю, протыкая его взглядом, растягивает губы в ехидной ухмылочке и спрашивает:       — А фотосъемка?..       — Фотосъемка будет проходить в два этапа, это непосредственно преображение в салоне нашего партнера, затем студийная съемка в двух образах — городском и пляжном, — объясняет Валерия. — Стилиста, визажиста, фотографа организуем мы. От вас, Рудольф, только соглашение и предоставление прав на использование материала в коммерческих целях. Стандартный модельный релиз, в общем.       — Вас понял, — кивает Рудик. — А че за презентация?       — Коля разве вас еще не ввел в курс дела?       — Не-а, еще не ввел.       — Не успел, — подает голос Коля, сложив руки на груди и внимательно разглядывая в окне облачка. Только щеки у него по цвету ровно такие, как в тот вечер. Мотнув головой, Рудик заставляет себя отлипнуть от вида этого покоренного жеребца, хотя ликование в груди нарастает почти такое же, как тогда, только еще легче, воздушнее, без тяжести неизвестности, сброшенной десятикилограммовым плюшевым камнем с души. Что, все, Колясик, заметался пожар голубой?       А когда Рудик узнает, что фоткаться предстоит им вдвоем, а-ля «контрасты», а в конце мая — вместе поработать стендистами (слово-то какое!) в загородном клубе отдыха «Лакшери Уикенд», весь день с Коленькой бок о бок, у Рудика даже сигналка на задворках мозга не мигает красным, и он, убедившись, что в договоре все кристально, как в возмущенных глазах, сверлящих его затылок, заполняет и подписывает все до последней бумажечки. Как советовал ему один мудрец с честными глазами, брать надо измором. Как Иоанн Васильевич — Казань брал, Астрахань брал, даже какого-то Шпака вроде бы брал — а Колю, судя по всему, еще никто не брал. Рудик, конечно, к такому не привык: обычно находил кого-то, уже векторно направленного в свою сторону, на лицо ужасного, но доброго внутри, а дальше все по схеме — «дружба и общение». Оттого Коля ему свербит уже везде — видно же, проняло его. И вот этот обычно краткий миг, когда уже знаешь, что идешь на победную, но еще не дошел, когда надо еще совсем чуть-чуть прогнуться, дотянуть, невзирая на боль от мозолей в туфлях, держать рамку, осанку и улыбку до ушей, — этот миг самый сладкий. Как хочется и добить его сопротивление, и одновременно растянуть эту кайфовую дырку неловкости, смакуя каждую новую, неведомую до этого еболу в грудине.       — Кстати, там будет боди-арт, — говорит Коля, когда они вместе, внезапно смущенные, плетутся до дверей. — Тебя под хохлому распишем. Может, откажешься, пока не поздно?       — Не-а. Теперь уже поздно, — бубнит Рудик.       Внутри у него происходит настоящая борьба положительных и отрицательных зарядов: хочется бежать обратно к этой Валерии, сожрать договор и свой паспорт, потом бежать от нее, сверкая пятками, отрицая все, на что он так легко согласился. С другой стороны, можно положить на все одного большого медведя и будь что будет. Второй вариант туманнее, но обещает что-то охрененное в компании Коли, Рудик это почуял каким-то внутренним радаром, когда хватанул Колю за руку на пороге его офиса. Коля видимо тоже вкурил, потому что присмирел, хоть и пытается брыкаться, но Рудик чует — это для вида только.       — Рудольф, вы торопитесь? — вырывает его из мыслей приятный женский голос. — Может быть, чай, кофе?       — Потанцуем, — хмыкает он, согласно кивая, и тащится за девушкой к кофемашине.       — В его случае, — вклинивается мопс в детских штанишках по кличке Жан, — пиво, водка, полежим.       — Или речка, лодка, поскулим — в твоем.       — Рудольф, где ваши манеры?! — притворно вскидывается тот, а сам почему-то смеется, и Коля тоже краем губ улыбается немного. Видимо, Рудик с серьезностью фейса все-таки перестарался. Хочется ответить, мол, потерпишь и так, фото-граф ебаный, но все же не перед дамами, поэтому Рудик улыбается, подмигивая Коле:       — Коля знает где.       У местной кофемашины обнаруживается абсолютно непригодный к использованию шнур с евровилкой, воткнутой в старенькую розетку через простецкий удлинитель без заземления, туда же воткнут и принтер, и торшер из зоны отдыха рядом, и чуть ли не пол-офиса, из-за чего этим чудикам приходится все время выбирать одно из двух — жахнуть кофейку или поксерить, поэтому на следующий день Рудик, договорившись с Валерией, в обеденный перекур приносит им нормальный фильтр с предохранителями — с чеком, само собой, — а заодно чинит диммер на Колиной настольной лампе, помогает Альбинке распутать шмоток из проводов под столом, и вот в следующие визиты его уже встречают с хлебом-солью, угощая какими-то странными на вид вкусняхами. И даже Жан перестает тявкать и огрызаться, присматривается с профессиональным прищуром в глазах, только охуевоза в них становится чуть больше. Так к концу недели Рудик топит сердце прэнцесски, когда на уже третье по счету предложение подвезти Коля наконец отвечает утвердительно. Но едут они не домой, а куда-то вообще хер знает куда.       — На другую работу, — поясняет Коля, закидываясь какой-то ягодной питьевой херней и закусывая модным протеиновым батончиком.       — У тебя сколько работ-то вообще? И все законные, надеюсь? — усмехается Рудик, а в глубине души уже чувствует какую-то пацанскую уважуху к царским кровям. Он-то думал, богатей в брендовых шмотках и парфюмах, с претензией на элитарность в инсте, тусовщик, вечно мотающийся по вечерам куда-то. А оказалось, все так и есть, но не совсем. Те же яйца, только в профиль.       — Я группу веду по танцам, иногда выступаю, моделю.       — Тебе что, везде надо фейсом посветить, что ли?       — Да при чем тут это, — вздыхает Коля. Явно не собирался садиться к Рудику, все время отворачивается к окну и на часы смотрит.       — Торопишься?       — Да нет.       — А че тогда?       — Не знаю, странно все как-то стало…       — Это просто день такой, — машет рукой Рудик, перестраиваясь в крайний правый, чтобы свернуть по пути к незнакомому адресу.       — Точно. Это период такой, — фыркает Коля в ответ.       — Ну бля, Колян, мог бы сказать этой вашей, как ее… Мадам «Дьявол носит Прада», мол, баста. Чего молчал?       — А чего я скажу? Извините, я долбоеб? А это мой… Мой… Электрик. И потом, мне деньги нужны. А ты и правда подходишь, так что… Можно потерпеть.       — Че, бабосов кому торчишь, что ли? Я его знаю? Порешать?       — Ага, — кивает Коля и вдруг поворачивается к Рудику, как раз когда они паркуются возле большого здания бывшего завода, переделанного в фитнес-клуб. — Себе я торчу. Ты вот с тетей Элей до сих пор живешь, тебя все устраивает? Рудик, ты руки помыл, зубы почистил? Рудик, ты очко побрил? А я так не хочу.       — Все-все, понял, не кипишуй! — Рудик примирительно поднимает руку ладонью к Коле, показывая, что «сдается» — чуть больше, чем буквально. Затем выщелкивает сижку из пачки, но смотрит на испортившуюся погоду на Колином лице и так и не прикуривает. — Я так-то с мамкой живу, чтобы ей легче было. А теперь скоро все…       — В каком смысле?       — Замуж выдаю.       — Прикольно. Мои поздравления, рад за тётю Элю, — улыбается вдруг Коля, по-простому так, без этой своей хитровыебанности, и Рудик подвисает. — За дядь-Игоря? Вроде толковый мужик, только ватный немного, как по мне.       — Ага. Я для тебя типа тоже слишком ватный? То дразнишь меня, то динамишь.       — Ты? Да не, ты нормальный вроде бы, даже удивительно…       Все еще улыбаясь, Коля кладет ладонь Рудику на колено, похлопывая, типа не парься, но глаза выдают его, роняя в мозг флешбеки, точно такие же, как у Рудика, каждый раз, когда они случайно касаются друг друга.       — Я пойду, — бормочет Коля, торопливо отдергивая руку, словно опомнившись. — Спасибо, что подбросил.       — И что, даже на прощание не поцелуешь?       — Нет, — отвечает он, отстегиваясь, но Рудик хватает ремень безопасности, припечатывая Колю к сиденью. Заебала его уже вся эта беготня. Затрахался он от микроинфарктов в столь раннем возрасте, залипать на блядских губищах и глазищах размером с чистое безоблачное небо цвета его влажных снов.       — Почему?       Коля вздыхает, медлит какое-то мгновение, наверное, в надежде, что Рудику все это надоест и он сейчас отпустит ремень и Колю в большой мир, но вдруг обнимает ладонью сжатый на ремне в крепкий хват кулак и заглядывает Рудику в глаза, горько усмехаясь, будто Рудик тут сарказмировать изволил.       — Потому что… — Рука перемещается на щеку, подушечка большого пальца касается нижней губы, и Рудик чувствует легкий аромат ягодного морса или что там этот модник пил. А затем и вкус — смородина-базилик, как у бабули в деревне — когда Коля прикасается уже губами к его губам, легким стоном озвучивая продолжение своей неоконченной фразы. Рудик, прифигев от такой перемены, лапает Колю в ответ, сжимая сначала колено, потом плечо, потом, едва не улетая от восторга, зарывается в волосы, очерчивая большим пальцем линию челюсти, не веря, что всего секунду назад Коля так старательно делал вид, что между ними пропасть, которая теперь схлопнулась до маленького шажка в полстопы. Базиликовые губы жадно шарят по его лицу, как будто время ограничено, а урвать нужно как можно больше, заново изучить языком каждый уголок поцелуя. Истратив всю дыхалку, Коля чуть отклоняет голову, смотрит так, будто трахнет Рудика прямо здесь, и улыбается: — Потому что ты сейчас домой поедешь, а мне теперь как с этим работать?