Одержимость

Вернувшись в скит, Эрвин сперва подумал, что ошибся — заблудился в чаще, взошел не на ту гору, набрел на другой монастырь, потому что место, в котором он оказался, было не его домом и не домом Бога. Оно больше напоминало скотный двор или дьявольский вертеп, находиться в котором для праведника было невыносимо. Общий двор, кельи братьев, трапезная, даже сам храм — все было покрыто слоем жидкой зловонной грязи, всюду слышался тошнотворный запах гниения. Образа были заляпаны и осквернены, и даже огня многочисленных свечей не хватало, чтобы отогнать подступающий к ним мрак. Но страшнее всего Эрвину было видеть тех, кого он прежде называл братьями. Он не мог понять, как раньше не замечал демонического блеска в их якобы смиренных глазах, хищных ухмылок на якобы невинных устах, мерзких капель слюны в спутанных бородах. Один их вид вызывал у Эрвина чувство гадливости, а петь с ними в хоре и вовсе было невозможно. Монахи будто нарочно не попадали в ноты и коверкали слова молитв, превращая мелодичные песнопения в отвратительную какофонию. Лишь чистый звонкий голос Леви перекрывал их нечестивые вопли, и Эрвин изо всех сил вторил ему, пел горячо и страстно, напрягая связки, чтобы собственный глубокий низкий голос звучал как можно громче. После службы брат Майк, по-звериному топорща усы, подошел к нему и спросил, опаляя тлетворным дыханием: — Такое пение неуместно, брат Эрвин. Ты выглядишь нездоровым. С тобой все хорошо? — О, брат Майк, — ответил тот с издевкой, вкладывая в эти слова все свое презрение, — Со мной все чертовски хорошо. Дьявольски хорошо, брат мой. Нравится тебе такой ответ, грязная ты свинья? — и Эрвин плюнул в это отвратительное лицо, искаженное гримасой бесовской ярости. Близилась Пасха, а заставлять себя посещать богослужения было все сложнее. В трапезную Эрвин уже перестал ходить, поскольку сытость, принесенная угощением Леви, так и не прошла, а видеть лишний раз братию было слишком тяжело. Свое послушание он выполнял исправно — носил в скит воду и дрова, а все остальное время не выходил из кельи, где усиленно молился, чтобы Бог дал ему сил исполнить свой долг и очистить обитель. Служба в страстную пятницу, всегда казавшаяся Эрвину самой мрачной и скорбной в году, в этот раз и вовсе довела его до истерики. На выносе плащаницы он упал на колени посреди опороченного храма и зарыдал в голос на глазах у испуганной братии. Он смотрел на своего мертвого Бога, которого несли грязные недостойные руки монахов, и понимал — в этот раз Он не воскреснет. Брат Майк подошел к нему со спины, вероятно, намереваясь помочь подняться, но Эрвин отшатнулся от него и, путаясь в полах широкой рясы, выбежал наружу, пытаясь прийти в себя. У входа в храм отрешенно стоял Леви, будто ожидавший его появления. Он неспешно подошел к Эрвину, коснулся его плеча, пытаясь успокоить, но его руку отнял внезапно оказавшийся рядом Майк. Он крепко ухватил хрупкого послушника, нависая над ним и капая своей зловонной слюной на его чистый подрясник. Эрвин заметил, как топорщится в области паха ткань рясы Майка, и праведный гнев охватил его. — Не смей прикасаться к моему послушнику, дьявольское отродье! Мерзкая богопротивная тварь, я отправлю тебя обратно в ад, только попробуй еще хоть раз подойти к нему! — на весь скит закричал Эрвин, бросившись на брата Майка и изо всех сил ударив его кулаком в лицо. Тот сперва опешил, но в следующую секунду крепко сжал его запястья и посмотрел ему в лицо, показывая звериный оскал. — Брат мой, ты болен. О каком послушнике ты говоришь? Я напишу настоятелю о твоем состоянии, а сейчас, прошу, идем в лазарет, я осмотрю тебя, — сказанные с притворной заботой якобы добрые слова не обманули проницательного Эрвина. Он видел, с какой похотью Майк смотрел на Леви, он знал, что монах одержим, как и вся братия, что все давно уже пляшут под дудку дьявола. Так что он вырвался из захвата и пошел к себе, понимая, что творящееся в ските беззаконие переходит все границы допустимого. Несколько часов он провел в своей келье, погруженный в молитву, пока не уснул прямо на каменном полу, ибо сил сопротивляться навалившемуся на него тяжелому беспокойному сну не было. Эрвин очнулся на жесткой скамье, служившей ему постелью. Он лежал на спине, полностью обнаженный, с руками, связанными над головой прочной веревкой. Над ним стоял Леви, тоже лишенный одежды, и зажигал свечи на полке с иконами. — Что происходит? Что ты собираешься делать? — не шевелясь и даже не пытаясь сопротивляться, тихо спросил Эрвин. — Собираюсь взять на себя еще один наш общий грех. А после ты сможешь сделать последний шаг, который Бог ждет от тебя, чтобы тебе открылась Его тайна и истина, — спокойно ответил Леви. На стенах кельи в языческих плясках корчились бесовские тени. Свечи страшно чадили, и маленькое помещение заволокло темным тяжелым дымом, сквозь который Эрвину чудились за спиной склонившегося над ним Леви широко расправленные черные крылья. Иконы от этого дыма покрылись копотью, скрывшей монаха от ликов святых, спрятавшей его от глаз Бога. И для Эрвина не существовало сейчас в целом мире ничего, кроме языков пламени, пожирающих свечи и отражающихся в бездонном мраке глаз Леви. Воск таял и плавился от огня, Эрвин — от несдержанных, обжигающих ласк. Он видел между своих ног темноволосую голову, чувствовал на своем лобке и бедрах жадные поцелуи и прикосновения мокрого языка, и его тело пробирала дрожь от этих ощущений. Когда Леви целиком вобрал в рот его возбужденный член, Эрвин застонал в голос, ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание от того, как настойчиво и быстро по напряженному стволу скользит маленький язык, с особым усердием задерживаясь на чувствительной головке. Почти доведя этим Эрвина до исступления, Леви выпустил изо рта дрожащий член и спустился ниже, касаясь губами и языком его промежности и сжавшегося входа. Эти ласки длились долго, ко рту в процессе присоединились сильные пальцы, вырывая у Эрвина громкие вскрики, заставляя гадать, где о таком узнал Леви — пытают ли этим в аду или вознаграждают на небесах. Все вопросы исчезли в одно мгновение, когда Леви навис над ним и вместо пальцев внутри Эрвина оказался твердый горячий член, плавно, но уверенно толкающийся глубже. Руки Леви блуждали по напряженному торсу Эрвина, губы покрывали кожу на его груди и животе поцелуями, оба они стонали бесстыдно и похотливо, подаваясь навстречу друг другу и вынуждая скамью беспомощно скрипеть. Леви прикрыл глаза и ускорился, одной рукой придерживая Эрвина за бедро, другой обхватив его член, и они кончили вместе, крича в голос, не стесняясь ни людей, которые могли их услышать, ни Бога, который заранее знал все, что произойдет, и не предотвратил этого. Леви развязал Эрвину руки, и тот ощутил такую свободу, которую обычный человек неспособен познать. А вместе с ней — силу и власть, недоступные никому, кроме самого Бога и Его избранников. По одному взгляду Леви Эрвин понял, что сейчас должен сделать. Они взяли по свече и вышли во двор, под бескрайнее звездное небо. Из окон небольшого монастырского храма лился приглушенный свет, оттуда доносилось жалостливое пение монахов. Вся братия собралась на ночную службу, прося Бога воскреснуть, но Эрвин знал твердо, что не воскреснет никто. Все погрязли во грехе, и очистить их может только огонь. Подойдя ко входу в храм, они заперли двери. Свою свечу Леви передал Эрвину, сам принес мешок соломы и канистру лампадного масла. Спустя несколько минут ворота скита распахнулись, и двое обнаженных мужчин выбежали из них, держась за руки. За их спинами раздавались оглушительные вопли. Обитель пылала. Оказавшись внизу, у бурной горной реки, в которой сейчас отражалось рвущееся в небо пламя, Эрвин обернулся и замер, завороженно глядя на гигантский погребальный костер, надежно очищающий это место от пропитавшей его скверны. Всесильное чудовище, что годами таилось внутри Эрвина, сейчас вырвалось наружу и в экстазе металось и ревело в самом сердце пожара. Над темной чащей разносился треск огня, звериное рычание, стоны замурованных в ските мучеников и, громче всего прочего, безумный хохот Эрвина, наконец получившего долгожданное откровение. Спустя годы самоистязания и лишений он смотрел сейчас прямо на своего личного Бога, не имевшего никакого отношения к храмам и монастырям, Бога, действительно существовавшего в реальности. Им было всепоглощающее разрушительное Пламя. Леви сжал его ладонь, и Эрвин повернулся к нему, с восторгом видя, как в его глазах и на бледной коже танцуют огненные блики. Сейчас Леви казался не мужчиной и не женщиной, не ангелом и не демоном, а кем-то гораздо большим. Неземным, потусторонним существом, самым прекрасным во вселенной, и — сердце Эрвина затрепетало от этой мысли — всецело принадлежащим ему одному. В следующее мгновение он повалил Леви в мягкую траву и принялся кусать, целовать и вылизывать все его поистине божественное тело, а после взял его прямо здесь, на холодной земле, как дикое животное. Нечеловеческой была и ярость, с которой он вколачивался в принимающее его горячее нутро, и крики, которыми они оглашали озаренный пламенем лес, и острое наслаждение, пронизывающее оторванное от реальности сознание Эрвина. И пока у подножия горы их пожирала первобытная страсть, на вершине огонь пожирал скромные монашеские кельи, намоленные иконы со смиренными ликами святых, немногочисленные постройки и маленький храм с тридцатью девятью монахами внутри. Среди них был и брат Майк, и написанное им, но неотправленное настоятелю письмо, в котором сообщалось, что брат Эрвин ведет себя пугающе и агрессивно, говорит сам с собой, не принимает пищу, отказывается от причастия. Постоянно твердит о послушнике, которого нет и не было в уединенной обители. Брат Эрвин одержим, писал Майк. И сейчас это письмо уничтожал именно тот демон, который завладел его бессмертной душой.