Солнечный удар

Когда Эрвин положил на стол судьи Пелагатти прошение о возбуждении дела, тот быстро заморгал, будто не веря в происходящее, после чего пальцем отодвинул бумаги к краю стола, чтобы быть от них как можно дальше. — Надеюсь, Вы нашли лучшего адвоката для синьора Аккермана. Я буду настаивать на его казни, — будничным тоном сказал Смит, — Как и казни всякого, кто пойдет против американской армии. — Но это была самооборона! — воскликнул судья Пелагатти, вскакивая с кресла, в попытке остановить Эрвина. Тот задержался в дверях и, улыбнувшись демонической улыбкой, от которой у синьора похолодело внутри, проговорил: — Это не имеет никакого значения. Ни одна душа не могла догадаться, что за напускным спокойствием Эрвина скрывался животный страх, от которого тот просыпался каждую ночь и не мог сомкнуть глаз до самого рассвета. Вместе с тем он ощущал, как сердце качает с кровью азарт от данной ему власти — Смит всегда был падок на недоступных женщин и карточные игры. В казино он ставил на кон все, не довольствуясь полумерами — он одинаково любил выходить из игры и сорвав куш, и без гроша в кармане. В чужой стране же Эрвин разыгрывал самую рискованную партию, равной которой не было никогда: на чужую жизнь — не солдата, а мирного жителя. Невиновного человека. Но вместе с тем он разыгрывал и величайший спектакль, где был и драматургом, и зрителем, и главным героем. Хотя постановка была продумана до мелочей, а роли распределены, командир не был до конца уверен, что ждет его самого после занавеса — овации и выход на бис или сожженный дотла возмущёнными меценатами театр. В ночь перед судом Смит высунулся из открытого окна кабинета и долго курил, вглядываясь в крайний дом из красного кирпича — на втором этаже горел свет, словно его хозяин тоже мучался от бессонницы, пытаясь вжиться в новую роль — висельника. Ночь не могла быть бесконечной — взошло солнце, отмерив новый день, который мог стать последним для одного человека — или даже двух. Этого утра ждал не только Смит: в зале суда яблоку было негде упасть: все скамейки, подоконники и даже ступеньки были заняты взволнованными итальянцами, которые ерзали на месте и шептались, ожидая начала заседания. К окнам здания со стороны улицы припали те, кто не поместился в комнате — никто не хотел пропустить главное событие Сицилии: второй судебный процесс над синьором Аккерманом. Не утихли ещё страсти после первого, как всем сплетникам с небес свалился новый повод на ближайшие несколько лет. Эрвин зашел в суд в парадном обмундировании с орденами и фуражкой, которую разрешалось не снимать в помещении, чтобы не рушить целостность образа высокого военного чина. Досаднее всего командиру было натягивать в знойное утро не тяжелую форму, от которой тело мгновенно покрылось испариной, а тонкие белые перчатки, в которые из-за жары не пролезали даже пальцы. И теперь, стоя за трибуной со стороны обвинителя, Смит думал лишь о том, как его душит шнурок галстука-боло с аквамарином. Но задуманный эффект был произведен — при виде американского военного итальянцы стихли и увлеченно рассматривали свои ноги, в страхе встретиться взглядом с Эрвином. Он же смотрел на пустую трибуну напротив — там, где несколько десятилетий стояли душегубы и пьяницы, ведьмы и фальшивомонетчики, неверные жены и воры, ожидая приговора. А сколько среди них было невинных — оклеветанных и неоправданных? Эрвин знал точно: сегодня на этот пьедестал взойдет один из их числа. Из комнаты для совещаний в судейской мантии и парике вышел синьор Пелагатти, с недовольством оглядывая собравшуюся толпу — тяжелые капли пота стекали по его лбу и он, промокнув их платком, плюхнулся в кресло, сказав себе что-то под нос. «Где их черти носят?», — прочитал по губам Эрвин. Алонзо по привычке постучал молотком, призывая безмолвных зрителей к тишине, и встал, чтобы объявить начало заседания. Толпа последовала его примеру: на заднем ряду кто-то свалил скамейку, вызвав волну неодобрительных шипений, а в это время в зал незаметно зашли два мужчины — одного из них командир не знал, а второй напомнил ему Аккермана. Юноша скользнул мимо жителей и поднялся на трибуну — тогда-то Эрвин и убедился, что перед ним действительно был Леви. Леви, совершенно на себя не похожий и решивший всем своим видом показать, что считает происходящее вокруг фарсом. Смит, не имеющий вкуса в одежде, но обладающий насмотренностью на костюмы первых модников Америки, мог сказать, что в повседневной жизни синьор Аккерман выглядел элегантно. Он знал свои достоинства, и подчеркивал их, надевая браслеты на изящные запястья и светлые рубашки, оттеняющие глаза. Эрвину его наряды казалась излишне затейливыми — но будь они надеты на ком-то другом, на Леви же все смотрелось к месту. Но то, в чем он явился на заседание — заставило Смита отвести глаза в сторону от вспыхнувшего смущения: здесь не оставалось и следа лаконичности — оставалась лишь кричащая и совершенно неуместная пошлость. Красная шелковая рубашка, расстегнутая до груди с длинными рукавами вроде тех, что носили женщины в древней Азии, узкие чёрные штаны, фасон которых могли себе позволить разве что матадоры и перстни на каждом из десяти пальцев — все это делало Аккермана похожим на человека, выступающем на сцене вульгарного «Храброго портняжки». Неизменной же в Леви оставалась его любовь к добротной обуви, но и здесь не обошлось без вызова: первым делом Эрвин заметил те самые бордовые туфли на слишком высоком для мужчины каблуке. Командир снова посмотрел на юношу, который в ответ скользил взглядом по его медалям — из-за слепящего в лицо солнца из окна напротив ему показалось, что у Аккермана подведены чем-то черным глаза, как это делали американские актрисы, чтобы те не терялись при свете софитов. Пока синьор Пелагатти зачитывал ходатайство Эрвина, Леви почесал ухо и положил ладонь на трибуну. Командир проследил за рукой и заметил, что юноша начал беззвучно постукивать пальцем по дереву — со стороны зритель мог подумать, что юноша нервничает. Смит задержал взгляд на движении и едва не воскликнул вслух, поняв, что Аккерман посылает сигнал — и снова азбукой Морзе. «Специально побольше орденов надел, чтобы впечатлить зевак?», — спросил Леви. Командир положил руку в перчатке на папку с материалами дела и послал ответ: «А Вы, синьор, кого хотели впечатлить?» «Я лишь играю роль шута, развлекая своего короля в этой глупой комедии». «Когда героя ждет смерть, это уже не комедия, а трагедия». «Сегодня вечером я не планировал умирать». «Увы, но придется». «Думаешь, я тебя не переиграю, солдат?», — ответил Леви и опустил руку, показывая, что разговор окончен. Эрвин удовлетворенно хмыкнул — не обладая даром предвидения, он не мог предугадать этого разговора, но тот лишь подтвердил его догадки: убрать Леви будет не так просто. Оставалось лишь узнать… — Командир Смит, назовите свое представление по делу, — нервно сказал, должно быть, уже во второй раз судья Пелагатти. Головы зрителей, словно повинуясь команде, повернулись к Эрвину, который открыл папку с бумагами и начал говорить сухо, не давая возможность трактовать его слова двояко: — 12 июля около полудня синьор Леви Аккерман совершил нападение на солдата американской армии Стива Барнса на территории правительственного объекта, нанеся тому многочисленные удары в область лица и груди. Пострадавший был доставлен в медицинское учреждение, где ему был поставлен диагноз: черепно-мозговая травма и повреждение кожных покровов. Из-за полученных травм рядовой на время утратил возможность выполнять свой воинский долг. Я, как представитель пострадавшего, требую наказания для синьора Аккермана, желаемая же мера пресечения будет озвучена после заявления ответчика. Смит поднял глаза на Леви, но тот рассматривал свои кольца, не впечатлившись речами командора. Лицо же судьи Пелагатти стало багровым, нижняя губа мелко задрожала, а глаза стали совершенно стеклянными, будто он до конца не мог поверить, что Эрвин действительно сказал это вслух. Синьор Алонзо вытер платком лоб и высоким дрожащим голосом обратился к Леви: — Синьор Аккерман, Вам есть что возразить? Юноша продолжал рассматривать блестящие камни на своих кольцах. — Синьор Аккерман, возразите! — взвизгнул судья, ударив молотком по столу. Леви посмотрел на Эрвина и медленно проговорил: — Я требую отвода господина Смита. Судья открыл рот в немом ужасе, тихо спросив: — Простите, что? Аккерман облокотился на столешницу трибуны и сказал громче: — Я требую отвода господина Смита. — Но на каком основании? — спросил синьор Пелагатти, вращая глазами от одной трибуны до другой. — Ваша честь! — воскликнул невысокий лысый мужчина, вскочив со скамейки позади Леви, — Я как адвокат синьора Аккермана заявляю, что господин Смит инициировал дело, не владея всеми тонкостями. Вы позволите? Судья, заметив знакомое лицо в зале, заметно успокоился и кивнул. Эрвин понял, что троица вернулась обратно к оговоренному плану — как раз этого он и ждал. — Синьор Моретти, будьте любезны, объясните причину, по который Ваш подзащитный запрашивает отвод господина Смита? Адвокат вышел в центр зала, и обратился к судье, взмахивая папкой, говоря с надрывом, словно выступал в трагической сцене: — Ваша честь, вчера синьор Аккерман, терзаясь чувством вины, пришел в лазарет к солдату Стиву Барнсу, чтобы принести свои глубочайшие извинения, проявив тем самым высшую степень раскаяния. Сердце солдата смягчилось от пролитых слез синьора, который раскаивался в краже, а крепче — в том, что падая, по неосторожности задел рядового. Да, синьор Аккерман украл вино, но можем ли мы… — Ближе к делу, — перебил судья, и Эрвин позволил себе улыбнуться. — У нас есть заявление солдата Барнса, в котором он сообщает, что считает произошедшее недоразумением и запрещает кому-либо инициировать возбуждение дела от его лица, — торжественно закончил синьор Моретти и, взмахнув листком, положил его на стол судьи. Алонзо взял документ в руки, прочитав только первые строчки, и сказал: — Действительно, рядовой Барнс отказался от претензий и не давал разрешения выступать кому-либо от его лица. — Вы позволите? — спросил Смит и, приблизившись к судье Пелагатти, забрал документ. Эрвин сделал вид, что читает заявление, которое, без сомнения, было написано рукой Барнса — но на самом деле он тянул время, размышляя, как снова перевернуть на лопатки Аккермана. Особенно, когда цель была так близко. Смит вернулся к трибуне, и, когда поднимался на последнюю ступеньку, то уже знал, как выйти из тупика, в который его загнали итальянцы. Он выпрямился и сказал, сотрясая голосом здание суда: — Истинное благородство, которое продемонстрировал Барнс, заслуживает высших наград. Однако не стоит забывать о том, что синьор Аккерман нанес урон государственной казне, похитив бутылку вина, что не должно остаться без наказания. Даже учитывая тот смягчающий факт, что синьор Моретти, выступая от лица подзащитного, признался в содеянном. В этом случае я представляю не солдата, а выступаю от лица всего народа Америки. Смит видел, как раскрасневшееся лицо судьи белеет, а адвокат открыл рот в немом крике, Леви же смотрел совершенно неуместно, словно с одобрением — Эрвин видел в его глазах плохо скрываемый интерес. «Где же ты?», — думал командир скользя взглядом по притихшему залу, — «Бог из машины, который спасет Аккермана». В этот момент с последнего ряда встал мужчина, чье лицо скрывала военная фуражка и двинулся в сторону трибун. Эрвин мог узнать его из тысячи, по одним лишь шагам, по движению кистей — сколько лет он с восхищением смотрел ему вслед, боясь лишний раз вздохнуть. Но теперь, с каждым шагом мужчины, внутри Смита рушилось нечто, что еще могло выстоять после сплетен, которые он слышал, еще учась в кадетском корпусе, а после — в самой Сицилии. Ордена на груди и галстук-боло с рубиновым камнем — единственным на всю американскую армию не могли врать: это действительно был он. Дариус Закклай. Верховный главнокомандующий встал между Эрвином и Леви, и, обращаясь к судье, провозгласил: — Синьор Пелагатти, позвольте мне выступить от лица Америки. Мне кажется, этот случай стал для нас примером милосердия, которого так не хватает в наши дни: рядовой простил своего обидчика, так неужели его не простит Америка? Позволю себе ответить от ее лица: простит! Дариус повернулся к трибуне и посмотрел Смиту прямо в глаза, словно гипнотизируя. — Командир Смит, Вам решать, какое наказание должен получить синьор Аккерман. Тогда Эрвин между строк понял все, что Закклай хотел бы ему сказать, не будь рядом сотни свидетелей: «Не трожь». — Думаю, мы обойдемся исправительными работами на благо американской армии, — заключил командир и получил в ответ благодарную улыбку Дариуса. Судья Пелагатти поспешно ударил молотком по столу и воскликнул: — Объявляю заседание закрытым! После чего на подгибающихся ногах удалился в комнату переговоров. Итальянцы, жаждущие крови Аккермана, разочарованно загудели, двигаясь в сторону выхода, расталкивая друг друга локтями. В пустеющем зале к Смиту подошел Закклай и, положив тому руку на плечо, тихо сказал: — Я знал, что не ошибся, когда выбрал тебя командиром отряда. Что-то мне говорит о том, что форма генерала будет тебе к лицу, — он похлопал Эрвина по погонам и вышел следом за Леви и синьором Моретти, которые ждали его у дверей. Вернувшись в кабинет, Смит упал в кресло, и наклонился вперед, судорожно вцепившись в волосы. Тело его начало дрожать — случайный посетитель мог бы подумать, что командир заходится в рыданиях. Мысли в голове Эрвина сменяли друг друга с бешеной скоростью, а сердце колотилось так быстро, что отдельные удары его стали неразличимы. Откинувшись в кресле, командир, продолжая дрожать, громко рассмеялся — его страшный смех прокатился по всему кабинету. — Так вот оно что, — протянул он, улыбаясь самому себе в темноте, — Вот кто стоит за тобой на самом деле, Аккерман. Занавес.