17 марта 2018 года

Попов идёт по все еще промерзшему после зимы тротуару, невольно ёжится от холода, думая о том, что вполне себе неплохо было бы купить кофе, и слишком много думает. Он думает обо всем: о том, что все, что было между ним и Антоном — сплошная ложь, как оказалось. О том, что его безмерная любовь стала каплей в океане. О том, что он доверился тому, кому не стоило доверять. И виноват в этом только он сам. По пути встречаются толпы людей, потому как под вечер все выходят гулять по ночному Петербургу, Попов заходит в какую-то кофейню на Василеостровском, берет латте с корицей — который так любил Шастун, — а затем вновь возвращается на холодные улицы, изредка тормозя у играющих музыкантов. Чем-то они его завлекают. То ли своим отчаянием, то ли самовыражением — кто знает? Однако каждый поёт свою историю. Каждый подбирает то, что близко ему. В голове почему-то бегают мысли о том, что в романе Достоевского, Раскольников ровно тут же бродил после своего «дела», размышляя точно так же над собственной жизнью. «А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь, да пойти! Все в руках человека, и всего он мимо ному проносит единственное от одной трусости… это уж аксиома… Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся.»* Так кто тогда Арсений? Тварь дрожащая, вот он кто. Спустя несколько часов у него замерзает все, что может замерзнуть: нос, щеки, руки и ноги, буквально, покалывают от холода. Но домой Попов идти не планирует. Физическая боль — некий эквивалент эмоциональной. Только эмоциональная боль безгранична, ты не можешь контролировать её силу, потому как не чувствуешь её. Не боль, силу. С физической болью все проще: ты можешь управлять ею. Можешь сделать так, чтобы не было больно совсем, а можешь кричать от неё же. Арсений предпочитал кричать. Хочется просто закрыть глаза и очнуться уже в какой-нибудь тёплой ванне. Или хотя бы в сухой одежде, потому как, кажется, он действительно повторяет путь Родиона — лихорадит жутко, от чего он весь мокрый, а перед глазами все скачет желтыми пятнами и плывёт так, будто он и без линз вовсе. От холода его отвлекает только мысль о том, что он эту боль заслужил. Что хоть так он будет чувствовать свои ошибки. Хоть так запомнит как именно нельзя поступать. Ещё минут через сорок он присаживается на какую-то скамейку, облокачиваясь на большущее дерево рядом. Кажется, даже умудряется провалиться в сон, однако понимает это, только когда отчётливо видит перед глазами Антона, насмехающегося над ним. Тот Шастун говорит что не любит его, что он — игрушка. И Арсений соглашается. Во сне сдавленно хрипит от нехватки воздуха, а затем резко глаза открывает. В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенную выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что из и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека.* Попов встает, отряхивает пальто, зажмуривается и старается отогнать дрему. Кажется, на холоде его еще крепче взял выпитый алкоголь, но это не суть, ему не так важно все это. Мысли сменяются так быстро, что Арсений не успевает за ними. В один момент он проклинает Шастуна, затем перед ним же в своих мыслях извиняется, хочет позвонить и вновь ненавидит. В какой-то момент он даже доходит до таксофона, который чудом отыскал, однако, набрав знакомый номер, в последний момент сбрасывает, оставаясь стоять в стеклянной кабинке. А что ему говорить? Разве что, попрощаться. А затем сразу на Неву, чтобы не мучаться. Терять ведь уже нечего. Он снова тянется к трубке, цепляется за неё, набирая номер, а затем долго молчит, ожидая, пока на той линии поднимут звонок. — Да? — тут же звучит знакомый голос, от чего Попов невольно кусает губы. — Встретимся? — даже не представляясь проговаривает мужчина, потому как совершенно точно уверен: узнает. — Арсений? — тут же слышится удивленный голос. — Я.. Да, да, конечно, где? — Там же, где и в первый раз, буду ждать, — мягко проговаривает Попов, скидывая трубку, а затем прячет бумажку с номером в карман. Ноги сами ведут его в сторону Адмиралтейства, через Юсуповский дворец на Большую Морскую. Спустя 40 минут он уже стоит напротив ресторана «TEPLO», бегая глазами по улице в надежде, что не встретит этот вечер один. И не разочаровывается, заслышав сзади голос. — Не ожидала вашего звонка, — щебечет Александра, стоя позади Арсения. — Но очень рада вам. Попов ухмыляется собственным мыслям, совсем не понимает что именно делает, поэтому, резво развернувшись, тут же впечатывается в мягкие женские губы, оставляя на них полный отчаяния поцелуй. Ему это нужно. Сейчас нужно. Девушка отвечает не сразу. Сначала пытается понять что происходит, глубоко вдыхает, однако, все же расслабляется и закрывает глаза, попутно охватывая полными губами чужие. Поцелуй тягучий, как патока. Долгий, чуть ли не слишком затяжной, но все же вовремя пресеченный. — Я никогда не смогу полюбить Вас, Александра, — тут же выдает Арсений, утыкаясь лбом в чужое плечо. — Однако, и кого-то другого я полюбить уже тоже не смогу. Девушка рассеяно смотрит на чёрную макушку, лежащую на её плечах, и думает о том, что ей вполне хватит обещания не любить кого-то другого. Она слишком нуждается в этом человеке. А сейчас он сам предоставляет себя. — Не волнуйтесь, Арсений, — тепло проговаривает Александра, приподнимая мужчину за плечи. — Моего сердца нам хватит на двоих.