***
К ночи жара перестала душить Сицилию, застрекотали цикады в высоких кустах магнолии, которые окружали дом судьи Пелагатти. Громадный диск желтоватой луны висел совсем близко к земле, словно бумажная декорация, привязанная за ниточки к небу-потолку. Командиру казалось, что он может встать на носки и погладить шероховатую поверхность светила, а после собрать в ладонь крошку звезд и загадать желание, не выжидая, когда же, наконец, одна из них покатится слезой по куполу неба. После многих лет на войне, среди растерзанной на куски плоти и выжженных до углей лесов, Смит научился ценить красоту сорнякового цветка, сумевшего пробиться сквозь прогнившие доски разбитого сарая к солнцу. Эрвин ненавидел войну и любил жизнь во всех ее проявлениях. Оттого ему так не хотелось, чтобы сигара заканчивалась, оправдывающая его отсутствие на празднике судьи Пелагатти, бушующем за стеной, к которой он прислонился. Смит считал себя человеком порочным, во снах ему часто являлись образы, которые он никогда не видел в жизни, променяв их на чистую любовь к родине. Наяву он тоже размышлял о формах страсти, осуждаемых в обществе, отстраненно отмечая, что не испытывает к ним отвращения. Однако то, что он увидел в доме судьи Пелагатти, заставило его в смущении опустить глаза вниз, проходя к своему месту по праву руку от Закклая — казалось, что он оказался в храме Асмодея, полном преданных жрецов. Здесь слилось воедино все: мужское и женское начало, руки и ноги, сплетающиеся подобно брачному узлу змей, вседозволенность и бесстыдство. Высокие юноши в ярких кимоно и здесь же — хмурые азиатки без них вовсе, смеющиеся американки в мужских костюмах и притихшие итальянцы в корсетах с ярко накрашенными глазами. Они собирались кучками по углам зала, после чего рассыпались на пары, соединяясь вновь в другом конце зала. Эрвин знал этих людей — это были дети искусства в самой радикальной его форме, которые в Нью-Йорке тайно собирались в заброшенных заводах на выезде из города. Они часто находились на содержании у какого-нибудь политика, не работали руками и несли в мир красоту и эстетику, что и считали своим главным вкладом в развитие страны. Днем они носили обычные костюмы и выделялись из толпы разве что возмутительной дороговизной нарядов, и никто не мог догадаться, что творилось за закрытыми дверями их квартир — кроме тех, кто эти квартиры оплачивал. В воздухе витал кисловатый запах опиума и фальшивые ноты не менее фальшивой баллады о разбитом сердце — синьор Пелагатти был выдающимся организатором вечеров и умудрился построить на первом этаже дома целую сцену с музыкантами, перед которой рядами расположились софы с разморенными телами на них. Эрвин вернулся на место, взяв с подноса официанта бокал, надеясь утратить трезвость рассудка и перестать так отчетливо видеть окружающее его безумие. На диванах, стоящих полукругом, сидел адвокат Моретти в окружении двух девиц, а на коленях Алонзо сидел раскрасневшийся юноша, который одергивал руки судьи, пытающиеся подлезть ему под рубашку. Смит равнодушно подумал о том, что, должно быть, об этом фаворите ему давеча рассказывал сам синьор Пелагатти. Дариус же сидел в гордом одиночестве — и окружении пустых стаканов, которые не сделали его напряженный взгляд мягче, казалось, что он все также присутствует на встрече в правительстве, обсуждая военные перспективы. Надрывающая голос девушка спустилась со сцены прямо в объятия мужчины, и Эрвин сделал еще один глоток, надеясь, что тот позволит ему перестать осознавать, что то был священник местной церкви, а девчушка — сын пастуха. Пианист качнулся вбок, случайно зацепив за собой минорную гамму — он был мертвецки пьян и играл на одних рефлексах, периодически засыпая и почти навалившись грудью на клавиши. На сцену вышел новый артист и Смит подозвал официанта с напитками, после чего залпом осушил стакан, намереваясь отогнать морок — на сцене ему мерещился Аккерман. Адвокат Моретти улыбнулся совершенно искренне и, шикнув на смеющихся дам по обе стороны, блаженно сказал, глядя на сцену: — Вот он, наш драгоценный синьор Аккерман. — Бриллиант, — согласился судья Пелагатти и щелкнул по носу парнишку, — Слушай внимательно, будешь мне потом петь. Дариус промолчал, а Эрвин прищурился, вглядываясь в человека у микрофона — запоздало понимая, что перед ним действительно Леви, чью шею душили несколько рядов цепочек с крупными алмазами. Столько же стоил «Фантом» Смита, а голубой рубашкой из тончайшего льна, можно было оплатить и услугу водителя на несколько недель. Эрвину стало совестно за свой помятый костюм, но алкоголь уже начал свое действие, качая комнату как корабль на волнах штормового океана, затуманивая мысли. Командир сполз ниже, прячась за головами сидящих спереди, надеясь, что со сцены его не будет видно, и наблюдал за тем, как Аккерман за ухо поднял скулящего пианиста с банкетки и довел до импровизированных кулис из бархата, перекинутых через балку над потолком. — Синьор Аккерман щепетилен в вопросах выбора аккомпанирующих музыкантов. Не терпит пьяных, но забывает, что трезвых в этом доме не осталось, — объяснил Алонзо, наклонившись к Эрвину. — Он петь будет? — испуганно спросил Смит, потеряв контроль над интонацией. — Еще как, — ответил синьор Моретти, отправив в рот оливку из мартини, — Во время прошлого выступления Алонзо залил слезами весь пол. — Кто не плакал от песен Эдит Пиаф, тот не имеет сердца! — воскликнул судья Пелагатти. Леви вернулся на сцену, ведя за собой испуганную молоденькую девушку с короткими рыжими волосами, которую усадил за пианино и строго сказал что-то, барабаня по листку с нотами. После чего вернулся к микрофону и прикрыл глаза — казалось, что прошла целая вечность пока он не открыл их вновь с совершенно другим взглядом, от которого по телу Эрвина прошла дрожь. Леви смотрел так, как не смотрел никогда — в его серых глазах, кажущихся почти прозрачными из-за подсветки, плескалась такая тоска и отчаяние, что командир вмиг протрезвел, вслушиваясь в мелодию, которую начала играть девушка. Она показалась ему отдаленно знакомой, он слышал ее в Чикаго на концерте французской певицы, известной своими трагическими песнями. Смит не знал ни слова по-французски и не понимал смысл песни, с повторяющейся фразой «Non! Rien de rien» — он не понимал французский и сейчас, но от первой же ноты Леви его прошибло так, словно этот язык был его родным. Аккерман пел неожиданно чистым и аккуратным голосом — что контрастировал с его глубоким и низким разговорным. После первой же строчки песни, в доме оборвались гул голосов и звон бокалов — гости приходили в зал из других комнат и, привалившись к дверному косяку, вслушивались в слова. Эрвин видел, как на лицах, еще мгновение назад полных похоти, расцветало нечто мучительное — будто Леви своим пением вытягивал из их памяти воспоминания о любви — которая была или могла бы быть. Он чувствовал, что звучащая мелодия величественнее нескромного убранства дома, самого дома с гостями и целой Сицилии — это вовсе не был лучший голос на памяти Смита, но то, как воедино слился тембр, внешний вид и артистизм, превращало происходящее на сцене в чарующее таинство. Казалось, что прошел час, год, век, а песня все лилась и лилась, без надрыва, который любили актрисы, а величественно и трагично, как скорбь вдовы, решившей хранить верность покойному супругу до конца своих дней. Смит не смыслил в музыке, он не мог отличить джаз от блюза и страшно фальшивил во время пения в солдатском хоре, но чувствовал прекрасное так же, как чувствовал красоту природы — и ужаснулся, как нечто чистое и совершенное может звучать для ушей порочных негодяев, коим считал теперь и себя. Аккерман закончил петь, сморгнув отчаяние из глаз, и его напряженный взгляд, направленный на Закклая, разрезал тишину комнаты пополам. Тот поднял уголок губ в подобии улыбки и похлопал в ладоши — его медленные удары эхом разносились по комнате, и через мгновение оказались подхвачены аплодисментами гостей. «А разве он не другую песню должен был петь?», — послышался голос адвоката, на что судья пожал плечами. Эрвин рассеянно коснулся своей щеки — пальцы обожгла горячая дорожка слез. Он не помнил, когда плакал последний раз — должно быть еще в начале войны, когда под обстрелом вражеских войск полег весь его отряд. Тогда он рухнул на землю и уперся в нее лбом, крича истошно — но крик его поглотил шум двигателей самолетов, пролетающих мимо. Леви покинул сцену также быстро, как появился на ней, растворившись в толпе, а Смит вскочил следом — но не чтобы догнать его, а чтобы найти ванную и умыться. Он отвинтил кран и долго смотрел на свои руки под мощной струей воды. А потом качнулся на нетвердых ногах и прислонился лбом к зеркалу, в надежде охладить жар. Эрвин снова чувствовал страх — как на поле битвы, когда не было известно, останешься ли жив, и только чувство долга заставляло идти вперед. Тогда Эрвин тоже не знал, что его ждет — он не мог найти объяснения скорости биения своего сердца и странных мыслей, пролетающих в голове со свистом, словно пули. Он проклинал тот день, когда согласился поехать в Сицилию и вместе с тем понимал, что его жизнь в Нью-Йорке была не жизнью, а фальшивкой, не вызывающей ни единого отклика в его груди. Должно быть, Смит стоял в ванной неприлично долго — в дверь начали стучать и дергать за ручку. Командир вздрогнул и, плеснув в лицо воды, вышел из комнаты, оттеснив собравшуюся у двери очередь. Когда он вернулся на место, то увидел, что Пелагатти и Моретти скатились на пол вместе со своими спутниками и лежа играли в карты, стащив на кухне бутылку шнапса и поднос с закусками. Адвокат проигрывал — но лишь потому, что фаворит судьи, сидящий рядом, заглядывал в его карты, после чего шептал расклад на ухо своему покровителю. Дариуса с ними не было. — А где господин Закклай? — спросил Эрвин. Одна из спутниц лениво подняла голову и, с трудом перекатывая слова на языке, ответила: — Пошел разлекаться с певичкой наверх. — С какой певичкой? — пульс Смита начал тарабанить в ушах вместе с джазовой мелодией со сцены. Девушка засмеялась и отвернулась обратно к картам на полу, отмахнувшись от вопроса рукой. Эрвин сорвался с места и быстрым шагом пересек комнату, в сторону лестницы на второй этаж. Он прислонялся к каждой двери, задерживая дыхание, пытаясь разобрать голоса за ними, но слышал лишь тишину. Одна, вторая третья — комнаты были пусты. Наконец он приблизился к неприметной двери, под лестницей на третий этаж — оттуда донесся грохот и возглас Закклая, от которого у командира все похолодело внутри. Он медленно опустился на колени, не заботясь о том, что его могут заметить и заглянул в замочную скважину. В темноте он увидел спину Дариуса, освещенную луной, а под ним, на кровати, металось тело, лица которого невозможно было различить. Оно хваталось за спинку кровати спереди и сдавленно стонало, почти падая грудью на простыни. Эрвин хотел увидеть лицо этого человека, и боялся этого больше всего на свете — задурманенное сознание говорило ему, что это Леви, холодный и неприступный, а теперь громкий в своем бесстыдстве на чужой кровати под главнокомандующим. Интрижка или порочная связь, которая уже дважды спасла Аккермана от петли и принесла ему баснословно дорогие вещи — именно за это все он и расплачивался, срывая голос. Командир почувствовал себя обманутым — после возвышенного выступления на сцене спуститься в грязь, в опиумном беспамятстве, и с женатым мужчиной. Смит замер в позе молитвенника перед дверью, не в силах ни смотреть больше, ни уйти. Последняя надежда на спасение его, тонущего в отчаянии, сердца умирала вместе с каждым рваным выдохом под Дариусом. Тот рывком поднял тело с кровати и перевернул, опускаясь спиной на кровать и притягивая любовника к себе. Эрвин вздрогнул и открыл глаз шире, всматриваясь в лицо, искривленное удовольствием. Это был не Леви. Командир поднялся с колен и помчался вниз, пряча ликующую улыбку за ладонью. Он знал, что не имел права ревновать, надеяться и радоваться, но не смог запретить себе чувствовать то, что он чувствовал. «Сегодня он спасен, а завтра… А завтра, завтра наступит только завтра, и тогда я придумаю, как вытащить его», — бредовые мысли вертелись в голове Смита, который сам не понимал, почему был так счастлив, почти выбегая из дома судьи Пелагатти. Он вывалился на улицу, подхватываемый, кажущимся промозглым после душного дома, июльским ветром и, посмотрев на небо, рассмеялся. Смит понял, что весь мир был у его ног, а он сам — у чужих. Он так и стоял, покачиваясь, опьяненный бренди и чем-то другим, пока не услышал сбоку щелчки и скрежет. Смит повернулся и увидел, как в десяти шагах от него, у кустов магнолии Леви пытался прикурить, но колесико соскальзывало с пальца, и пламя не вспыхивало. Командир осторожно подошел ближе, доставая из кармана зажигалку на автомате, подобно тому как доставал пистолет, приближаясь к штабу врага. Щелкнул механизм, и перед лицом Леви загорелся огонек, который отразился в его стальных глазах. А вместе с ним, сверкнула звездная крошка кристаллов на шее юноши. Пламя подрагивало на ветру вместе с сердцем Эрвина, который знал, что погубил себя протянутой рукой и второй, прикрывающей огонь от ветра — в Америке мужчинам не дают прикурить, им дают зажигалку, иначе рискуют быть превратно поняты и приняты за невежу. Смит никогда не нарушал это негласное правило, он всегда стремился быть понятным и располагающим к себе. Леви наклонился вперед, и поднес сигарету к пламени, придерживая командира за руку и затягиваясь, тем самым выходя еще дальше за рамки приличия. В Америке было много маленьких правил, которые Смит любит соблюдать. — Спасибо, солдат. Но в Америке не было Аккермана.Глава 6
1 июня 2021 г. в 23:53
Дариус Закклай и впрямь был искусным манипулятором — вечером после суда ему удалось убедить и судью Пелагатти, и адвоката Моретти, что командир Смит был с ними заодно, но не раскрывал карты до самого конца, дабы придать спектаклю еще большую реалистичность в глазах сицилийцев. Поэтому на следующее утро все четверо уже раскуривали трубки на террасе у площади как закадычные друзья, отмечая чашечкой эспрессо то, как ловко им удалось провернуть дело Аккермана. На Эрвина Закклай зла не держал, напротив, оценив как рьяно тот отстаивал честь американского народа, однако тет-а-тет прямо сказал, что при ином раскладе голова Смита полетела бы следом за головой Леви. Главнокомандующий армии ни единым словом не указал на характер своих отношений с юношей, Эрвин же еще на заседании понял, что Дариус встал на сторону Аккермана отнюдь не из-за обостренного чувства справедливости.
— Надеюсь не услышать на сегодняшнем вечере тех музыкантов, у меня военный оркестр не так фальшивит, как они, — сказал Дариус, дымя трубкой.
— Конечно, господин Закклай, к вечеру найду новых, — с готовностью ответил судья Алонзо, обмахиваясь газетой, — А шлюх оставить тех же?
Эрвин замер, услышав грязное слово в присутствии Дариуса — такие слова не могли произноситься рядом с блистательным главнокомандующим американской армии. Ведь командир помнил, как однажды кто-то из солдат имел неосторожность использовать выражение куда более мягкое на плацу, мимо которого проходил Закклай. В качестве наказания тогда он заставил весь отряд три часа бегать под палящим солнцем, а после — лишил на сутки воды, пояснив, что солдат не имеет права сквернословить. Смит ждал, что Дариус осадит судью, тем самым доказав, что все истории о его распутстве — лишь грязные сплетни, но тот лишь задумчиво ответил:
— Да, те были хороши. Алонзо, позаботься в этот раз и об Эрвине.
— О, непременно, — засмеялся судья, — Подберем что-нибудь.
Смит улыбнулся в ответ, чувствуя, как внутри лопнула струна, с пронзительным визгом разрезав воздух вокруг. Ему стало мерзко — от компании, горького кофе и осознания, что своим молчаливым согласием он упускает возможность провести черту между ними и собой. Он ненавидел этих людей всем сердцем — порочных и двуличных, живущих ничтожно как паразиты, высасывая соки из тех, кто лег в сырую землю, защищая родину. Грязь, грязь, грязь, она въелась в него самого, и он никак не мог оттереть ее, лишь добавляя все новые и новые разводы. Именно тогда в кафе у площади Эрвин решил, что должен отомстить за своих солдат, которые умирали с именем Дариуса, а не своих матерей, на губах. А для этого ему нужно было войти в доверие к главнокомандующему так глубоко, как он только мог.
Смит откинулся на спинку стула, словно стараясь быть дальше от обсуждения грядущего вечера у судьи, как заметил у ограждения кафе свору молодых итальянцев, которые везли рядом разбитые велосипеды — колеса их железных коней скрипели и позвякивали из-за неровной каменной кладки площади. Ребята сосредоточенно смотрели вдаль, не отрываясь, будто разыскивая кого-то в толпе. Эрвин уже хотел отвернуться от них, как юноша в очках мечтательно сказал:
— За один час с ним я бы повесился.
— Больше дрочи и не надо вешаться, — ответил второй, и компания разразилась гоготом.
Эрвин нахмурился, но уже не мог перестать подслушивать — ему стало страшно интересно, о ком так яростно шептались молодые люди.
— Как его зовут? — словно за него тихо спросил мальчик в коротких шортах, которые выдавали его совсем юный возраст.
— Леви — лучшая задница Сицилии, — хором ответили друзья и, запрыгнув на велосипеды, исчезли, оставив мальчика одного, так и продолжающего смотреть в сторону фонтана.
Эрвин перевел взгляд и заметил у разбитой статуи Эйрены Аккермана, который мучительно медленно двигался в сторону кафе, словно давая сплетникам рассмотреть себя получше. Он был воистину прекрасен в своем безразличии к гулу шепота по сторонам и трауре черной шелковой рубашки, в которой разводами тонули лучи утреннего солнца. Этот цвет был ему к лицу — бледному и встревоженному, будто Леви одолела мигрень или дурное предчувствие. Он зашел на террасу и поднял голову, столкнувшись глазами со Смитом — который неотрывно следил за ним, окончательно потеряв нить разговора между адвокатом и судьей.
Аккерман слегка склонил голову в приветствии, заметив Закклая и прошел мимо, сев за соседний столик. Он закинул ногу на ногу и достал портсигар, усыпанный мелкими рубинами, выудив оттуда губами тонкую сигарету, после чего похлопал себя по карманам льняных брюк, словно разыскивая в них что-то. В этот момент, как по команде, раздался скрип отодвигаемых стульев, один из них с грохотом свалился на пол, и к Леви подбежали сразу четыре джентльмена, предлагая прикурить от их зажигалок. Юноша затянулся и, выпустив тонкую струйку дыма в лицо одному из мужчин, надменно посмотрел на собравшихся, из-за чего те стушевались и поспешно вернулись за свой столик. Но не только Смит подсматривал за Леви — Дариус недовольно поджал губы, когда Аккерман наконец достал из кармана золотую зажигалку и бросил ее на стол рядом с портсигаром. В кругу мужчин считалось дурным тоном прикуривать от чужого огня, имея свой собственный — и большой честью дать прикурить красавице, которая тем самым соглашалась познакомиться поближе. А пускание дыма в лицо было сродни оскорблению, которое искупалось хорошей дракой до сбитых в кровь кулаков — это Эрвин помнил еще с времен, когда Майк крутил ему первую сигарету и учил затягиваться.
Закклай обменялся рукопожатием со всеми по очереди и, ссылаясь на срочные дела, покинул террасу. Кофе был выпит, вопросы решены, поэтому у оставшихся не было оправдания, чтобы и дальше сидеть за одним столом — говорить им решительно было не о чем, как и всем людям, связанным лишь деловыми отношениями. Адвокат и судья ушли спустя несколько минут, оставив после себя надкусанные маритоццо, над жирным кремом которых закружились мясистые мухи. Несмотря на усиливающуюся жару, Эрвину захотелось остаться на месте и продолжать смотреть вперед — на профиль самого таинственного юноши, что он встречал в своей жизни. Ему показалось, что Леви смог бы разделить его ношу, реши он поделиться с ним отчаянием, затапливающем его душу.
Сквозь арктические ледники, Смит видел в движениях Аккермана все то, что он старательно скрывал от мира: и вспыльчивость, и отзывчивое сердце, и категоричность — а еще командиру отчего-то подумалось, что юноша напротив может ревновать до белой горячки, а потом затосковать до смерти. Эрвину страшно захотелось курить, несмотря на тлеющую сигару в руке. Он одернул себя, поднялся и через силу побрел прочь от кафе, оставляя за спиной Леви — Смит так никогда и не узнал, что тот еще долго смотрел ему вслед.