Солнечный удар

Эрвин Смит — командир, который со школы не делал не единой ошибки в грамматике, уже в седьмой раз переписывал ответ на письмо из Америки, путая местами буквы и мешая английский с итальянским. Мыслями он был далеко за пределами кабинета — во вчерашней ночи у дома судьи Пелагатти, где цвели кусты магнолии. Эрвин задумчиво водил по своему запястью, за которое его вчера держал Леви, прикуривая — хватка была достаточно сильная, чтобы рука командира перестала дрожать, но недостаточно, чтобы сделать ему больно. Смиту подумалось, что такие руки могли бы удержать его самого, сорвись он в пропасть — но от пропасти, в которую он падал, спасаться не хотелось. — Жаль, но сейчас вернуться не получится, дела не терпят отгалатеств, — перечитал командир вслух и, простонав, смял письмо, бросив его на пол к вороху остальной испорченной бумаги. Послание пришло совсем некстати — от человека, который хранил молчание несколько месяцев; Смит уже подумал, что о его существовании попросту забыли. Среди букв, до того идеальных и безжизненных, что стало тошно, он отчетливо видел очередную истерику, полную упреков и заламываний рук. У Эрвина страшно разболелась голова, как только он прочел пометку «личное» на конверте, что всучил ему посыльный вместе с документами из Нью-Йорка. Он хотел сжечь его нераспечатанным, увидев имя отправителя, которое вмиг осквернило воспоминания о крепкой хватке на его запястье. Но командир не мог не ответить, потому что чувство долга для чего было важнее любых других чувств. Он нахмурился, и, достав чистый лист, чиркнул размашисто, раздражаясь сам на себя: «Вернусь осенью. Смит». После чего подписал конверт и убрал его в ящик стола, чтобы не натыкаться на имя получателя снова и снова. Именно тогда за заваленным кипой отчетов столом, командиру впервые в жизни захотелось простого человеческого счастья. Он никогда не искал его, ставя благополучие страны выше собственного, но теперь, когда война медленно угасала за задворками политических интриг, а из крови вымывался адреналин, подрывающий вперед во время атаки, Смит задумался о том, что станется с ним, когда Америка окончательно подавит последние очаги сопротивления в Азии и поднимет свой флаг над большей частью планеты. Блеск орденов быстро потускнеет, а героизм станет моветоном в новом мире, где людей волнует лишь какое вино будет подано к ужину. Эрвин воевал всю свою юность и понятия не имел, что жизнь есть за пределами поля битвы, армии и кабинета с нескончаемыми похоронками. У него не было увлечений, кроме работы, друзей, кроме сослуживцев и не осталось в живых людей, которые его любили. Но Смит знал, что не письмо сделало его несчастным — оно лишь напомнило о том, что он был связан клятвой куда более высокой, чем та, что дают друг другу люди в порыве мимолетного удовольствия. А потому, он не имел права даже в мыслях своих допускать, что бледная рука могла бы хватать его за шею или скользить — по груди все ниже к животу, а после нервно звякнуть пряжкой ремня. Эрвин решил забыть о Леви навсегда, и принялся читать документы. К ночи отчеты начали заканчиваться, как и решительность Смита — в голову снова лезли мысли, как назойливые мухи, от которых было не отмахнуться свернутой газетой. Он вызвал посыльного и всучил тому обратно документы с подписью, положив сверху ответное письмо — без пометки «личное», Эрвину было плевать, зачитай его содержание хоть на главной площади Сицилии. Он потушил свет и лег в постель, но сразу вскочил, отмерив комнату шагами, сел за стол, взявшись за книгу, после чего снова подорвался и вернулся в кровать, пытаясь успокоить сердце, которое сбивчиво трепыхалось в груди, словно мотор подбитого истребителя. Он подумал, что завтра ему стоит сходить к местному врачу, а пока его недугу поможет короткая прогулка перед сном. Смит снова почувствовал себя мальчишкой, сбегающим после отбоя из кадетского корпуса, чтобы поплавать с Майком в озере и выкурить одну самокрутку на двоих, после растирая между ладоней траву, перебивая запах дешевого табака. Он натянул мятый пиджак и вышел из кабинета, перепугав заснувшего у его двери солдата, что караулил покой командира с ружьем. — Все в порядке, сэр Смит, капитан? — спросонья рядовой перепутал обращение к старшему по званию, отчего смутился еще больше. — Все отлично, Роджер, у меня назначена встреча, — уклончиво ответил Смит и добавил, заметив, что рядовой тянется за фуражкой на подоконнике, — Сопровождение не потребуется. В эту ночь он хотел прийти безоружным и добровольно сдаться в плен. Эрвин вышел на улицу, пряча улыбку во мраке — адреналин маленькими дозами снова впрыскивался в кровь. Он солгал солдату, а теперь крался, подняв воротники пиджака и прижимаясь к стенам домов, прячась от скудного света фонарей и рассеянных взглядов полуночных зевак. Смит чувствовал себя в своей стихии, бесшумно передвигаясь по улице, словно выполняя новое задание разведки — и на кону снова стояла его жизнь. Кое-где в деревянных домах, сквозь забитые досками ставни, просачивалось тусклое свечение огнива, один же дом на улице горел как рождественская ель в сочельник. Это был дом из красного кирпича у колодца, рядом с которым росло апельсиновое дерево, чей аромат Эрвин чувствовал в своём кабинете даже сквозь закрытые окна. Сердце его ликовало — он повержен и влюблен: как долго он искал это чувство, безучастно целуя холодные руки меркантильных женщин и глядя на вульгарных танцовщиц кабаре. В грязи, в пороке не могло прорасти оно, гибнув в душевной почве под крепкими корнями страсти. А после — лишь пустота, с каждым новым увлечением все большая; Эрвин не знал, что после всех его серьезных и однодневных романов, он еще мог чувствовать то, что выбросило его на улицу среди ночи. Командир остановился рядом с домом, где в день его приезда старухи сплетничали о человеке, имя которого он теперь повторял в голове, словно молитву. Смит замер, наслаждаясь мучительностью момента, когда он еще может развернуться и уйти — с достоинством после сумев оправдаться перед случайным свидетелем, что лишь хотел попить воды из колодца. Преступник осмотрелся вокруг — за ним наблюдала лишь луна, которая в ночь злодеяния решила отойти подальше и сделаться слепой, превратившись в крошечный мячик, тонущий в бездне неба. Смит достал нож, лезвие благородно блеснуло серебром, раздался визг, после чего руки командира оросила кровь — так он убил свою совесть. И шагнул вперед, подставляясь под свет, который лился из окон дома из красного кирпича. Но чем ближе он подходил к калитке, тем глупее ему казалась идея нагрянуть к Аккерману с признанием среди ночи. Эрвин продумал все детали своего побега из штаба, но понятия не имел, что будет делать, когда наконец доберется до дома. Человек, который без заминки бросался с одним канцелярским ножом на врага, который душил его голыми руками, выдавливая глаза и ударяя головой о стену, пока череп не становился влажным мягким — этот же человек не мог найти в себе мужества дотронуться до ручки калитки. Эрвин не знал, как объяснить, что он пришел лишь потому, что не прийти не мог — чтобы всегда быть там, где был Леви. Он простоял несколько мучительных минут перед забором, рассматривая гладкую бронзовую ручку которую, должно быть, Леви касался каждый день, возвращаясь домой, после чего подошел к дереву и, прислонившись, закурил. Руки человека, который не выдал себя, притворяясь немецким солдатом в тылу врага, дрожали. Он мог победить любого на ножах, пистолетах, в рукопашном бою, но оказался бессилен, когда место сражения переместилось внутрь его грудной клетки. Смит словно обернулся в вампира, что не мог войти в дом, пока его не пригласит сам хозяин — даже зная, что тот никогда этого не сделает. После второй сигареты сердце перестало бешено колотиться, и Эрвин услышал, что со второго этажа дома зазвучала мелодия — слов было не разобрать да и мотив улавливался с трудом, лишь его отдельные ноты. У открытого окна то появлялась, то исчезала темная макушка, заметив которую, Смит сделал шаг назад, прячась за деревом. Леви продолжал показываться и пропадать с одинаковыми временными промежутками, словно ходил кругами по комнате. Да, вампир не может стать непрошенным гостем в доме, но никто не может ему запретить подсматривать. Эрвин чувствовал как предательски горят его уши, когда он все-таки зацепился за широкую ветвь и подтянулся, залезая на апельсиновое дерево. В юности он часто лазил с Майком по деревьям, подсматривая за купающимися в озере швеями с завода по соседству с кадетским корпусом. Но после первой вылазки они оба похоронили детские забавы — а вместе с ними и модисток, чьи бараки сложились как карточный домик под танковыми снарядами. Эрвин не думал, что когда-нибудь в жизни снова будет лазить по деревьям — он не смог сдержать ухмылки, представив, как его заметит толпа солдат, решившая набрать воды в колодце среди ночи. А караульный Роджер, должно быть, снова спросит, заикаясь: «Все в порядке, сэр Смит, капитан?». Наконец он добрался до середины дерева, ветви которого почти касались окон на втором этаже. Апельсинов здесь было ещё больше — должно быть, соседские мальчишки не смогли вскарабкаться так высоко, вот и оборвали плоды только снизу. Эрвин перекинул ногу через толстую ветвь и потянулся вперёд, раздвигая листья — и едва не свалился вниз от неожиданности, увидев, что спальня хозяина оказалась как на ладони. Леви все еще был там — он кружился по комнате, прижав руки к груди, а через оконную раму на улицу лилась мелодия, струясь из бронзового граммофона. Его труба, словно цветущая горечавка, печально накренилась вбок, а сапфировая игла то и дело подпрыгивала, на миг превращая высокий женский голос в шипение — видимо, пластинка была повреждена. Аккерман вальсировал с закрытыми глазами — чудом не задевая резные стулья с высокими спинками и нити хрустальных капель, которые почти касались пола, тянувшись от люстры в центре комнаты. А его босые ноги скользили по персидскому ковру, в пестром и чудном узоре которого, опьяненному близостью, Эрвину мерещились лики чудищ. На подоконнике же стояла открытая жестяная шкатулка в которой, как драгоценные камни, блестели монпансье, а в ее крышке — потушенные окурки, будто совсем недавно Леви долго дымил в открытое окно, глядя на апельсиновое дерево напротив. Внезапно макушка исчезла: командир привстал на ветке и увидел, что юноша осел на пол, плечи его мелко дрожали, словно он всхлипывал — из-за музыки было не разобрать. Эрвин, потрясенный и растерявшийся, не сразу заметил, что в руках Леви держал рамку с фотографией — ту самую, что он видел на тумбе в прихожей. С французским моряком, который был вовсе не другом Аккерману — с друзьями не танцуют вальс, даже перебрав с выпивкой, друзей не оплакивают так — прижимая фотографию к груди. Командир почувствовал, как когтистая лапа сжала его сердце, выжимая кровь — он осознал, что ни одна душа в Сицилии, гнилая и продажная, никогда не сможет понять Леви. Да, он мог быть любовником женатого Закклая, он мог быть любовником хоть каждого сицилийца, но все это касалось лишь его тела. Да, он мог встать на этот греховный путь, но в том не было греха — порочные, меркантильные люди не умеют так скорбеть. «Padam padam padam des je t'aime de quatorze-juillet», — слышал Эрвин и не знал французского, но знал, что нельзя кружить по комнате с портретом умершего возлюбленного и быть распутником, коим его величали итальянцы. Итальянцы, которые уже и не помнили, что ровно год назад, 14 июля, на западном фронте Атлантического океана на одинокий военный корабль обрушился град снарядов немецких истребителей. А через минуту — не было ни корабля, ни истребителей, ни Фарлана Чёрча. Командир не помнил, как добрался обратно до штаба. Ему было невыносимо стыдно, что он, гадкий и низменный человек, надеялся на взаимность. И что Леви мог бы выделить его из числа таких же как он подонков — ведь он ровным счетом ничем не отличался от итальянцев с их липкими, как растаявшее на солнце джелато, взглядами. Но эта ночь расставила все по местам, отдалив их на сотни миль: Эрвин мог добиваться взаимности годами, но не смел посягнуть на сердце — чувственное и нежное, которое уже было занято, пусть и погибшим человеком. Он сам хотел бы уметь любить так, а еще хотел, чтобы кто-нибудь тоже кружил по комнате с его портретом, когда он будет лежать в рыхлой земле — и понимал, что на свете не было человека, кто мог бы так его любить. Уже в постели Эрвин решил, что сможет задушить в себе зачатки любви — пока она не окрепла, еще можно наступить на ее грудь подошвой тяжелого сапога. Командир положил немало людей, малодушно скидывая их, еще живых в болото, после глядя, как они тянут к нему руки, а их искривленные ужасом рты наполняет густая глина, набивая желудок. Он не жалел и своих солдат, отправляя их, безоружных, на отряд снайперов, чтобы у тех кончились патроны. Долгие годы в его сердце не было ни единого светлого чувства, оттого так чуждо оно ютилось в груди, мешая дышать. Смит знал, что он не заслуживает прощения, вымаливай он его у всех богов до конца своих дней. Смит знал, что лица убитых и погубленных будут мерещиться ему и в аду, куда он непременно отправится. Смит знал, что Аккерман никогда не посмотрит в его сторону. Но Смит не знал, что пока его мучали демоны, через подоконник дома из красного кирпича перевесился Леви, и долго курил, напряженно вглядываясь в окна командира американской армии.