Так позволь, я сыграю тебе

Музыка, как обычно, захватила и повела, не оставляя даже щелочки, лазейки для посторонних размышлений. Угэцу не думал о том, кто находится в зале, пришел ли Акихико послушать его игру и если пришел, то один ли. Ничто на свете — ни одна любовь — не могло сравниться с единением, что возникало между ним и скрипкой, едва смычок ложился на струны. Уже после концерта, чувствуя привычное раздражение, он увидел в телефоне сообщение с незнакомого номера. «Кофе?». Раздражение Угэцу проистекало из того, что его недолгое свидание с музыкой было закончено и требовалось вернуться в мир людей, малопонятный и довольно однообразный. Если бы он мог выбирать, он играл бы всегда, жил в мире звуков. Скрипка никогда не исчезала, не сердилась, не ждала того, чего он не мог дать, и требовала лишь одного — быть точным в каждом движении руки и души. С ней не было легко, но было понятно. После выступлений Угэцу никогда не чувствовал удовлетворения. Им владело чувство расставания, потери, которое требовалось заглушить. Не важно, Ятаке пригласил его на кофе или за столиком напротив окажется совершенно незнакомый человек. Это не имело значения — не сейчас. Это был Ятаке. И, пожалуй, он все же был предпочтительнее незнакомца. — И как тебе? — спросил Угэцу, садясь. — Понравилось? — Да. Угэцу подождал полминуты. — И это все? Просто «да»? — спросил он. Было и досадно, и смешно, и в целом как-то нелепо. Все же он был звездой, всемирно известным исполнителем. — Все, что ты можешь сказать? — Я же говорил, что плохо выражаю эмоции. Но пока ты играл, мне хотелось выстроить вокруг тебя что-то вроде убежища. Защиты от вьюги. На мгновение горло Угэцу перехватило. После концертов он еще долго был, как улитка без панциря, чувствовал все напрямую, кожей. Акихико знал об этом и пользовался: сначала чтобы сказать, как любит, позже — чтобы задеть больнее. — Спасибо, — ответил он, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно. — Музыканты эгоистичны. Жить не можем без поклонения и восторгов. — Не думаю, — услышал он в ответ и удивленно нахмурился. — Не думаю, что музыканты эгоистичны, — пояснил Ятаке. — Эгоисты живут для себя. А для музыканта вся жизнь в музыке. Это другое, хоть и выглядит зачастую похоже. — Пожалуй, — выдохнул Угэцу, впервые внимательно глядя на Ятаке. — Никогда не смотрел с этой стороны. — Я много общаюсь с музыкантами. Почти все глупости и подлости, которые они совершают, делаются из-за музыки. Или ради музыки. Это не эгоизм. Это служение. Фанатичное. Впрочем, окружающим обычно пофиг. И они правы. — То есть? — Какая разница, предали тебя из эгоизма или из любви к искусству? Угэцу рассмеялся. — Ты отлично формулируешь. И кофе здесь неплохой. Хочешь поехать ко мне? — Если ты не против. — Не против. — Угэцу прислушался к себе. Отторжения действительно не было. Ятаке не раздражал. Более того, немного сглаживал привычную досаду от очередного расставания с музыкой. — И как тебе? — спросил Угэцу, когда вспыхнул свет и перед глазами Ятаке предстало его жилище. Иногда Угэцу нравилось наблюдать за людьми, формулирующими правильный — на их взгляд — ответ на этот вопрос. — Коробка, — не задумываясь сказал Ятаке. — Здесь хорошо прятаться. От всего. Очень функциональное жилье. Смотря какие функции тебе важны, конечно. — Пожалуй. — Угэцу огляделся, глядя на свой дом будто со стороны. Наверное, не стоило приглашать сюда Ятаке. После Акихико здесь побывал не один случайный любовник, но Ятаке был даже не любовником, просто хорошим знакомым. Не стоило затягивать его в тенета этого жилища. Здесь оставалось слишком много всего. И не только подаренная Акихико кружка. Звуки его голоса, смех, запах кофе. Коробка с воспоминаниями. — Мне уйти? Угэцу вздрогнул, представив, что останется один среди всего этого. Среди всего, что он так любил. Не так, как музыку, но так, как умел. — Нет. Останься, пожалуйста. Расширяющееся молчание вновь прервал Ятаке. — Тебе нравится, как ты выглядишь на сцене? — Не знаю. — Вопрос прозвучал совершенно внезапно. — Разве ты никогда не смотришь записи концертов? — Смотрю, конечно. Смотрю на технику, слушаю звук, думаю, что можно было бы сделать лучше. — И все? — Любоваться собой — это странно. — Серьезно? Вообще-то наоборот. Почти все артисты любуются собой. И даже почти все люди. Впрочем, когда есть дар, это действительно может быть не нужно. Хочешь посмотреть? — Ятаке включил телефон. — Сегодняшняя запись? В зале же нельзя снимать. — Телевизионщикам можно. А я по работе знаком кое с кем из них. Попросил скинуть кусочек концерта. Так тебе интересно? Зазвучала музыка. Угэцу подошел, заглянул, пристроив подбородок на плечо Ятаке. — Красиво, — сказал тот. На экране было лицо Угэцу крупным планом — сосредоточенное, напряженное, немного отчаянное. Красиво? Наверное. — А Накаяма? — будто толкнуло под руку спросить. — Он красивый? — А разве это важно? — Ятаке смотрел на экран, но думал уже явно о другом. — Любишь ведь не за это. — Не за это, — эхом отозвался Угэцу. В комнате стало темнее, будто туча набежала на солнце. Откуда бы? — здесь не было окон. Угэцу потянул телефон из рук Ятаке, отложил куда-то в сторону, уткнулся носом ему в шею, легко и часто касаясь кожи губами. Ятаке помедлил секунду, прежде чем крепко обнять его, провести ладонью по спине и потянуть на кровать. Им и в самом деле было неплохо в постели, несмотря на довольно условное знакомство и сложные связи, которые притянули их друг к другу. Если бы не Кадзи и Накаяма, они вообще вряд ли столкнулись бы. Может быть, отсутствие ожиданий и было основой легкости их недолгих встреч. Или просто никто из них не хотел оставаться в одиночестве.