Так позволь, я сыграю тебе

— Привет. Угэцу даже не потребовался его уникальный музыкальный слух — он и так по одному этому короткому слову понял, что у Ятаке что-то произошло. — Что-то не так? Я могу приехать. — Нет. — Ятаке помолчал. — Помнишь, в ту первую ночь? Я сказал, что хочу напиться, когда это случится? Так вот. День пришел. Сердце будто ушло в режим слоу-мо. Угэцу слышал его биение: ту-у-у-ук-ту-у-у-ук… ту-у-у-ук-ту-у-у-ук… — Они вместе, да? — Даже слепой заметит это, не напрягаясь. Они… светятся. Оба. — Приезжай, — сказал Угэцу. В груди кололо, тянуло, жгло. — Я буду ждать. Ятаке появился не сразу. Угэцу не стал спрашивать, где он был: сидел в том парке или просто бродил по городу. Не имело значения, что они будут делать сегодня. День окончательного крушения самых призрачных надежд; день, когда все кончилось. Песок, протекший сквозь пальцы. День, когда им ничего не осталось, кроме алкоголя и музыки. И их самих. Жестом он предложил Ятаке проходить. Тот сгрузил на пол упаковку с пивом, сел рядом с ней, опершись спиной на диван, открыл одну из банок. — Ты будешь? Угэцу покачал головой. — Я обещал играть. — Тогда давай выполнять обещания. — Он сделал первый глоток. Угэцу смотрел на него, отмечая морщинки на лбу, круги под глазами, обкусанные губы. Ятаке нелегко дался сегодняшний день. И он, конечно, заслужил немного музыки. Но вот какой? Угэцу не знал, что выбрать. Он не понимал, что чувствует. Усталость, огромное сожаление, что все вышло так, а не иначе, огромную досаду, злость и боль. Но было и еще кое-что: упрямое желание идти дальше, оставить все за поворотом, вернуть себя — прежнего. Он — Мурата Угэцу, и он никому не позволит сломать себя. Пусть его сердце оказалось не нужным; но скрипка всегда останется с ним. — Скрипка будто создана для таких случаев, — сказал он, в одно мгновение приняв решение. — Я знаю сотни мелодий, под которые можно рыдать до соплей. Но знаешь. Сейчас я не хочу играть ни одну из них. Я хочу сыграть другое. Просто послушай. Ятаке внимательно посмотрел на него и кивнул. Угэцу прижал скрипку к плечу, выдохнул, успокаиваясь, отпуская все лишнее, и тронул смычком струны. …Когда он остановился, Ятаке сидел все в той же позе, но выражение его лица было совсем другим. Казалось, он увидел что-то необъяснимое и прекрасное, что-то, что заставило его забыть обо всем, очистило от будних мыслей и запутанных чувств и открыло чистое горное небо на закате. — Это все? — чуть слышно спросил он. — Все, что я успел, — улыбнулся Угэцу. — Дальше только чистая импровизация. — Пожалуйста, — попросил Ятаке. — Пожалуйста. Скрипка взлетала и опускалась, затихала и кричала, восхищалась красотой мира и преклонялась перед его несовершенствами. Классическая мелодия шла широкой волной, но в каждой ноте, в каждом такте под классику была заложена мощная бомба современных ритмов, и время от времени взрывы рока, блюза, хип-хопа словно заглушали изначальную партитуру, однако не искажая ее, а словно переплавляя в нечто вечное, вневременное. Шиллер в вариации Бетховена. Ода «К радости». — Как тебе кавер? — спросил Угэцу, окончательно выдохшись. — Я писал это просто так, в качестве хулиганства. Никогда не думал, что покажу хоть кому-то… Ятаке поставил едва начатую банку, поднялся, шагнул к нему. Глаза за стеклами очков казались потерянными. — Знаешь, в мире существуют вещи настолько дорогие, что считаются бесценными. Бюст Нефертити, Тадж-Махал, плащаница Христа. Их невозможно оценить в существующих единицах измерения. Как и тебя. Я слушал твою игру и понимал: неважно, кого мы любим и любят ли нас в ответ. Важно то, что мы способны испытывать это чувство. Иногда оно причиняет боль, но все равно это лучшее, что в нас есть. Спасибо, Угэцу. — Не знаю, что и сказать, — признался Угэцу. Ятаке смотрел на него так, что было даже неловко. Угэцу чувствовал себя и смущенным, и польщенным, хотелось одновременно и спрятаться от этого взгляда, и позволить так смотреть на себя как можно дольше. Он не променял бы этот взгляд на восторги тысячного зала. — Иди сюда, — сказал он, вопреки словам сам делая шаг к Ятаке. Поцелуй получился как впервые: жадным, неловким, узнающим. И продолжение вышло таким же новым и горячечным, будто они только что открыли для себя единение тел, сладость прикосновений и блаженство слияния. — И подумать бы не мог, что захочу в этот день секса, — переводя дыхание, сказал Ятаке, когда они уже лежали рядом, все еще мокрые и разгоряченные. — А я вполне допускал. Случайно подцепленный где-то в баре мальчишка, быстрый жесткий перепих, потом сигарета и ожидание утра. Как будто утро что-то изменит. — А я бы уныло напился в одиночестве и, возможно, позвонил бы Харуки с запоздалой пьяной исповедью. А наутро бы перестал себя уважать. Как хорошо, что этого не случилось. — Да, — Угэцу чуть сдвинулся, чтобы чувствовать кожей его плечо. — Хорошо. Угэцу проснулся первым. Тепло у плеча было уютным, греющим, как утренние солнечные лучи. Угэцу повернулся к Ятаке и тронул его губы сомкнутыми губами. — А что, душ и зубные щетки уже отменили? — сонно пробормотал тот, не открывая глаз. — Перенесли на после секса. — Угэцу прижался теснее, слегка наваливаясь, лизнул в шею, пробежался ладонью по боку, по животу, ниже. — День лучше начинать с важных вещей. — М-м, — Ятаке, все еще с закрытыми глазами, поцеловал его в подбородок, провел мозолистыми пальцами по позвоночнику. Угэцу приподнялся на локте, обхватил свободной рукой оба полувставших члена. Сначала его движения были плавными и медленными, но вскоре темп сменился на аллегро, а затем на престо. Кончили они быстро и почти одновременно. Тяжело дыша, Угэцу потерся носом о колючую щеку Ятаке. — Вот теперь в душ. Я первый. — Судя по времени, — сейчас глаза Ятаке были открытыми и полными дневных дел, — первыми придется быть обоим. — Черт, — сказал Угэцу, делая большие глаза. — Мне сегодня вот вообще нельзя опаздывать. — Тебе не кажется, что любовь — одна из самых нефункциональных вещей в этом мире? — спросил Угэцу в вагоне метро, где их притиснули друг к другу так плотно, что приходилось выгибать спину, оберегая футляр со скрипкой, помещавшийся между ними. — То есть? — Она создает массу проблем. Люди влюбляются невзаимно, страдают, делают то, что иначе никогда бы не сделали, спускают в никуда целые куски жизни. Или сначала любят, а потом перестают и говорят сыну, что это ничего не изменит, а это не так. Или… ну ты понимаешь. Насколько проще было бы подбирать пару, как квартиру: выставляешь на сайте список требований, выбираешь наиболее подходящее из предложенного и никаких душевных терзаний. — Наверное. — Ятаке сильнее уперся в его плечо, противостоя напору выходящей толпы. — Но скольких прекрасных вещей никогда не появилось бы? Твоя ода «К радости» — не думаю, что ее писали без любви. — И ты полагаешь, оно того стоит? — Полагаю, стоит. — Но ведь во всем этом столько боли, — негромко сказал Угэцу. Глаза Ятаке были очень близко, и взгляд Угэцу будто отразился в них, делясь на двоих. — Да, — ответил он так же негромко и уверенно. — Но с музыкой ее становится меньше.