Так позволь, я сыграю тебе

Угэцу с интересом осмотрел лицо Ятаке, склоняя голову то к одному плечу, то к другому. Ятаке не прятался, хотя и выглядел смущенным. — Упал с лестницы? — насмешливо предположил Угэцу. — Врезался в фонарный столб? Да, точно: не заметил столб, потому что слушал мою игру в наушниках. Правда ведь? — Как ни странно, почти. — Ятаке потрогал основательный синяк на скуле. — В кофейне я случайно услышал, что говорят о тебе, и мнение было довольно грубым. Не говоря уж о том, что неправильным. — Как о музыканте? — Нет. Как о человеке. — И ты полез в драку в кофейне? Ятаке тяжело вздохнул. — Я знаю, знаю. Повел себя как пятнадцатилетний придурок. Могу только сказать, что сначала попробовал словами, но не вышло. Теперь все ржут. — Неудивительно. — Угэцу все еще с любопытством разглядывал его. — Так что там обо мне говорили? — Не хочу повторять. О… моральных качествах. — Так я и не скрываю, что сплю с тем, с кем хочу. Когда захочу. И сколько. — Вот именно. — Стекла очков блеснули, когда Ятаке поднял голову. — Это нормально, и это никому не дает права называть тебя… неважно. — Я догадываюсь. Да и черт с ними. Смена хоть была не Накаямы? — Нет. — Хорошо. А ты за всех так бросаешься в бой? — Нет, конечно. Но бесит, если это задевает близких людей. Я имею в виду, друзей. Точнее, тех, кто… тех, к кому… — Тех, с кем ты спишь, — со смеющимися глазами подсказал Угэцу. — Ну да. Только тогда совсем узкий круг получается. — Ятаке тоже рассмеялся. — Ладно, признаем, что я дурак, и закроем тему. Я постараюсь лучше держать себя в руках. — Обо мне говорили и будут говорить. Я на виду и даю повод. — Улыбка Угэцу перетекла из глаз на губы. — Привыкай. И, кстати, о привычках. Тебе ведь приходится постоянно видеть Накаяму? Каково это? — Это точно больнее, чем случайный кулак, — Ятаке, криво улыбнувшись, снова потрогал скулу. — Но, знаешь… Это еще и помогает. Как будто постоянно сдираешь корочку с раны. Больно, но она успевает чуть-чуть затягиваться. И с каждым разом немного проще. И хорошо, что мне есть с кем об этом поговорить. Одному гораздо сложнее. — Всегда считал, что наоборот. Но возможность засыпать и просыпаться не в одиночестве действительно делает жизнь более терпимой. Я стараюсь избегать Акихико. Не знаю, правильно ли это. Вдруг я потом сорвусь при случайном столкновении? — Вряд ли. Ты слишком уважаешь себя, чтобы сорваться вот так. — Это плохо? — Это то, что мне нравится.

* * *

— Ты дома? — Голос Угэцу совершенно не соответствовал его обычному ленивому утреннему состоянию: полный энергии, взбудораженный, предвкушающий. — Семь утра, — сказал Ятаке в трубку. — Где я, по-твоему, могу быть в семь утра в будний день? — Никуда не уходи, — все так же бодро предупредил Угэцу. — Я сейчас буду. Ятаке уронил телефон на кровать, потер переносицу. Не было никакого смысла засыпать снова — через четверть часа зазвонит будильник. Он поднялся, принял душ и пошел варить кофе, рассудив, что кофе лишним никогда не бывает. — Тебе вкололи сыворотку Эрскина и теперь ты можешь неделю не спать? — спросил Ятаке в спину Угэцу. Тот с порога прошел в гостиную, сопровождаемый утренней свежестью и запахом солнца. Ему явно не терпелось. — Нет. Я хотел тебе кое-что показать, — звонко ответил он, вынимая из сумки хрустящую трубочку — журнал в прозрачной упаковке. — Если это не одно из семи чудес света, я тебя убью, — пообещал Ятаке. — Тебе решать. Смотри. — Угэцу сдернул с журнала обертку и открыл разворот. Всю его ширину занимало одно-единственное фото: черноволосый парень со спортбайком на размыто-темном фоне не то грозы, не то леса. Тяжелые черные ботинки, длинные ноги в черных джинсах; черный бомбер поверх небрежно заправленной белой шелковой рубашки; руки в перчатках опираются о сиденье; волосы будто только что взлохмачены дорожным ветром; шлем лежит на руле, а на сиденье — поблескивающая лаком скрипка, удивительно гармонирующая с изгибами и обводами байка. Черному цвету фотограф придал едва уловимый фиолетовый отлив, в тон глазам гонщика — шальным, смеющимся, немного сумасшедшим и безумно притягательным. Ятаке завис на них, утонул в глубине, будто космос — летишь, летишь, и ни конца ни края… — Эй! — Угэцу щелкнул пальцами у него под носом. — Ты чего? Нормально вышло? Там дальше еще есть. Он перевернул страницу. Там действительно были другие фото, более мелкие: Угэцу в шлеме, Угэцу без перчаток, со скрипкой, вскинутой к плечу, сидящий Угэцу — подбородок на скрещенных на руле руках, ноги широко расставлены, удерживая байк в равновесии. Рядом небольшая колонка текста: «Мурата Угэцу и музыка дорог», и помельче: «Гениальный скрипач представляет новую модель Suzuki». — Ты же принципиально не снимаешься в коммерческой рекламе? — вспомнил Ятаке. — Я сейчас и собирался отказаться. Но вспомнил наш разговор и не удержался. Теперь будет куча предположений, почему именно Suzuki стала исключением из правил. Ну? — Что? — Тебе нравится? — Ты с ума сошел? Это бомба. Это… я не знаю, фанаты обоих полушарий сотрут руки до локтей. Соцсети, наверное, уже виснут от перегрузки. Твой акк в твиттере еще жив? — Я еще ничего не выкладывал. — То есть? Почему? — Ну, ты постоянно висишь в соцсетях, запросто мог наткнуться. А я хотел видеть твое лицо в этот момент. Если бы не ты, мне бы и в голову не пришло что-то подобное. Ятаке вернулся к развороту, разглядывая, залипая на каждой детали. Угэцу не был похож на байкера, да и не стремился к этому. На фото он оставался музыкантом, скрипачом — но был ближе этому байку, чем любой завзятый гонщик. Их роднило что-то глубоко внутреннее: стремление к движению, к скорости, к жизни, открытой ветру. Ятаке провел пальцами по контуру фигуры. — Невероятно. Я, наверное, тормоз. Я ведь только сейчас осознаю, что ты действительно уникален. И что многие душу бы продали за то, чтобы быть на моем месте. — Да и черт с ними, — легкомысленно сказал Угэцу. — На что они мне — без души? Улыбаясь, он одной рукой обхватил Ятаке за шею. — Значит, понравилось? — Ну, если ты еще не понял — да, понравилось. Очень. — Хорошо, — сказал Угэцу. — Не хотелось бы зря стараться. — Зря? А миллионы фанатов? — П-ф-ф.