Одержимость

За долгие годы монашества Эрвин давно привык к своей маленькой тесной келье. Царящие в ней сырость, мрак и холод первое время причиняли ему неудобство, но со временем он перестал их замечать, а понятия комфорта и дискомфорта исчезли из его жизни. На тернистом пути духовного роста и истребления в себе всего греховного и земного, всего человеческого, для них не было места. Потому он охотно уединялся в узком каменном мешке, где стояла лишь жесткая деревянная скамья, служившая Эрвину постелью, маленькая убогая тумба, где хранились все его пожитки, да на стене висела небольшая полка с иконами и подсвечником. Но в эту ночь монаху было так тяжело находиться в своей келье, будто он юный инок, что не провел в ските и недели. От лежания на скамье затекло все тело, кости ныли, мышцы сводило, Эрвина трясло от пронизывающего холода, которого он не испытывал прежде. Сон не шел даже после того, как вечернее молитвенное правило было прочитано им наизусть сорок раз, и не оставалось ничего другого, кроме как зажечь свечу и опуститься на колени, погрузившись в молитву и силясь вновь уловить голос Бога. Эрвин помнил, как услышал его впервые, в возрасте тринадцати лет зайдя вместе с матерью в храм. Их семья не была религиозной, но после трагической гибели отца даже врач посоветовал вдове отвести мальчика в церковь, где они оба могли бы найти утешение. И вот тогда, оказавшись в торжественной, пропитанной ароматом ладана тишине, Эрвин увидел перед страдальческими ликами святых, глядевших на него с икон, десятки мерцающих огоньков, оплавляющих плачущие свечи. Испытанный им в тот момент восторг, казалось, был сильнейшим впечатлением в жизни, но тут Эрвин услышал исходящий отовсюду и ниоткуда, вибрирующий внутри его собственной головы Голос, зовущий его по имени. Голос нарекал его избранным и призывал посвятить свою жизнь служению Богу. И Эрвин согласился в тот же миг, так откликалась на этот зов каждая частица его тела, так трепетал его дух от этого первого откровения, а сомнений в том, что за ним последуют другие, у него не было. Выйдя из храма в прохладу вечернего города, Эрвин немедленно объявил матери о своем решении отдать свою судьбу в руки Бога, и она, посмотрев на него с глубокой печалью, молча кивнула. Вскоре мать определила его в дом-интернат для мальчиков при одном крупном монастыре, имеющем несколько подворий и скитов. Если бы Эрвин не был полностью поглощен изучением того нового духовного мира, что внезапно открылся ему, он заметил бы, что мать прощается с ним со слезами и тоской во взгляде, но вместе с тем и с безграничным облегчением, что могло бы ранить его, будь для него происходящее в земной жизни хоть сколько-то значимым. С того дня они больше не виделись, и мальчик не интересовался ее судьбой. Все, чего он отныне желал, внимая тому самому Голосу, что продолжал слышать время от времени в процессе уединенной молитвы — принять постриг и уйти в самый дальний горный скит, где было возможным победить свое естество и прикоснуться к великой божественной тайне, что открывалась лишь святым и пророкам. Едва Эрвин достиг совершеннолетия, расположенный к нему настоятель, считавший мальчика примером истинной веры и будущим столпом церкви, внял его горячим мольбам. И первые десять лет служения Эрвин чувствовал себя таким правильным и уместным в этой суровой обители, среди аскетичных молчаливых братьев, в тишине и уединении своего убежища. Он мог провести несколько суток коленопреклоненным, стоя перед иконами, заменяя огарки новыми свечами и самозабвенно молясь Богу, что непременно отвечал ему, по-прежнему обещая грядущее откровение. Эрвин усмирял свою плоть и закалял волю самыми радикальными способами — днями не утолял жажды, неделями не вкушал пищи, месяцами не снимал власяницу, годами хранил обет молчания. Настоятель и братия прониклись к нему столь глубоким уважением, что в ските его почитали за настоящего подвижника и, не зная о его разговорах с Богом, казалось, ждали обещанное чудо вместе с ним. Но в последние годы, когда тело Эрвина было укрощено, его дух начал томиться от непонятной тоски и будто бы скуки. Голос звучал все реже, и вера монаха слабела, утекала сквозь пальцы, как песок, оставляя на своем месте черную дыру неуверенности и сомнений. И после спасения им загадочного путника что-то еще обнаружилось в этой мрачной глубине — нечто гигантское и свирепое, пока лишь открывшее большие огненные глаза, но затаившееся неподвижно и молчаливо. Оно ужасало Эрвина, заставляло чувствовать себя слабым и уязвимым, толкало на поиск защиты у всемогущего Бога — единственного, кто мог избавить монаха от этого чудовища. И Эрвин молился отчаянно, с тихими стонами и горькими слезами, но Голос, который он призывал, так и не зазвучал в эту ночь, а лики святых сквозь пелену слез и дым свечи и вовсе искажались в демонических гримасах, пугая монаха и усиливая его тревогу. Еще до рассвета братия собралась в маленьком скромном храме, чтобы начать заутреню. Был первый день Великого поста, и над обителью разнесся скорбный хор невысоких монашеских голосов, заранее оплакивающих Бога, что будет убит людьми. Эрвин пел чисто и уверенно, но мысли его не могли сосредоточиться на словах молитвы, а взгляд блуждал по суровым лицам братьев, ища того, кого среди них не было и быть не могло. По окончании многочасовой службы монахи направились в трапезную, где их ждала жидкая пресная каша, которой прежде Эрвин спокойно притуплял голод, но сейчас не ощущал насыщения. По правую руку от него сидел брат Майк, который жил в ските всего четыре года и приглядывал за лазаретом, поскольку в миру был медбратом. Эрвин знал, что раз гроб с телом вчерашнего путника еще не стоит посреди храма, значит, тот жив, и Майк лечит его. И, хотя праздных разговоров братья не вели, обращаясь друг к другу лишь в случае необходимости, Эрвин все же повернулся и задал вопрос, который явно был лишним: «Какие новости в лазарете, брат Майк?» Тот глянул в ответ с недоумением и неопределенно пожал плечами, после чего встал и вышел из трапезной. Судя по всему, с тем человеком все было в порядке. Возможно, отогревшись и придя в себя, он уже покинул обитель, решил Эрвин, ожидая, что возникшее вчера беспокойство исчезнет из его сознания вслед за незнакомцем. Однако, оно лишь усиливалось, заставляя монаха страдать от бессонницы и острее ощущать физическую боль, казавшуюся давно забытой и изжитой. Первая неделя поста в этот раз далась ему тяжелее, чем самая длительная голодовка, которую он переживал прежде. А на воскресной литургии в хорошо знакомом хоре он расслышал новый высокий голос, подумав в тот же миг, что до него вновь снизошел Бог. Но этот ясный чистый звук не пропитывал собой все пространство, у него был конкретный источник, и Эрвин повернулся к нему, оборвав свое песнопение на полуслове. В верхнем ряду хора, с самого края стоял тот самый путник, которого монах не ожидал больше встретить. Очевидно, это был мужчина, раз на нем был надет темный подрясник послушника, раз ему позволили остаться в монастыре. Черные его волосы были собраны в низкий хвост, открытое бледное лицо было сосредоточенным и одухотворенным. Пел он так пронзительно и чувственно, что Эрвин невольно зарделся от того, как порочно и притягательно звучала смиренная молитва в устах незнакомца. Ощутив на себе неотрывный пораженный взгляд, послушник чуть повернул голову и посмотрел на застывшего монаха. Встретившись с ним глазами, Эрвин вздрогнул и покачнулся. Стоявший позади него Майк подхватил его под руки. «Ты в порядке, брат Эрвин?» — спросил он с беспокойством, и тот кивнул, понимая, что солгал впервые за годы монашества. На трапезе послушник отсутствовал, а после нее Эрвин заперся в своей келье, все еще ощущая на себе пристальный откровенный взгляд. Хотелось метаться по комнате, но пространства едва хватало для пары шагов от стены к двери, и это не помогало, не успокаивало. Четки, которые монах нервно перебирал пальцами, нашептывая слова молитвы, тоже вызывали лишь раздражение. Эрвин сел на скамью и обхватил руками голову, не понимая, куда вмиг испарилась вся выдержка и воля, которая годами держала его плоть и дух в узде. От раздавшегося стука в дверь монах подскочил на месте, ударившись головой о полку с иконами. Образа рухнули вниз, с жалобным стуком ударившись о каменный пол. Эрвин кинулся поднимать их, ставя на место дрожащими руками. Его губы почти бессознательно зашептали одну-единственную, последнюю просьбу: «Спаси меня, пожалуйста, спаси, спаси», но в глубине сознания уже зрела убежденность — не спасет. И он обреченно открыл массивную дверь с таким страхом, будто в нее не отрывисто стучала рука человека, а скреблись когти дикого зверя, отравляющего сырой воздух своим зловонным раскаленным дыханием, угрожающе рычащего и капающего ядовитой слюной. — Брат Эрвин, впусти меня, — произнес стоявший на пороге послушник и проник внутрь, не дожидаясь ответа. Монах машинально закрыл дверь и прижался к ней спиной, словно нуждаясь в дополнительной опоре. Перед ним стоял невысокий худой мужчина, глядя ему в лицо бесцветными прозрачными глазами, чистыми, как горная река, и бесстрастными, как очи святых на выцветших фресках. Именно по ним Эрвин понял, что в первую встречу ошибочно определил возраст путника — с сомкнутыми веками тот казался совсем юным, но взгляд его мог бы принадлежать бессмертному существу, живущему веками. — Братья не ходят друг к другу в кельи, — тихо произнес Эрвин, не узнавая собственный голос. — Мне нужна твоя помощь, — ровным тоном откликнулся послушник, плавно поднимая свои тонкие руки, демонстрируя забинтованные пальцы, — Подстриги меня, брат Эрвин, — и он потянулся правой рукой в карман своего подрясника, вынимая крупные металлические ножницы. — Что с твоими руками? — спросил монах вместо того, чтобы отказать сразу, ответив строго и уверенно: «братья не стригут друг друга, не касаются друг друга». — Обморожение, — проговорил послушник, и блеск ножниц отразился на миг в его глазах, — Помоги мне. Помоги снова, — и он вложил во влажную ладонь Эрвина острый инструмент, после чего повернулся к нему спиной и быстрым движением распустил длинный хвост. Монах послушно дотронулся до гладких прохладных волос, и от их мягкости согревающая волна прошла по его телу, принося небывалое спокойствие. Пальцы Эрвина без смущения перебирали шелковые пряди, пока он не собрал их в кулак, чтобы обрезать получившийся хвост в несколько щелчков ножниц. Затем разжал ладонь и продолжил уверенно обстригать черные волосы, открывая тонкую шею, к которой склонялся так близко, что ощущал ее жар на своем лице. Хриплый шепот послушника прервал его, — Выбрей мне виски и затылок. У тебя одного есть бритва. — Нужна вода, — пересохшими губами произнес Эрвин и покинул келью, надеясь, что сейчас выйдет наружу, и свежий воздух отрезвит его. Но небольшая миска с водой стояла прямо у его двери. Похоже, послушник принес ее с собой. Когда монах вернулся, гость встретил его пронзительным долгим взглядом. — Отчего ты не носишь бороду, как положено монаху? — спросил он с таким видом, будто знал ответ. — По благословению настоятеля, — Эрвин склонился к низкой тумбе, доставая мыло и опасную бритву. Он на секунду зажмурился, вновь увидев открытый в истошном вопле рот отца, обрамленный горящими усами и бородой. Казалось, он все еще слышит запах жженых волос и горелого мяса. Глубоко вздохнув, Эрвин вернулся к послушнику, сосредоточенно намылил его шею, начал осторожно водить по ней бритвой. Прикосновения к чужой коже мигом отогнали чересчур реалистичные воспоминания, их место заняло неясное томление, зародившееся в сдавленном горле монаха и начавшее медленно стекать ниже, остановившись в паху. Понимая, что испытывает сексуальное возбуждение, Эрвин поспешил закончить стрижку и отстраниться от послушника. Тот повернул голову и внимательно вгляделся в его лицо, на котором сейчас наверняка отражалась паника от внезапного пробуждения плоти. С короткими волосами послушник выглядел еще более дерзко, молодо и бесполо. Его высокие скулы и чуть вздернутый нос вкупе с рваной челкой придавали лицу вызывающий вид, в то время как выражавшие смирение сероватые глаза смотрели на Эрвина почти кротко. — Спасибо тебе, — сказал он негромко, и развернулся всем телом, случайно или намеренно задев бедра монаха своими. Искушение притянуть его к себе, коснуться губами его приоткрытых губ и изящной шеи, прижаться вставшим членом к его твердому горячему телу в этот момент показалось непреодолимым. Но Эрвин призвал на помощь всю свою многострадальную волю и отступил на шаг назад, наблюдая, как послушник покидает его келью с едва заметной усмешкой на сомкнутых бледных губах. Монах опустил глаза, и, увидев, что весь пол усеян черными блестящими локонами, тут же рухнул на колени, хватая их руками, зарываясь в них лицом, ощущая исходящий от них слабый аромат леса, костра и дыма. Вдыхая его полной грудью, Эрвин вздрогнул всем телом, пачкая подрясник своим семенем. Он поднял глаза на лики святых, глядевших на него с гневом и осуждением, и разрыдался от отчаяния, бессилия и стыда.