***
К вечеру пол был практически идеально чистым и заставленным тарелками с бутербродами, напитками разных градусов и небольшим пакетом мандаринов, которые нам любезно одолжили кто-то из девчонок. По случаю выпуска Чертята решили приодеться. Дионис надел свою лучшую зелёную вельветовую рубашку. Фармацевт решил особо не заморачиваться: ему достаточно было драных джинсов, такой же драной футболки и бордового халата, сшитого из лоскутов самых разных тканей бордовых и фиолетовых оттенков. Панк натянул на себя майку с потёртым логотипом какой-то рок-группы, обрезанные чуть ниже колен джинсы и, в противовес такому лёгкому образу, массивные ботинки на шнуровке, отлично подходившие для военных действий. Мы с Эвридикой не сильно выделялись на общем фоне. Колясник нашёл белый свитер в жёлто-коричневую клетку, до такой степени растянутый, что в него могло поместиться двое таких же колясников. Я же надел жёлтую рубашку, одолженную когда-то давно у Рыжего, и фиолетовый галстук, тоже не мой, но сейчас уже и не вспомнишь, чей именно. Даже малышку Нагасаки переодели в милое коричневое платьице, напоминавшее школьную форму. Самыми нарядными сегодня официально были признаны Король и Хиросима. Девушка надела своё единственное и любимое нежно-голубое платье на тонких лямках, сшитое когда-то ей же самой под надзором Спицы. Она хранила и оберегала его около года, так ни разу никуда и не надев. Король же нацепил старый розовый костюм, не подходивший ему по размеру от слова «совсем», с кучей крышек от бутылок, приклеенных к пиджаку. Этот костюм когда-то в качестве шутки притащил нам Судья. Где он откопал этот кошмар любого дизайнера — доселе не известно. Единственным, кто решил не прихорашиваться, к нашему удивлению, оказался Роза. Он предпочёл остаться в своей розовой майке и спортивных штанах, связав волосы в хвост. Вернувшись из коридора, ни сам Роза, ни Дионис так и не объяснили, что же произошло, но теперь друг от друга они далеко не отходили. Казалось, что с каждой минутой Розе становилось только хуже: тревожность только нарастала, тело не переставало дрожать, а глаза бегали из одного угла комнаты в другой. Фарма велел ему выпить ромашкового настоя «для успокоения» и Роза, вроде как, даже затих. Съёжился на кровати Диониса и не высовывался, изредка напугано, и в то же время с отвращением, поглядывая на рисунок, впечатанный краской в пол.***
— Спи, наблюдай, Бог не хранит звёзд своих, а тебя и подавно. Спи, наблюдай, как равный участник небытия… Гитара мелодично растворялась в воздухе под влиянием резвых пальцев Короля, перебирающих одну струну за другой, пока голос Диониса аккуратно прочерчивал слова в пространстве наших тел, бесцельно валяющихся на полу и внимающим каждой пропетой букве. Даже дышать сейчас означало бы предать эту музыку, перебить её. Поэтому все слушали. Слушали, боясь прервать поток тонких мелодий. Солнце ещё не успело скрыться, поэтому до темноты, до сбора в Четвёртой ещё было время. — И лучше теперь убиться, чем вовсе не рождаться. И лучше на век проститься, чем вечно расставаться… Неожиданно Хиросима встала и, проходя мимо меня, толкнула в плечо, кивая в сторону двери. Я нехотя поплёлся за ней. Всё же хотелось дослушать песню, а не уходить на середине. В коридоре тихо. Необычайно тихо для нашего коридора. Мы не стали отходить слишком далеко и остались стоять у двери. Я прислонился к стене. Хиросима стояла напротив. — Отлично выглядишь, — решил я начать разговор. — Тебе правда идёт. Девушка фыркает и убирает с лица прядь. Видно, что она не привыкла получать комплименты. — Ты… — неуверенно начинает подруга, и я прекрасно понимаю, о чём будет дальнейший диалог. — Ты уже решил, куда дальше? — Нет, — честно отвечаю я, ведь действительно так и не решил, что делать. — Скорее всего, просто пойду туда, куда и Эвридика. Хиросима не удивлена, но одобрением в её взгляде и не пахнет. — Это нездоровая херня, парень, — я делаю глубокий вдох. Только бы не сорваться… — Ты зависим. Вляпался по уши и теперь не можешь отлипнуть от своего мальчика. Будто наркоман. — Да будто я сам не знаю! — сил держать всё в себе уже не было и, в итоге. все эмоции вылились наружу, подобно речному потоку. — Я знаю, что ненормальный! Знаю, что неправильный! Спасибо, в курсе! Что вы хотите от меня? Нормальным я уже не стану! — Тебе помощь нужна! — Хиросима тоже теряла самообладание. — Да поздно уже! Раньше ещё было кого чинить, но сейчас уже ничего не осталось! Некого склеивать! Нет меня, понимаешь?! Он весь «ТАМ» остался! В этом грёбанном Лесу! Здесь только тело. А «Я» весь Там. — В каком смысле «весь Там»? — Не знаю! Не знаю! Я вообще уже ничего не знаю! Сколько раз я должен повторить это, чтоб все наконец отстали от меня?! Кажется, это было слишком громко, так как пение в спальне затихло, а пробегавший недалеко Пёс остановился, обернулся на мой крик и тут же поспешил продолжить путь, увидев грозный взгляд Хиросимы. — Вот если бы не вела себя, как дрянь, может не один бы я тебе комплименты делал. — Да иди ты! Я наигранно хихикнул. Всё-таки разрядить атмосферу было хорошей идеей. Какое-то время мы оба молчим. Никто из нас не знает, что сказать другому так, чтобы это звучало правдоподобно. Допрашивать меня Хиросима не собиралась, как и я не собирался вдаваться в подробности. Это дело былых лет и ворошить старые раны совсем не хотелось. Но я всё же решил пояснить, так сказать напоследок. — Без Эвридики от меня не останется ничего, даже тела. Так я хотя бы могу почувствовать, что ещё хоть на что-то годен. Хиросима кивнула. Она умная девушка и заслужила лучшей жизни, чем эта. — Ну а вы? — спрашиваю, наконец, я. — Куда пойдёте после выпуска? — Если честно… — правое колено Хиросимы подрагивает. Явно раздумывает, стоит ли говорить об этом или нет. — Я бы хотела забрать Нагасаки и уйти Туда. Полностью. Чтобы жить обычной, более менее нормальной, жизнью. Я смотрю с ужасом. Она же не попросит?.. Она же не заставит меня?.. — Нет-нет! — будто прочитав мысли, затараторила она. — Это не намёки! Ничего такого! Просто говорю, как есть! В любом случае, мы, скорее всего, свалим отсюда. У Чёрного есть автобус, знал? — я киваю. — Ну, в общем, я решила, что лучше уехать. Всё равно искать нас никто не будет, а среди своих жить спокойней, правильно? Я снова киваю, хотя ясно, как день, что она всё ещё грезит об Изнанке, но здесь я ей не помощник. Хорошо, что она это тоже понимает. — А знаешь, — Хиросима решила сменить тему, как раз кстати, — давненько ты сам не пел. Может, споёшь всё-таки? Последний концерт или типа того. Я лишь улыбнулся. Мы вернулись в комнату, где все старательно делали вид, что ничего не слышали. Я нагнулся к Королю и попросил сыграть другую мелодию. — Моя очередь петь. Стая тут же взвилась криками и радостными возгласами. Неужели я действительно так долго не пел? Кажется, с самой смерти Помпея… После слов Хиросимы на ум пришла только одна песня. Старая, но от этого не менее подходящая. Я набрал в грудь воздух, вспоминая слова. И вот, долгожданная гитара… — Ты свет, а я кое-как, то ли тлею, а то ли дымлю. Вас всех изругав Я все равно всех вас люблю… Все звуки вокруг затихают, словно кроме меня никого больше и нет. — После всего, что я узнал тут, После всего, что я нашел, После всего, чем верят и ждут Останется что? Я пел так, словно это была последняя моя песня в жизни, так, будто бы после этого дня я больше никогда уже не спою. Возможно, так оно и есть. Возможно, это правда последняя возможность проявить былой дар. И я пою. Боюсь перепутать слова, взять не тот тон, хуже всего — боюсь расплакаться, разрыдаться, как ребёнок. Но я держусь. Из последних сил, собираю все чувства, что ещё остались и выливаю в голосе, в словах, что бьют по душе сильнее плети. Отпускаю всё, что держал внутри с первого прыжка Туда. — Всех нас полюбят враги, Всем дадут сапоги. Дай шанс упасть в тебя, смотри на круги, видишь? Моей крёстной была Хиросима. Однажды я набрался храбрости и спросил: «почему «Орфей»?» Ответа я и не рассчитывал получить, но она всё же ответила: «Поёшь просто красиво». Тогда я не понял, что она имела в виду. «Пою красиво? И это вся причина? Неужели я действительно ни на что больше не способен, кроме как просто петь?» Сейчас, глядя на стаю, заворожённо следящую за движениями моих не примечательных потрескавшихся губ, я понимал, что значит «поёшь красиво». Даже Нагасаки перестала дёргаться и пытаться уползти, как только зазвучала песня. Кажется, кличка всё же оправдывает своего хозяина. — Ниточка порвана, лампочка взорвана, Некому больше гореть. Я просто люблю вас всех. Мне не нужно смелеть. На улице почти стемнело. Да и песня уже подходит к концу. Даже жаль, что всё так быстро прошло. Все эти годы, все песни, спетые в этом здании, в драки и танцы. Это кончилось слишком быстро. Сожалеть о содеянном когда-то уже нет смысла, как и лить слёзы о том, что так и не сделал. — Тому, кто любит, Вообще нету смысла смелеть… Вот и всё. На этих строках наши пути вынуждены разойтись. Мы поднимаем фляжки, бутылки и стаканы для последнего тоста. — За нас, народ! — я искренне, от всего сердца улыбаюсь Чертятам. — И давайте перед смертью встретимся здесь, на этом самом месте, чтоб хоть где-то мы, наконец, были вместе! — последнюю фразу я прокричал совершенно необдуманно, но остальным эта идея пришлась по вкусу. Стая одобрительно завопила. Всё, что содержит алкоголь, взмывает в центр. Спирт льётся по горлу. Кто-то пьёт на брудершафт, а кому-то и в одиночку хорошо. В ход идут бутерброды и припасённые мандарины. Напитки смешиваются, содержимое фляжки постепенно кончается. А за окном, меж тем, уже не видно солнца. Пора прощаться. Все обнимаются. Кто-то проронил пару слезинок. Даже Роза, всё ещё дрожа по неизвестной причине, поцеловал меня в щёку и пожелал удачи. Дионис всучил два браслета из деревянных бусин: один для меня, другой для Эвридики. Его подарки обычно не бывают бессмысленными. Вот и в этот раз, оба браслета оказались буддийскими чётками. 21 звено в моём браслете и 36 в браслете Эвридики. Число бусин имело какое-то особое значение, которое знал только сам Дионис, так как никто, кроме него, в подобных вещах не шибко разбирался. Панк и Король подарили мне подвеску, сделанную из, добытой на помойке, железной крышки с надписью «МАК», нанизанной на верёвку через маленькую дырочку сверху. Следующие 2 минуты я слушал, как героически был разгромлен бедный мусорный бак ради этой заветной крышки, пока Хиросима не стала поторапливать. Дверь Котла закрывается и несколько Чертей, во главе со мной, следуют к Четвёртой. Всего нас пятеро: я, Эвридика, Хиросима, Нагасаки и Фармацевт. Остальные предпочли остаться на родной территории. Приближаясь к Четвёртой, гул становится всё громче. Видимо, гостей будет много. Чуть дальше по коридору мы замечаем Судью. Воспитатель стоит, прислонившись к стене, и искоса поглядывает на нас. Оказавшись наравне, Судья цепляет меня за локоть. Запах спирта бьёт в нос. Ему нечего сказать, но в то же время хочется попрощаться. Я делаю это за него. Руки сами сцепились на шее воспитателя, и я буквально повис над землёй в попытке обнять взрослого. — Спасибо вам, — говорю так тихо, чтоб никто, кроме самого Судьи больше не услышал. Судья обнимает меня в ответ одной рукой. Простояли мы так совсем не долго. Практически сразу мужчина отпустил меня и, ещё раз попрощавшись, мы разошлись. Вполне возможно, Судья направился к нам в спальню, больше делать ему было нечего. Я правда ему благодарен. За то, что терпел столько лет, за то, что воспитывал, как родных. С первого взгляда так, конечно, не скажешь, но Судья был нам всем, как отец. По крайней мере, для меня. Дверь Четвёртой заставлена пустыми колясками, из чего стало ясно, что Эвридику туда так просто не провезти. Пришлось посадить колясника на спину, а средство передвижения оставить в коридоре с его колёсными собратьями. В комнате ни одного свободного места, так что нам пришлось разместиться на полу. Нагасаки то и дело пыталась удрать, поэтому Хиросиме пришлось крепко прижать её к себе. Платье пачкалось, но её это, видимо, не сильно волновало. — Вот теперь все точно в сборе! — продекламировал Табаки со стремянки, победно хлопнув в ладоши. — Можем начинать! Перед тем, как выключили свет, я успел рассмотреть остальных гостей. Но даже Р Первый и старый сторож с третьего этажа не удивили меня так, как двое бритоголовых на кровати Македонского. Тощий мужчина, на вид болезненный и голодный, и крупная женщина, с руками настолько мощными, что смогла бы разломить сидящего рядом мужчину пополам, словно тонкую веточку. Сам же Македонский сидел рядом, как всегда съёжившись. Мне стало его жаль. Свет выключили. Зажглись свечи. Наступила Ночь Сказок. Первая история была от Стервятника. Старая ведьма, что в попытке избавиться от собственного внука, чтобы станцевать на его могиле, попала в гномьи пещеры, где заблудилась и попала в одну из ловушек. В итоге время потекло вспять, и старуха превратилась в маленькую девочку. История была интересной, но вызвала слишком много вопросов у Ральфа, на которые Стервятник не желал отвечать. Из-за этого настроение Папы Птица испортилось окончательно. Следующим рассказчиком оказался Чёрный. Он рассказал о своём походе в Наружность и об автобусе, что сейчас стоит среди свалки на пустыре неподалёку. Ральфу и эта сказка пришлась не по нраву. Когда воспитатель наконец-то вернулся на своё место и заткнулся, Табаки пришлось повторить правила. С каждым словом Шакал вопил всё сильнее и перекричал уже не только Ральфа, но и вообще всех, но это нарушением правил никто не счёл. Затем был Лорд. Его история была об Изнанке. О нескольких месяцах его жизни там. Меня от этого рассказа бросила в дрожь, а вот Эвридика, лёжа у меня на коленях, слушал довольно заинтересованно, и это вызывало беспокойство. Я напрягся. «Что угодно, только не это, — думал я, осторожно перебирая дреды колясника. — Боже, я никогда ни о чём не просил, но, пожалуйста, только не туда». Сказку Валета я практически не слушал. Хотя и сказки там практически не было. Сплошные пёсьи завывания под гитару. Хотя, признаться честно, поёт он отлично. Наконец объявили перерыв. Нам протянули тарелку с бутербродами. Эвридика отказался, но я всё же взял два и, как оказалось, совсем не зря. Через пару минут второй бутерброд был съеден голодным колясником без всяких сожалений. Свет так и не включили, но он и не требовался. Глаза уже привыкли к темноте, так что можно было даже различить некоторых сидящих рядом. Бутерброд был вкусным, пол тёплый, да и сидеть в компании друзей и слушать разные сказки было весело. Я тоже буду рассказывать историю, но не сейчас. Ближе к концу. Перерыв закончился и пришло время нового рассказчика. На удивление всех, им оказалась женщина из кемпинга. Она явно стеснялась и даже не стала влезать на стремянку, говорила очень тихо и кое-где запиналась. Сказкой это назвать было невозможно. Поначалу, это была просто автобиография: пятьдесят семь лет, незамужняя, вредных привычек не имеет, профессия — ветеринар, специалист по крупному рогатому скоту. У неё оказалось довольно много болезней. Достаточно, чтобы оказаться среди нас, хоть и выглядела она крепко. Потом началась настоящая ахинея. Женщина рассказала о секте, поклоняющейся некому Ангелу, что мог исцелять любые хвори «единым прикосновением своей ангельской длани». Меня начало подташнивать. Уж больно эта «сказка» походила на проповедь. За Ангелом присматривал Святой Старец, опекал своего отрока и выводил его к «приобщившимся благодати». Естественно, не за бесплатно. А потом — о горе — старик помер и всё пошло наперекосяк. Ангела забрали злые родичи, община распалась и радости закончились. Но самые верные подданные отправились на поиски своего спасителя. И, несмотря на аресты, оскорбления и прочие невзгоды, с которыми приходилось сталкиваться этим страдальцам, они всё же отыскали Ангела и своими глазами увидели, как он вознесся. На этом моменте я действительно думал, что меня вырвет. Настолько отвратительной была эта история. Мужчина поддакивал женщине, пока та горланила во всю мощь: — Объятый светом и пламенем, меч Господень пронзил небеса и вернулся обратно падающей звездой! Не означает ли это, что его послали к нам, к тем, кто привык следовать за ним, с тем, чтобы он нас возглавил? Наконец она замолчала. Все тоже помалкивали. Мне показалось, что эти двое сектантов выглядели довольными. Да как смеют они?.. Хвалиться проповедями о мнимом Ангеле, подставляя под удар ни в чём не повинного ребёнка? Ничего, кроме отвращения и ужаса эта история не вызывала. Но тот, кому сейчас было хуже всего, сидел сейчас рядом с психами и слушал о своём же величии. Мне стало не просто жаль Македонского, мне было больно за него. Эвридика съёжился на полу. Я чувствовал его дрожь, нарастающую по ходу истории, и крепче прижимал к себе, хотя сам боялся не меньше. Следующие истории я уже просто не слышал. Взгляд, полный отторжения и презрения. Я практически не видел их, но прекрасно запомнил, где они сидят. Кажется, эти двое почувствовали чужие глаза на себе, так как было слышно, как нервно они ёрзают по скрипящей кровати и перешёптываются. Объявили ещё один перерыв. Свечи уже не горели, а скорее просто поблёскивали в темноте. Я выпил чего-то из подозрительного вида стакана, который протянул мне Мертвец. Скоро моя очередь… Эвридика дёргает меня за руку, заставляя обратить на себя внимание. Я опускаю голову. Колясник смотрит куда-то в сторону отстранённым от всего усталым взглядом. Он сомневается. Кусает губы, раздумывая. Пролежал он так чуть больше минуты, но, честно говоря, лучше бы он так и молчал. — Я хочу уйти, — Эвридика впервые говорил так тихо, но я услышал. Услышал и оцепенел от страха. Видимо, Бог всё же не поощряет грешников. Колясник всё так же смотрит в сторону, а я не могу собраться с силами, чтоб хоть что-то сказать. Я знал, что значило это «уйти», знал, куда именно. Вот и он — тот конец, который я заслужил. Вечность гнить в Лесу, кишащем неведомыми тварями, и осознание того, что я тоже являюсь такой же тварью, давит только сильнее. Курильщик врезается в меня, пока пытается найти себе место и извиняется, но ни я, ни Эвридика, на которого бедный Курильщик навалился сразу после меня, никак не реагируем. Я сглатываю ком в горле. Нужно что-то сказать. Нужно сделать выбор, но выбора нет. И я улыбаюсь. Самой горькой улыбкой, которая только могла у меня быть. — Конечно, — отвечаю я так же тихо. — Как будет угодно. Целую Эвридику в лоб и он расслабленно выдыхает. Он тоже боялся. Хотя чего можно было бояться? Моего ответа? Но, как и говорила Хиросима, я зависим от него. Если бы Эвридика сказал, что нам нужно умереть, чтобы не принимать выбор между Изнанкой и Наружностью, я бы беспрекословно вскрыл себе вены. Лучше бы он так и сказал… Перерыв быстро заканчивается, и кто-то зажигает китайский фонарик. Я нахожу глазами Хиросиму, всё так же крепко прижимающую к себе полусонную сестру. Девушка смотрит в ответ. Она поняла. По моему взгляду, по разбитой трещине-улыбке на стеклянном лице. Она поняла и тоже выдохнула. Благодарный кивок. Целует Нагасаки в макушку. Хорошо, что хоть кто-то из нас будет счастлив Там. Я прослушал пару историй, погружённый в себя и плотные дреды, переплетающие пальцы, пока, наконец, очередь не дошла до моей сказки. Забраться на стремянку не составило труда. Я сел на 3 ступеньку снизу и, оглядев слушателей, начал рассказ.Сказка Орфея
Мальчик получал подарки два раза в год: один на день рождения, один на Рождество. Если мальчик вёл себя хорошо, родители давали ему конфету — вафельную, покрытую со всех сторон шоколадом, самую любимую. Но если родители сочли поведение мальчика плохим, то давали ему ветку. Она стояла в углу комнаты до следующего праздника. Ветка била больно. Она, словно плеть, врезалась в тонкую детскую кожу, оставляя после себя пламенные ссадины-цветы. Если же на следующем празднике мальчик получал конфету — ветка пряталась в шкаф и доставалась куда реже. Мальчик любил сладкое и рекламу шоколадных конфет по телевизору. Не любил воду, ощущение мокрого на коже, и, особенно, ветки. Всё, что было с ними связано. Особенно он боялся Леса. В Лесу всегда было много веток, а трава была противно мокрой. «Я провинился? — думал мальчик, каждый раз оказываясь в Лесу. — Значит, я плохой?» Он не был плохим. Он был грустным. Самым грустным ребёнком на площадке. Другие дети боялись заразиться от него Грустью и потому сторонились. Но была ещё девочка. Она тоже болела Грустью, как и мальчик. Но у неё дома не было ветки. Вместо неё была злая старуха-домработница. Била она не слабее ветки, поэтому часто девочке тоже было больно сидеть. Через много лет мальчик с девочкой уехали из города, подальше от пугающих слухов о страшных сосновых зарослях. Но, если девочку Лес отпустил без проблем, так как её били чужой рукой, то мальчик, насквозь пронизанный Лесными ветками, уже давно был частью самого этого места. Иногда Лес пускал мальчика посмотреть на родителей. Это было ещё страшнее. Они всё ещё жили в городе. Так, будто мальчика никогда и не было. Злополучная ветка теперь стояла на улице — спутанная паутиной, покорёженная и старая. Родители тоже были совсем не такими, какими запомнил их мальчик — седые, горбатые и морщинистые, как изюм, который совсем не нравился мальчику. «Неужели правда прошло так много времени? — думал он. — И я тоже такой старый?!» Мальчик не был старым. Казалось, за столько лет он совсем не изменился. Хотя кости ломило от любого движения и тело уже давно льнуло к холодной мокрой земле, мальчик совсем не хотел расти. Он думал, что и ему в своё время придётся взять в руки ветку и стать таким же страшным взрослым для другого мальчика. Но стать похожим на своих родителей означало бы предать себя и свои детские клятвы: «Никогда не быть, как мама! Никогда не быть, как папа! Никогда не быть, как старуха-домработница или тот вечно пьяный дедушка с пистолетом через пару домов от нас, стреляющий по ногам прохожих от скуки!» Он помнил и постоянно напоминал себе данные в детстве обещания. Прошло уже слишком много лет и, скорее всего, мальчик уже постарел. Говорят, он всё ещё бродит по Лесу, среди мокрой травы и длинных веток.Большие звери не боятся его, но опасаются, а маленькие прячутся в норках, чтобы не попасться ему на глаза. Он всё ещё болеет Грустью, так же как и девочка, что ушла когда-то с ним. Ни он, ни она так и не исполнили свои мечты, но своим клятвам остались верны навсегда. Когда-нибудь придёт время возвращаться домой, в старый город, окружённый слухами о Лесе. И тогда девочка с мальчиков приведут туда других, тех, кто не будет болеть Грустью и потому сможет прожить в городе грустных людей счастливую жизнь. После меня были ещё истории. Горбач, Лэри, Табаки, Филин… Больше всего мне понравилась сказка Рыжего. О двух смертях. Интересно слушать о чужой жизни, особенно если эта жизнь прошла не здесь. Ты словно сам оказываешься в том же месте, где обитал рассказчик. Чувствуешь его страх, радость, гнев и другие эмоции. Но вот на стремянку забирается Слепой. Вокруг тут же воцарилась настолько напряжённая тишина, что даже Эвридика, весь вечер пролежавший у меня на коленях, сел ровно и приготовился слушать. Слепой долго молчал. Под тусклым светом фонарика я заметил, что рука у него перебинтована. Невольно вспомнился удар по столу из Кофейника, после того разговора, что я случайно подслушал… Бледный говорил не долго. Сказал лишь, что желает нам счастья. И уходящим, и остающимся. И тем, кто уйдёт, думая, что остался, и тем, кто останется, думая, что ушёл. И тем, кто решил вернуться. Сказал, что, каким бы ни был наш выбор, нам предстоит начать жить заново, потому что наша новая жизнь будет не похожа на старую. Что многие из нас ничего не будут помнить об этой старой жизни, но это не должно нас пугать. «Те, кто будут жить, не теряя веры в чудо, обретут его» — вот, что он сказал. Потом добавил, что не прощается с уходящими, а только с остающимися, и с теми, кто возвращается. Трогательная речь закончилась просьбой. Слепому понадобились двое добровольцев. Опытный проводник для неопытного проводника и сторож. — Последняя должность пожизненная, — объявил он и соскочил со стремянки. Стоило босым ногам Слепого коснуться пола, включили все настенные лампы. Все вокруг засобирались. Тут же стали видны все грязные тарелки и чашки, объедки и остальной мусор, разбросанный по полу. Сделалось невероятно грустно. Среди этой грязи все обнимались, плакали и обменивались побрякушками на память. Нас с Эвридикой тоже засыпали подарками, но и мы не отставали. Хотелось оставить после себя хоть что-то, чтобы нас не забыли. Особенно мне хотелось запомниться Курильщику. Этот любознательный мальчик покорил меня с первого дня своего появления в Четвёртой. Его уморительная реакция на всё происходящее казалась мне довольно милой. Ах, Курильщик… Мне бы тоже хотелось, чтоб всё это было лишь игрой, но увы. Курильщику достаётся старый колокольчик без язычка. — С одной стороны абсолютно бесполезная вещь, — объясняю я, — но довольно красивая, правда ведь? Колокольчик был разрисован голубыми капельками и выглядел очень даже красиво, как мне казалось, хоть и был довольно старым. Курильщик, видимо, не понял смысл подарка и потому просто вежливо улыбнулся и поблагодарил. Я улыбнулся в ответ и крепко обнял колясника. Курильщик, не ожидая такого проявления дружелюбия, на пару секунд впал в ступор, не зная, куда деть руки, но, в конце концов, обнял меня в ответ, робко, кое как касаясь спины миниатюрными пальчиками, всё ещё сжимающими размалёванный колокольчик. — Я ещё не ухожу, — добавляю, слегка отстранившись от Курильщика, — но скоро уйду, поэтому хотелось бы оставить после себя что-нибудь. Как бы на память. Если хоть кто-то будет помнить нас с Чертятами, я могу спокойно уйти на покой. Удачи тебе! Я улыбаюсь, встаю с липкого пола и иду обниматься с теми, с кем ещё не успел, оставляя Курильщика теряться в догадках. За дверью уже стоят Панк и Король, заваленные сумками, машущие нам на прощанье. Уходящих было не так уж много по сравнению с провожающими. Оставшиеся в комнате столпились у окна, наблюдая, как небольшая толпа двигается к воротам. Было видно одну только Спицу, шагающую в числе первых под ручку с Лэри, в её поистине роскошном свадебном платье. Где-то там впереди шёл Чёрный, а за ним, среди всех рюкзаков и спортивных сумок, шли и ехали трое моих Чертят: Король, Панк и Фармацевт. На память от них мне остались металлическая фляжка, на вид довольно дорогая, и подвеска из железной крышки с надписью «МАК». Двое бритых тоже были среди уезжающих, но с такого расстояния да ещё и в темноте я их не видел. Может, оно и к лучшему. Факт того, что мои ребята будут находиться на одной территории с сектантами, дико раздражал, но ничего уже не поделаешь. Это их выбор и повлиять на него я, увы, был не в силах. Нам тоже скоро уходить. Я уже не обращаю внимания ни на флейту Горбача, ни на перешёптывания Куклы и Красавицы, ни на поперхнувшегося текилой Р Первого. Это уже совсем не важно. Всё слишком рано началось и слишком быстро закончилось. Как бы не хотелось остаться, время неумолимо тянет нас за собой. Я сразу же одёрнул себя. Думать о времени в присутствии Табаки довольно рискованно, а потому я переключаю внимание на спящего под боком колясника. Эта ночь его изрядно вымотала. Жаль только отдыхать осталось не долго. Р Первый захлопнул за собой дверь. Струны гитары под пальцами Слепого продирали плоть печальной мелодией.***
Pov: Дионис Роза уснул только под утро. Я так и не смог. Сон — штука сложная. Ты либо спишь, либо нет, и я обычно предпочитаю второй вариант. Дым самокрутки окутывает комнату. Сколько их уже выкурено? Четыре? Пять? Нет, семь. Ещё два бычка закатились под кровать. В комнате непривычно пусто. Даже как-то противно. Ни шума, ни грязи на полу, ни бессмысленных драк… Кто бы мог подумать, что наш Котёл может быть таким тихим. Неужели во всём Доме не найдётся ни одного источника шума, уже ставшего родным? Впервые за несколько дней меня по-настоящему клонит в сон. Нельзя. Скоро проснётся Роза и тогда начнётся настоящий ад. Четыре дня обысков. Четыре дня вечных допросов. Четыре дня без сна, проведённые в Четвёртой. К нашей спальне Роза и на пушечный выстрел не подходил. Оказываясь рядом с родной комнатой, парень впадал в жуткую панику и ещё долго не мог успокоиться. Осознание, что совсем рядом, в этих самых стенах, лежат Спящие, да ещё и с двумя девушками, уже давно ставшими нам сёстрами, только усугубляло ситуацию. Один раз мы попробовали зайти к ним. Розу вывернуло ещё на пороге, так что пришлось в срочном порядке удалиться под вопли нервного следователя. Было решено какое-то время не выпускать Розу из Четвёртой. На допросы он тоже не ходил. Отец Курильщика, ночующий с нами, пару раз пытался помочь, жаль только из этих попыток мало, что вышло. Роза не подпускал к себе никого, кроме меня. Его мозг не мог больше сдерживать то, что ещё как-то держал до этого. Бывший ярким цветок увядал на глазах. Эта ситуация заставила меня задуматься, сколько же душ так и не смогут уйти из этого здания? Дом снесут, но их кости навсегда останутся здесь, а вместе с костями — призраки всех почивших, что умирали в Доме на протяжении многих лет. Душа Розы тоже останется здесь, навеки сплетённая с душой Нежети. Телом Роза ещё жив, но остатки духа вылились в деревянные половицы Дома. В день выпуска за ним никто не пришёл. Ко мне приехал дедушка и после тридцати минут ругани и уговоров мы втроём сидели в маленькой старой машине с выбитым сзади стеклом. Наконец-то можно было закрыть глаза. Ощущение того, что на этом всё, медленно накатывало болезненной волной. Из стаи остались только мы вдвоём, а значит нужно держаться друг за друга ещё крепче. По итогу: трое уехали на автобусе, двое ушли на Ту сторону — один перетащил другого, две Спящие, но вскоре исчезнут и они, один мёртв. Не такой уж и плохой конец, если подумать, но могло быть и лучше. Каждый сделал свой выбор. Всё, что осталось в память о тех временах это листок с пожеланиями от Орфея и нож. Его нам принёс Судья в последнюю ночь. Простая деревянная рукоять, простое лезвие. Ничего примечательного, но всё же что-то. Подарки не принято выкидывать, а это был подарок. Первый и последний подарок от нашего воспитателя. Дорога длинная и в сон клонит всё сильнее. Дом уже давно пропал из виду. Пора начинать новую жизнь, но старая совсем не хочет отпускать. «Не потакай взрослым. Не продавай им свою веру и душу. Найди то, что захочешь сохранить, а не использовать. Надеюсь, твоя жизнь сложится лучше, чем ты думаешь.С любовью, Дионису от Орфея»