Солнечный удар

Сизый дым застилал потолок кабинета тринадцатого главнокомандующего разведотряда американской армии. Смит раскуривал новую сигару, перечитывая объяснительную рядового снова и снова, в попытке найти хоть какую-то подсказку. Однако солдат упрямо настаивал на версии с кражей вина, из-за чего Эрвин оказался в заложниках: по закону он должен был ходатайствовать о возбуждении дела против Аккермана, но совесть не позволяла ему наказывать тех, в чьей виновности он не был до конца уверен. Ситуация становилась сложнее с каждым часом: судья Пелагатти уже успел послать Эрвину десяток записок с просьбами не становиться инициатором возбуждения дела. Он писал, что нашел адвоката, чью сторону примет при вынесении приговора — однако Алонзо не мог публично проигнорировать ходатайство о казни от главнокомандующего, представляющую правящую партию страны, коим и являлся Смит. Такое дело могло получить широкую огласку — тогда спасти Аккермана от петли не представлялось бы возможным. Синьор Пелагатти предлагал отправить в суд самого рядового, который, положив руку на Библию, солгал бы, сказав, что споткнулся и упал, в попытке догнать вора. В этом случае Леви отделался бы исправительными работами на благо американского народа. В письмах судья не стеснялся умолять командира пойти на преступлении против правосудия, из-за чего Эрвин все глубже погружался в размышления о том, кем же Леви приходится Алонзо, раз тот вступается за него во второй раз в разрешении сложнейшего дела. Самого судью командир пустить в кабинет отказался, ссылаясь на чудовищную занятость. Часом ранее он получил последнее послание, которое было начеркано на клочке газеты — в нем уже была слышна истерика Алонзо: «Просите, что хотите, господин Смит, но спасите Аккермана». Пробежав глазами строчки, Эрвин выругался и, взяв папку с документами, вышел из кабинета — на сердце у него было неспокойно. Быстрыми шагами он пересек двор, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания — к счастью, в полдень солдаты прятались от жары внутри штаба, отлынивания от караула. Смит вышел на дорогу, ведущую к колодцу, и, прикрывая папкой голову от солнца, двинулся к последнему дому из красного кирпича. Стираные простыни, висевшие во дворе, от ветра надувались подобно парусам, разнося по улице запах мыла, который смешивался с цитрусом апельсинового дерева у низкого забора. Эрвин подошел вплотную к калитке и строго сказал: — Синьор Аккерман, мне нужно поговорить с Вами. Ответом ему был шелест ткани на ветру. Смит открыл дверцу и зашел во двор, обойдя его по периметру в поисках хозяина дома. Леви не было нигде, однако Эрвин удивился, заметив на заднем дворе сад из цветущего гибискуса — красные бутоны смотрелись неуместно живо, на фоне воронок от разорвавшихся снарядов неподалеку. Сделав круг, командир заметил, что дверь дома была приоткрыта, безмолвно приглашая зайти внутрь. Через щель Эрвин увидел длинный коридор, что вел на кухню — там через открытое окно вновь показались алые цветы гибискуса — те будто смотрели на него с упреком. Командир отрывисто постучал, по привычке называя своё имя азбукой Морзе, и, не услышав ответа, толкнул дверь вперед. Та с тихим скрипом открылась, и он шагнул за порог, снова пытаясь привлечь внимание. — Синьор Аккерман, Вы дома? После долгой тишины Смит хотел было развернуться и уйти, как его внимание привлекла небольшая фотография в овальной бронзовой рамке, что стояла на тумбе у входа - Эрвин нагнулся, чтобы рассмотреть портрет. Это был молодой мужчина в форме французского военно-морского флота — его волосы были строго зачесаны назад, но светлые глаза смотрели озорно, будто за секунду до вспышки фотокамеры, солдат начал рассказывать веселую историю, обещая закончить её после съемок. Внизу снимка было напечатано скачущими буквами: «Офицер Фарлан Чёрч». Эрвин вспомнил, как солдаты марафетились перед съемками, просыпая на пол казармы крахмал для воротников, чтобы потом отправить парадное фото невесте на родину с подписью на обратной стороне: «Охраняю твой покой, Долли. Надеюсь, что увижу твое милое личико снова». Посылали фотокарточки все без исключения, даже те, кто работали на кухне и оружие держали в руках лишь во время присяги. Смиту подумалось, что на обороте и этого снимка должно быть написано нечто сокровенное, что было умышленно скрыто от чужих глаз фоторамкой. Эрвин почувствовал себя исследователем, покоряющим неизведанные земли — ему захотелось рассмотреть все, чем владел хозяин дома, поэтому он шагнул вперед, оставляя за спиной открытую входную дверь. Комнаты по обе стороны от коридора кричали о том, что человек, живущий здесь, любит дорогие и красивые вещи — в невообразимом количестве. Здесь были и низкие столики на причудливых ножках и крупные вазы, расписанные позолотой, на стенах же висели гобелены с райскими садами и зеркала во весь рост, которые отражали солнечный свет, делая комнату бесконечной. У Эрвина перехватило дух: за внешней скромностью стен из красного кирпича скрывались богатства, которые сицилийцы не могли даже вообразить. А если бы и могли — их черствым и жадным сердцам не под силу оценить истинную красоту вещей, а не их рыночную стоимость. Вокруг все было прекрасным, и прекрасное было вокруг — оно было так болезненно чуждо Смиту, привыкшему к казарме без окон, кровати без матраца и стенам без картин. Умеющему месяцами спать в окопах и сырых подвалах, где крысы кусали спящих солдат и здесь же — обгладывали лица умерших во сне. И живущему годами на военном поле, где стенами были опаленные огнем деревья, вместо ковра расстелился болотный мох, медленно утягивающий на дно, а потолком служило небо, перерезанное следами пролетающих мимо истребителей. Командира манил второй этаж дома, к которому вела изогнутая лестница из полированного красного дерева — должно быть, именно там находилась спальня хозяина. Но он прошел мимо, не переходя черту, поняв, что после этого шага по лестнице вверх окончательно перестанет себя уважать. Он скользнул взглядом по полу и полкам, отметив, что кругом стерильно чисто — так он когда-то убирал и сам, еще во время учебы в кадетском корпусе, где за пропущенное пятно заставляли перемывать весь этаж. Кухня же в конце коридора — место, которое итальянцы делали центром дома, у Аккермана казалась аскетичной: небольшой круглый стол у окна, дубовый буфет с причудливыми стеклянными круглыми ручками, и только один стул с атласной обивкой. Здесь пахло крепким чаем, обволакивающе и убаюкивающе, словно ладаном в соборе — источником аромата служил дымящийся напиток в светлой фарфоровой чашке. «Значит, он совсем недавно был здесь», — успел подумать Эрвин, как почувствовал резкий удар по ногам и, выронив папку с документами, через мгновение оказался придавлен щекой к половицам, с крепко заломленными назад руками. Давно забытое ощущение — несколько лет никто из противников не мог завалить его, тем более с одного удара. К шее прикоснулось что-то холодное и острое — Смит понял, что это нож, которым ему перережут глотку. «Какая глупая смерть», — с досадой подумал он, как услышал над самым ухом знакомый голос: — Не помню, чтобы приглашал тебя в гости, солдат. Эрвин попытался развернуть голову, чтобы увидеть лицо Аккермана, но неприятно вжался кожей в лезвие и опустился обратно, спросив: — Вы же знаете, что грозит за нападение на командира? — Ты не мой командир, — спокойно ответил Леви, будто речь шла не о нем вовсе, — И выходит, что ничем не отличаешься от солдатских свиней, которые норовят залезть ко мне в дом. — Следите за языком, синьор Аккерман, — по-армейски гаркнул Смит, и голос его глухо отскочил от стен. И помедлив, добавил, осмысливая услышанное: — Мои ребята пытались Вас ограбить? В ответ Леви промолчал, тогда командир начал осторожно, будто прощупывая почву: — Поэтому я и здесь, синьор Аккерман, чтобы разобраться с тем случаем в магазине. Я знаю, что Вы не вор. Эрвин почувствовал, как Леви убрал нож от горла, а после — что с его спины исчез вес и тепло чужого тела. Смит быстро встал и развернулся к юноше — тот смотрел в ответ с вызовом, будто готовый наброситься на командира в любую секунду. В теле его не было и намека на то, что он только что повалил на землю мужчину, намного крупнее себя — дыхание было ровным, пальцы расслабленно держали нож, создавая иллюзию, будто выбить его из рук будет просто. Но опытный глаз командира видел, что сделать этого нельзя — оружие было сделано на заказ под руку хозяина, оно лежало в небольшой ладони как влитое. После долгой паузы, первым заговорил Эрвин. Он поднял с пола папку, по-хозяйски сел за стол, и, разложив бумаги, спросил, постукивая ручкой по столу: — Что тогда произошло на самом деле, синьор Аккерман? — С каких пор допросы ведет сам главнокомандующий? — недоверчиво спросил юноша, убирая выкидной нож в карман светлых брюк. — С тех самых, когда Вы избили моего подчиненного. Я хочу знать правду. — Зачем? — Леви подошел ближе и прислонился бедром к столу, глядя на командира сверху. Эрвина начинала раздражать манера общения Аккермана — будто дознаватель и виновный поменялись ролями. Он ненавидел тех, кто пытался вить из него веревки, но лишь потому, что сам был таким. Смит неспроста стал командиром, он умел манипулировать людьми как никто другой и знал, как заставить юношу говорить: тот почувствует ложь, подобно тому, как собаки чувствуют страх, правда же будет действовать на него обескураживающе. Поэтому он сказал: — Я хочу положить конец солдатскому самоуправству в этом городе. Брови Леви на мгновение дрогнули вверх, что не укрылось от Смита, вызвав внутри него ликование от подтверждённой догадки. Аккерман наклонился ближе и ткнул пальцем в строчку из отчета рядового, где тот рассказывал, как красноречиво убеждал вора отдать бутылку, иначе будет вынужден применить силу. — Записывай, солдат. Синьор Аккерман утверждает, что: кавычки открываются, американское вино на вкус похоже на свиную мочу. Если бы мне предложили виселицу или бокал полусладкого — я бы без раздумий выбрал первое, кавычки закрываются. Что касается инцидента, обвиняемый уточнил, что, зайдя в магазин, услышал от рядового Барнса похабную шутку, обращенную к нему, после чего последовало предложение непристойного характера, осуществление которого карается Господом и итальянским судом. Когда синьор Аккерман отказал просителю, тот, плохо владея английским языком, не понял этого и перешел к решительным действиям прямо у стеллажа с рыбными консервами. Получив удар в нос и четыре — по ребрам, рядовой выбежал следом за уходящим синьором, свалив бочку с вином у входа и плача как сопляк. Нет, зачеркни. Зовя на помощь. После этого сержант Захариус задержал подозреваемого, который не оказывал сопротивление военному, у которого заметил зачатки интеллекта, — Леви вскинул вверх руку, посмотрев на часы с тонким золотым браслетом, — 13:48, записано со слов синьора Леви Аккермана. Точка. Он перехватил ручку, которой Эрвин записывал показания, и поставил под текстом витиеватую подпись с размашистыми заглавными буквами своего имени, за которыми шли маленькие с непривычным наклоном в левую сторону. Смит так писал в раннем детстве, когда не мог овладеть пером, но со временем буквы выровнялись и приобрели каллиграфический наклон вправо. Леви же будто нарочно писал неправильно, сочетая это с безупречными заглавными буквами. За свою жизнь командир видел тысячи подписей, целые орнаменты или скупые фамилии, но подобного сочетания не встречал никогда. — Синьор Аккерман, — начал Эрвин, прочистив горло, — Несмотря на услышанное, мой долг как главнокомандующего подать прошение в суд для возбуждения дела. Серые глаза Леви смотрели насмешливо, совсем как у офицера с фотографии в рамке, будто он понял все — даже то, что сам Эрвин еще не успел облачить в мысль. Он скрестил руки, качнулся от стола и двинулся в сторону выхода, увлекая Смита за собой. Красные цветки гибискуса перешептываясь, злобно посмеиваясь командиру в спину. Уже спускаясь по лестнице во двор, Эрвин услышал стук по закрывающейся двери — череда коротких и длинных сигналов с паузами, и вслушался, по привычке расшифровывая азбуку Морзе. «Тогда увидимся в суде, солдат», — будто передали Смиту, или все это ему только померещилось в треске веток апельсинового дерева на ветру.