Солнечный удар

— Таким образом, Вы хотите сказать, что японцы меняют вековой императорский фарфор на граммофоны? — густо рассмеялся судья Пелагатти, качая ногой, закинутой на другую. — Он называется имари, — улыбнулся Эрвин, отпивая кофе из крошечной чашки, — У меня, правда, остались только стаканы, тарелки побил, пока вез сюда. — Только истинный американец будет использовать музейный экспонат в качестве кухонной утвари! — воскликнул синьор Алонзо, набивая трубку табаком. На деле же с каждым днем Смит становился все больше похожим на итальянца — его кожа потемнела, одежда стала легче и тоньше, акцент менее заметным, он даже приобщился к местной выпечке, из-за чего набрал в весе, утратив сухую армейскую форму. Жители же привыкли к его присутствию и почти перестали шептаться, встречая на улице — во всяком случае, не так громко. Все чаще Эрвин ловил на себе взгляды молодых итальянок, которые поспешно опускали глаза в пол и убегали, пряча лицо — этому командир не мог найти никакого объяснения. Солнце зависло посреди безоблачного неба, не спеша закатываться за горизонт. Летние дни в Сицилии тянулись бесконечно долго, а короткая прохлада ночи не успевала остудить распаленный город. В обед Эрвин и судья Алонзо Пелагатти прятались в тени крытой террасы, примыкающей к небольшому кафе в самом центре — с нее главная площадь была как ладони. Там, у фонтана, по вечерам собирались местные жители — больше по привычке, чем от жажды: снаряд расколол его надвое, свергнув скульптуру Эйрены, стоящую в центре. Эрвин каждое утро завтракал здесь только из-за вида: тот помогал ему не забывать, что война — это не только награды и новые границы родины, а еще и уродливый рубец на сердце человечества. Но сидел в кафе у площади Смит и по другой причине: каждый день ее пересекал Леви с корзиной — несмотря на зной, он, словно по часам, отправлялся на базар в самое жаркое время суток, когда толпа пряталась в тени. Эрвину нравилось наблюдать за людьми: чем больше он смотрел, тем больше убеждался, что Аккерман проходил боевую подготовку — подобно тому, как в движениях танцора сквозит непринужденность, в движениях юноши раскрывалась его сила, незаметная для простого обывателя. Но Смит видел, как ходят солдаты — не кадеты, лениво переваливающие тело с ноги на ногу, а лучшие — из вражеских войск, за рукопашный бой с которыми командир едва не поплатился жизнью. Они двигались быстрее удара хлыста — эту дьявольскую ловкость Эрвин видел и за нарочито медленными шагами Леви. В городе Аккерман считался зажиточным человеком: не все могли позволить себе купить даже лук, чтобы сварить пустую похлебку, он же возвращался домой с чаем, который привезли из оккупированного Китая солдаты. Листья чайного куста, из-за своей высокой цены, не пользовались спросом, американцы хотели было пустить их на самокрутки, как объявился странный покупатель, которого не смутила цена, завышенная в десятки раз. Леви покупал чай каждый день и каждый день разный, но это было единственное, что он выбирал в солдатском магазине, полном заграничного шоколада, консервов и алкоголя. Именно торговля вином и позволяла неплохо наживаться на итальянцах — правительство США ввело на территории захваченной страны строжайший сухой закон. Продажа и изготовление алкоголя карались смертной казнью, которая, однако, не распространялась на военных американцев, проживающих в Сицилии. Поэтому в штабе солдаты редко успевали протрезветь, но всегда были при деньгах — местные пьяницы несли им не только украшения жен, но и самих жен в обмен на бутылку полусухого. Боковым зрением Смит, не прерывая беседу с синьором Пелагатти, заметил, как Леви показался на площади в соломенной шляпе с широкими полями. Стоило ему ступить на улицу, из окон домов и столиков ресторанов раздавался шепот, перекатывающий имя юноши на разный манер. «Аккерман, Аккерман, Аккерман», — как заклинание повторяли итальянцы, провожая его долгим взглядом: кто с обожанием, кто с яростью, кто с завистью. Леви шел, потупив глаза, но голова его была гордо поднята, а плечи расправлены, будто он был героем, вернувшимся на родину, а не презираемым оккупантом. — Вы останетесь до конца лета? — спросил судья Пелагатти, выпуская сквозь усы струйку дыма. — Я закончил все дела здесь, поэтому уеду, как устану от ваших приемов, — усмехнулся Смит, провожая взглядом Леви. — О, — загудел синьор Алонзо, — Тогда Вы останетесь здесь навечно и окончательно превратитесь в итальянца. К слову, о приемах. Отклонившись на стуле, судья постучал трубкой по ладони и сказал, понизив голос: — Я подвергаю себя определенному риску, говоря Вам об этом, однако надеюсь, что мои маленькие слабости не дадут мне пасть низко в Ваших глазах, — он затянулся и продолжил, — Скоро я устраиваю вечер, где будут весьма интересные гости, чья компания может прийтись Вам по душе, самые роскошные женщины страны… И не только женщины, если понимаете, о чем я. — Честно говоря, не очень, — уклончиво ответил Эрвин, предчувствуя неладное. — Остановите меня, если я начну переходить границы, господин Смит. Есть душевные болезни, которые лечатся лишь молитвой, в чем я, каюсь, небрежен, оттого и страдаю страшным порочным недугом. Видите ли, женщины меня совершенно не интересуют… — Но Вы женаты. — Ах, да, милая Аделаида, моя душа и сердце, но, увы, безобразна до ужаса и совершенно не похожа на мужчину! — раздосадовано воскликнул судья Пелагатти, — И потом, разве мог бы я стать судьей, если бы не был женат? Мне было уже под сорок, служил тогда при адвокатской конторе, а ей… Впрочем, не столь важно, отец-фермер давал за нее тридцать свиней, а мне с самого детства хотелось открыть свою мясную лавку. Она пришла в мои покои в день свадьбы, вся дрожащая и в белых панталончиках, а я и признался как на духу, что из-за свинюшек ее и пригрел. Вы не подумайте, я это от доброты сердечной сделал, тем более на следующий год она завела себе фаворита, а я — своего. Думаю, поэтому мы и живем почти двадцать лет без единой ссоры. А о грядущем вечере… Знаете, это только для узкого круга друзей, я получил вчера письмо от господина Закклая, он обещал быть — для него, между нами, и затевается сие мероприятие. В прошлые разы он остался весьма доволен, а я получил в подарок одну из угольных шахт в Пенсильвании. Дариус Закклай был верховным главнокомандующим американской армии, героем страны и личным образцом для Эрвина. Речи Закклая, призывающие отдать последнюю рубаху ближнему и умереть за родину, не раз пробирали Смита до самых костей. Он никогда не ставил под сомнения и личностные качества главнокомандующего — за почти полвека службы, репутация его была безупречна, а совесть не запятнана даже опозданием на построение. Но Эрвин знал наверняка: передача итальянцу государственного имущества приравнивалась к измене родине и каралась расстрелом. Он не понимал, как такая крупная сделка могла остаться незамеченной в правительстве. На немой вопрос поспешно ответил сам синьор Пелагатти: — О, не беспокойтесь, все было оформлено на американских родственников моей женушки, господин Закклай в полной безопасности. Тогда Эрвин еще до конца не мог осознать, что столь крупные аферы действительно могут проворачиваться с молчаливого согласия членов военной верхушки. А еще — что в самом сердце чопорной Сицилии, что презирает мужеложцев, открываются двери дома, едва ли не первого человека в городе, для удовлетворения самых низменных потребностей. Любопытство взяло верх над презрением, Эрвину захотелось собственными глазами увидеть грехопадение Закклая, поэтому он ответил: — Разумеется, я приду. Судья Пелагатти одобрительно гаркнул и протянул было руку для крепкого пожатия, как на площади раздались визги женщин и звон опрокинутых ведер. Толпа итальянок быстро сбилась в кучу, указывая в сторону магазина солдат — куда побежали и военные, патрулирующие территорию площади. Эрвин вскочил со стула и направился к магазину, протискиваясь через толпу — синьор Алонзо засеменил следом, вытряхивая прогорклый табак на землю. Сквозь головы итальянок, Смит увидел, что прямо у входа в магазин сержант Майк Захариус держит за волосы мужчину, стоящего на коленях в луже вина из опрокинутого бочонка. Тот не вырывался, а лишь схватился за руки Майка, как бы подтягиваясь на них, чтобы уменьшить натяжение и с ненавистью смотрел на солдата напротив, который что-то говорил ему. Эрвин поравнялся с людьми, глазеющими на происходящее в первых рядах, и задумчиво нахмурил брови, когда его догадка подтвердилась — задержанным был Леви. Делая шаг из толпы, он успел просчитать несколько вариантов развития событий и громко отчеканил: — Сержант Захариус, доложите обстановку. Майк был одним из его близких друзей, с которым они учились в кадетском корпусе и сражались плечом к плечу, еще будучи рядовыми. Когда Смит начал стремительно менять звания на более высокие, а Майк, не обладая аналитическим складом ума и ораторскими способностями, остался позади, их дружба приобрела ряд формальностей, которые необходимо было соблюдать — для сохранения субординации на публике. — Есть, командир. Я патрулировал улицу, как услышал шум и отправился на место. Рядовые сказали мне, что этот синьор решил украсть вино из магазина, и попытались задержать его, но он избил их, — косноязычно объяснил Захариус. — За нападение на военного тебя вздернут! — злобно прошипел солдат, высмаркивая кровь из разбитого носа. Законы, господствующие в Сицилии, делали военных неприкасаемыми — даже за словесную перепалку итальянец мог поплатиться жизнью. А за драку — еще и с предварительными пытками. Смит перевел взгляд на Леви, который не отрываясь смотрел на рядового с такой искренней яростью, что командир понял: дело было не в вине. На допросах через него проходили тысячи преступников — они смотрели иначе: кто со страхом, кто с раскаянием, кто с презрением, но никогда — с ослепляющей ненавистью. Так смотрели те, кого задели за живое. — Рядовой, где украденная бутылка? — спросил Эрвин, оборачиваясь к солдату. Ему было совершенно без разницы, что тот ответит — важна была лишь реакция. Солдат быстро отвел глаза, после чего поджал губы и тихо сказал: — В корзинке, командир Смит. Эрвин опустился на колени перед Леви, чтобы дотянуться до корзинки и спросил: — Вы позволите, синьор? Тот ответил одними губами: — Да. Смит бросил быстрый взгляд внутрь корзинки, заранее зная, что не сыщет там бутылки. А еще он знал, что не может допустить, чтобы американский солдат выглядел в глазах итальянцев лжецом, даже если тот им и является. Он отвел руку с корзинкой назад, пряча от любопытных глаз ее содержимое и сказал: — Я лично разберусь в ситуации, поэтому прошу всех освободить площадь и не препятствовать движению. Иначе буду вынужден применить силу. После этих слов, жители, перешептываясь, расползлись по разным углам улицы, опасливо поглядывая на командира издалека. Тот показал жестом отпустить Леви, и, отдав ему корзинку, сказал ровным голосом: — Вы можете быть свободны, синьор. Смит повернулся к рядовому, приказывая составить подробный доклад о случившемся, как заметил, что к Аккерману подошел судья Пелагатти и что-то сказал с улыбкой, которая не понравилась Эрвину. В ответ юноша замотал головой, потом еще раз на новую реплику, цокнул и, подняв с земли шляпу, отправился прочь. Смит знал, что должен был предложить ему помощь, нет, он хотел предложить помощь, но долг командира связывал его по рукам. Он не мог себе позволить даже жестом показать, что Леви — просто очередная жертва бессмысленной жестокости солдат. Он внимательно посмотрел на разбухающий сломанный нос рядового и усмехнулся, покачав головой. Нет, так не бьют наотмашь, в страхе защищаясь от нападения, это был техничный и поставленный удар бойца. Лучшего бойца, которого Смит только мог вообразить.