Солнечный удар

Эрвин стойко переживал удары судьбы, но перед сицилийским пеклом безоговорочно капитулировал. Добрая половина вещей, привезенных из Америки, оказалась непригодной для местного климата, а костюмы и вовсе пришлось отослать обратно домой. Портные в городе работали из рук вон плохо — лучших мастеров отправили грузовым составом в Нью-Йорк, где они отшивали наряды для первых лиц, а оставшиеся зарабатывали на жизнь изготовлением мешков, которые покупали местные фермеры. Обувное же мастерство не шло ни в какой сравнение с американским — Смит видел обувь судьи Алонзо Пелагатти: коричневые итальянские ботинки из нежнейшей кожи будто были созданы специально, чтобы высмеивать грубые туфли с тяжелой подошвой из Америки. Перехватив взгляд командира, обращенный к его обуви, синьор Пелагатти услужливо покрутил ногой, показывая ботинок со всех сторон и сказал: — Филигранная работа, одно слово, и мастер задаром изготовит Вам пару. Эрвин нахмурился — он не любил пользоваться своим положением: более того, в отличие от остальных военных, он не считал, что итальянцы обязаны ему чем-то лишь потому, что проиграли в войне. Он считал, что это американцы, как сильная сторона, обязаны стать побежденным добрым другом и наставником. Его идеи не пользовались успехом в обществе, поэтому он перестал озвучивать их, чтобы сохранить авторитет в политических кругах, в которые был вхож. И там он, с ловкостью карманника, выуживал для итальянцев послабления в порядках, которые были введены насильно — и вывезенные портные были меньшим из зол. Эрвин не хотел писать кровью новые законы, поэтому ему удалось убедить парламент не убивать хотя бы часть оставшейся местной власти, а использовать ее в своих целях. Ему удалось помочь и простым жителям — и искусно задушить на корню идею одного из командиров, который предложил, в случае нападения на их армию, выставлять итальянцев как живой щит. Смит сказал, что люди должны знать, за что умирают — тогда они сами лягут на поле под снаряды, как делали его солдаты, которых он отправлял на смерть. И сражаясь с ними плечом к плечу. Колокольчик на двери взвизгнул, и командир осмотрел мастерскую, адрес которой судья Пелагатти наскреб на обрывке газеты. Воздух в комнате был густым: пронизанным тяжелым запахом кожи и горькими нотами пиленной древесины. За прилавком сидел пожилой мужчина, который прошивал подошву — он даже не поднял головы на гостя, чем тот воспользовался, чтобы осмотреться. Скользнув взглядом по ряду армейских сапог с металлическими пластинами на носу, Эрвин вспомнил, как те не раз спасали его в рукопашном бою — и как легко можно было рассечь висок точным ударом. Такая обувь была в армии на вес золота, поэтому ее снимали с умерших товарищей или их, оторванных при взрыве, ног — сапоги всегда были влажные и липкие: от пота, крови и мочи. Запах страха не отмывался потом никакими средствами — командиру казалось, что он чувствует его и сейчас: в маленькой мастерской в центре Сицилии. На прилавке рядом с мастером, Смит увидел пару туфель, подобных которым он не встречал никогда в жизни. Очевидно, они были женские — судя по размеру, однако сделаны на мужской манер, со шнуровкой и, что не спряталось от взгляда Эрвина, каблуком выше обычного. Не тот, который полюбился дамам в Америке, а лишь на дюйм больше того, что носили джентльмены. Но что привлекло командира на самом деле — так это пронзительный бордовый цвет, и, отчего-то, едва заметная железная пластина на носке, совсем как на военных сапогах. Ботинки будоражили воображение — что за женщина могла выбрать такую дерзкую да еще и очевидно тяжелую обувь? Это было сродни появлению дамы в костюме с мужского плеча или синьора — в будуарном платье из кружев. — Прошу прощения, могу я заказать пару обуви? — спросил наконец Эрвин на итальянском, перегнувшись через прилавок к ремесленнику. Тот вздрогнул и, едва не выронив подошву из рук, поднял на командира свое морщинистое лицо. В его маслянистых черных глазах не промелькнуло ни тени испуга, когда он заметил перед собой иностранца. — Чего изволите? Оксфорды, дерби, броги, спектейторы, лоферы, мокасины, монки, джодхпур, челси, чакка, дезерты, балморалы, сапоги, сандалии? Эрвин наизусть помнил названия всех видов холодного и огнестрельного оружия, имена людей, которых видел лишь раз в жизни и целые тексты документов, однако до сегодняшнего дня понятия не имел, что ботинки бывают разными. Для него обувь разделялась на гражданскую и военную — других отличий он не видел. — Не знаю, — честно ответил Смит, — Мне все равно. Брови сапожника полезли наверх, и он медленно перегнулся через прилавок, уперевшись взглядом в ноги Эрвина. А потом нацепил на нос пенсне и покачал головой, плюхнувшись обратно на низкий табурет. — Видно, господин, что все равно, оттого и плоскостопие, к вечеру же ноги разбухают как отварная телятина, а потом пальцы отнимаются. В задницу уже отстреливать начало? Эрвин настолько был поражен точным описанием, что пропустил мимо ушей крепкое словцо. Он считал свои болезненные ощущения обычным явлением для военного, который по двадцать часов находится на ногах, а обувь редко приходится впору. Поэтому, даже будучи в гражданском, он перестал замечать давящие ботинки — они были намного легче военных, чего уже было достаточно. — Сделайте добротную пару как для судьи Пелагатти, — попросил Эрвин и добавил, — Я заплачу любые деньги. Мастер, не отрываясь от шитья, недоверчиво скользнул взглядом по одежде командира. «Приценивается», — понял Смит. — Как для него не стану делать. Если хотите знать, я горько сожалею, что не насыпал ему под стельку битого стекла. Что касается Вас… На Ваши ноги, уйдет уйма кожи, сэр. Да и времени у меня нет — солдатам сапоги отшить нужно, не до заказов сейчас. — Назовите цену. — Сто. — Не вопрос, — быстро отозвался Эрвин. — Не лир, долларов, — хитро улыбнулся сапожник. За эти деньги в бедствующей стране можно было купить небольшой трактир — вместе с обслугой и выпивкой. Смит знал, что итальянец хочет заставить его торговаться, но не мог отказать себе в удовольствии переиграть бойкого мастера и помочь ему заработать на хлеб — честным трудом. Он видел, как в его стране гораздо большие суммы выливались в бокалы меценатов шампанским или навешивались алмазами на желейные шеи дряхлеющих дам. К тому же, ремесленник шил сапоги его товарищам с фронта, которые и сейчас продолжали захватывать последние сопротивляющиеся страны — Смит подозревал, что итальянец делает эту работу задаром: платить поверженным было не в чести у американцев. Командир достал из кармана три купюры и положил на прилавок, постучав по ним пальцем. — Плачу триста. Надеюсь не найти под стелькой битое стекло. Сапожник улыбнулся совершенно искреннее, обнажив два ряда прокуренных зубов, как простак, попавшийся на глупую уловку. Выше умения торговаться, итальянцы ценили только возможность тратить деньги направо и налево, которую они утратили с наступлением войны. Он поспешно спрятал деньги и нагрудный карман и сказал: — С Вами приятно иметь дело. Снимем мерки. Пока мужчина возился с деревянными стельками, заставляя Эрвина вставать на них по несколько раз и записывая цифры в блокнот, колокольчик на двери дернулся и в мастерскую зашел человек, которого командир узнал даже за полями соломенной шляпы, скрывающей лицо. Смит, по военной привычке, осмотрел его с головы до ног, и, заметив в корзинке рубашку из полупрозрачного батиста, резко опустил глаза на собственные ноги. В его стране эта ткань использовалась разве что для ночных платьев девиц из публичного дома. Но в опаленной Сицилии одежды носили меньше, а ткани — прозрачнее. — Добрый день, — тихо сказал вошедший, снимая шляпу. — Синьор Аккерман, какой приятный сюрприз. Сегодня у меня, вообще, интересные гости, вот еще один американский рядовой решил приобщиться к нашей культуре. Правда, обычно начинают со знакомства с нашим храбрым портным, — хохотнул он. Шутка подразумевалась как игра слов, понятная только местным итальянцам. «Храбрым портняжкой» назывался паб, который славился тем, что выйти из него на твердых ногах не удавалось никому. Местные проститутки, как русалки, затягивали солдат вовнутрь, после чего заговаривали зубы, подливая в их стаканы крепкие напитки. После выручку делили вместе с хозяином — хитростью итальянкам можно было заработать гораздо больше, чем телом. Леви скучающе приподнял подбородок и посмотрел Эрвину прямо в глаза — во всем нем не чувствовалось неловкости ни от ответного взгляда командора, ни от затянувшейся паузы. В его взоре не было и намека на то, что он узнал человека перед собой — смотрел так, как поверхностно смотрят на картины в ресторанах, пытаясь скоротать время в ожидании блюда. Необходимым отвечать на скабрезную шутку Леви тоже не счел необходимым, тогда сапожник махнул рукой в сторону — в его голосе прозвучали обиженные нотки: — Ваш заказ готов, синьор, можете забрать. Леви подошел к прилавку и спрятал в корзину бордовые туфли с железным носом — Смит смутился, почувствовав, будто подсмотрел за чем-то интимным в замочную скважину. — Пятьдесят долларов? — спросил юноша, доставая кошелек. Столько же вчера заплатил Эрвин за недельный провиант для роты солдат на сицилийской базе — не та сумма, которую было бы разумно тратить на обувь, будучи гражданином, временами голодающей, страны. — Для Вас — двадцать пять, синьор Аккерман, — губы сапожника дернулись и растянулись в улыбке, которая отчего-то не понравилась Смиту. — Не стоит, работа хорошая, — ответил Леви и положил на прилавок купюру, — Благодарю, всего доброго. Колокольчик взволнованно звякнул, и юноша исчез из мастерской — дверь отрывисто захлопнулась из-за сильного ветра снаружи. Эрвин отклонился назад и посмотрел через окно Леви вслед — тот придерживал шляпу, но она все же сорвалась после первых же двух шагов по улице и улетела к ногам высокого мужчины с густыми усами. Тот подобрал ее с земли и, заметив Леви, улыбнулся — тот протянул руку, намереваясь забрать шляпу. Однако мужчина лишь выше поднял ее над головой — так, что юноша не мог дотянуться — и что-то сказал с выражением, которое Эрвин часто видел на лицах солдат, впервые увидевших бурлеск. Командир сфокусировался на губах Леви, чтобы прочесть, что тот ответит, однако тот равнодушно посмотрел на мужчину и, развернувшись, пошел прочь. Мужчина же, выругавшись — это можно было понять, и не владея навыком чтения по губам, догнал Аккермана и засунул ему шляпу в корзину — тот даже не сбавил шага. Эрвин довольно хмыкнул и опустил глаза на сапожника, который все это время не снимал мерки, а тоже наблюдал за происходившим за окном. — Какая трагедия родиться синьором Аккерманом, — вздохнул он, возвращаясь к работе, — Вы хотите спросить почему? Смит хотел — но не хотел произносить этого вслух: американскому солдату не пристало собирать местные сплетни. Эрвин надеялся, что сапожник просто хочет излить душу случайному человеку и продолжит, несмотря на его молчание. Итальянец заговорил: — Когда он приехал сюда со своим, гм, товарищем, мы, как порядочные граждане, приняли их в наше общество. Но потом его друг ушел на фронт, изредка отправляя письма синьору Аккерману. Письма были, гм, эдакого содержания, каким можно охарактеризовать чувства влюбленного юноши к невесте, если вы понимаете, о чем я. Как мы узнали о письмах, спросите Вы? Ну-с, наш почтальон за отдельную плату вскроет любой конвертик, чик-чик, а потом заклеит, и ни одна душа в мире не догадается. Какие там были эпитеты! Любовь моя. Одному тебе клянусь в верности. Вернись ко мне. Наших жен до слез пробрало, но что взять с глупых женщин, сосуда греха и похоти! Так мы и выяснили, что наши синьоры состоят в некоторых отношениях, которые запрещены природой, Богом и законом, в конце концов! Но вскоре письма прекратились, и, спустя месяц, пришло одно в квадратном конверте — мы сразу поняли, что это похоронка, и даже читать не стали. А в это время по инициативе жен благородных мужей было решено судить синьора Аккермана за разврат — хотели его вздернуть. Тот на суде не произнес ни слова, даже когда ему дали шанс защитить свою честь, если так можно выразиться. Но что произошло дальше — темная история. Судья вдруг оправдал синьора Аккермана — его престарелая жена не смогла даже сдержать возгласа, после чего ее под руки вывели из зала. Его решение и поддержал и отец Амадео, который у нас считается беспрекословным авторитетом. Понимаете, куда я клоню? Да и деньги откуда у безработного синьора, чтобы покупать пару туфель каждый месяц? То-то же… Если бы не это все — забили бы его давно до смерти и выкинули в море. Мужчины — одни за содомию, другие за то, что, гм, отверг, а женщины — кто за своих мужей, кто за свою безответную любовь. А так побаиваются, мало ли кто его покровитель… Эрвин почувствовал, что к горлу подступила желчь — хотелось вырвать. Он никогда в своей жизни не чувствовал большего отвращения, казалось, что все библейские пророки воплотились в человеческую форму и предстали разом перед ним, он не мог поверить, что этот низменный путь можно выбрать по собственной воле. В этот момент он осознал, что презрение его настолько велико, что готово спустить курок на пистолете. Он ненавидел всей душой. Проклятых итальянцев.