Солнечный удар

— Как армия из двух сотен японцев с допотопными ружьями смогла отбить обратно Осаку? — воскликнул Закклай, ударив кулаком по столу. Эрвин понял, что дела плохи еще до того, как началось заседание — достаточно было увидеть лицо Дариуса, который часом ранее вскрыл конверт и мазнул взглядом по первым строчкам. И, чем ниже опускались глаза, тем выше ползли брови у человека, который умел мастерски скрывать свои эмоции. Догадки Эрвина подтвердились — положение дел было удручающим. Молитвами ли жен солдатов или пробудившейся силой предков-самураев, но немногочисленный отряд японцев за день выгнал вооруженную тысячную армию американцев сначала в Осакский залив, а после — обратно в Восточно-Китайское море. С фронта писали, что солдаты отступали, спасая корабли, Эрвин же понимал, что они позорно спасались бегством, бросив на базе десяток танков и не меньше двух сотен огнеметов. Причиной поражения официально назвали вероломное нападение врага, но командир словно видел расслабленных рядовых, попивающих саке в объятиях гейш — для них даже нападение комара стало бы неожиданностью. За круглым столом в кабинете Закклая воцарилось молчание — офицеры и командиры, прибывшие из Японии, понурив голову, рассматривали собственные сапоги. Главнокомандующий же громко стучал пальцем по столу — его привычка действовала Эрвину на нервы, которые и без того были ни к черту. Он потер переносицу, отгоняя разыгравшуюся мигрень, и сказал: — У нас осталась дюжина управляемых ракет в Авадзи, я поеду туда с разведотрядом, чтобы координировать атаку. Мы вернем Осаку до конца осени. Дариус сверкнул глазами в его сторону, но в них не было ярости, как при взгляде на остальных подчиненных, а лишь облегчение — у самого Закклая не было ни единой мысли как спасти бедственное положение на восточном фронте. Однако он покачал головой и сказал тоном, не допускающим возражений: — Ты нужен мне в Италии, не хватало еще упустить и ее. Объясни детали плана Артлету, он возьмет командование. Армину Артлету было не больше семнадцати, но он уже успел стать офицером, проявив в кадетском корпусе свои феноменальные аналитические способности и талант к стратегическому планированию. В Сицилию он прибыл не из побежденной Осаки, а из Цюаньчжоу, над которым был поднят американский флаг благодаря его грамотной расстановке сил по периметру китайского округа. Когда Эрвин смотрел на молодого офицера, сидящего напротив, ему казалось, что он видел самого себя из прошлого, и дело было не только в схожей внешности, но и огне, который горел в Армине во время решения сложнейших задач. Смит знал, что Артлет пойдет намного дальше чем он, и даже может сменить Закклая на посту главнокомандующего — этого Эрвин хотел всем сердцем, понимая, что армия станет непобедимой под руководством блестящего стратега. И успешная операция в Осаке под командованием молодого офицера не могла не остаться незамеченной правительством Америки, которое и вывело бы его сразу в командиры. А после — и в главнокомандующие, как только Эрвин найдет способ скинуть Закклая. Но при всей своей гениальности, Армин был до жути неуверенным в себе юношей с синдромом самозванца, который всякий раз боялся брать ответственность за чужие жизни. Смит увидел, как он открыл рот, чтобы снова поделиться сомнениями, и быстро проговорил: — Так точно, сэр. Офицер Артлет вернет нам Осаку уже в августе. Армин посмотрел на командира со смесью страха и благодарности, и, кивнув, тихо проговорил: — В конце июня, если верить моим расчетам. Эрвину захотелось присвистнуть и потрепать юного офицера по плечу. После пяти часов обсуждений нового плана, пыл и гнев Закклая сменились усталостью и раздражительностью, и он прогнал всех присутствующих, коснувшись плеча командира. Смит, уловив его жест, остался сидеть на месте, пока офицеры с облегчением покидали кабинет. Как только дверь за ними закрылась, Дариус скинул на спинку стула китель и отвернувшись к окну, сказал: — Я хочу поговорить с тобой о Леви Аккермане. Сердце командира пропустило удар, и он порадовался, что Закклай стоял к нему спиной, не увидев, как он вздрогнул. Эрвин чувствовал, как стремительно холодеют его руки, и прикидывал, кто мог видеть его вчера ночью у дома Аккермана. На ум приходил лишь сторож Роджер, который, должно быть, проследил за ним, а после доложил главнокомандующему. А тот, узнав, что кто-то посягает на его любовника, пришел в ярость и решил расстрелять ночного гостя на главной площади, чтобы остальным неповадно было. Смит уже видел и закрытое судебное заседание, и длинную дорогу до стены у фонтана, где солдаты откроют по нему автоматную очередь — совсем как он сам по кому-то. Когда много лет назад Смит впервые спустил курок, направив ствол на осужденного, раздался резкий хлопок, спугнув стаю голубей, и мешок тела глухо упал на брусчатку, а между камней, как по лабиринту, потекла густая темная кровь. Солдаты накинули на тело обрез шторы и потащили за ноги прочь; голова расстрелянного подпрыгивала на неровной поверхности, а перепачканные волосы, словно кистью, оставляли длинный кровавый след на холсте каменных плит. Раздался второй выстрел — и на стену над головой следующего осужденного брызнула корона из бархата крови и перламутра мозгов. Тело сползло вниз, а подоспевший рядовой скинул ружье на землю и уже за одну ногу потащил труп лицом вниз. К кровавому мазку кисти прибавился жемчуг откалывающихся о брусчатку зубов. Смит всегда смотрел приговоренным в глаза через прицел винтовки. «Надо было все-таки через окно вылезать», — запоздало подумал Эрвин, возвращаясь из воспоминаний, и вслух бесстрастно спросил: — А что с ним? Закклай развернулся и погладил бороду, глядя на потолок, словно решаясь на что-то. После чего сел за стол напротив Смита, и, нагнувшись вперед, сказал: — Кроме тебя, об этом никто не должен знать. Эрвин разжал кулаки, поняв, что Дариус понятия не имеет, где его подчиненный провел прошлую ночь. А после — напрягся еще сильнее, догадавшись, что именно сейчас он прольет свет на свою порочную связь с Леви. Смит плотнее сжал губы, чтобы не выдать усмешку, подумав: «Как же никто не знает, если вся Сицилия твердит о вашем романе?», а вслух произнес: — Вы можете на меня рассчитывать. Закклай улыбнулся, но в лице его не появилось ни мечтательной мягкости, ни порочного огня, когда он заговорил о Леви. — Ты мог заметить, что нас с синьором Аккерманом связывают отношения определенного характера, которые трудно назвать просто приятельскими. После этих слов Эрвину захотелось ударить главнокомандующего по лицу. Он не хотел представлять, как эти руки с длинным ногтем на мизинце, которым Закклай вскрывал конверты, касаются тела Леви даже сквозь одежду. Но уже не мог остановиться. — Тем не менее, — продолжил Дариус на порядок тише, — Его таланты не ограничиваются тонким голоском и аппетитной задницей. Смит взмолился всем богам, чтобы те ниспослали ему выдержку, которая покидала его разъяренное тело с каждым словом начальника. Он стиснул кулаки еще сильнее, вжимая ногти в кожу, чтобы отвлечь себя от опрометчивого поступка резкой болью.  — Я познакомился с Леви, когда приехал на Сицилию в прошлом году после капитуляции местного правительства. Его любовник погиб на фронте за американские идеалы, о чем он и сказал при первой же нашей встрече. Можешь представить: он заявился в мой кабинет, растолкав охрану, едва я переступил порог, даже чемоданы разобрать не успел. И сказал, что в этом городе честной работы не найти, жители объявили ему войну и отказываются платить. Как я понял, он вляпался в какой-то скандал, у коренных итальянцев все строго с мужеложцами, на публике запрещено появляться, вот он на этом и погорел. Скажу по секрету, он мне сразу приглянулся, и я предложил взять его на содержание, но он так на меня посмотрел, что я начал опасаться, а не кинется ли он на меня с ножом. И это в его-то бедственном положении! Гордый до ужаса, хотел было уже уйти, но я уговорил его остаться — больно мне мордашка его понравилась. Он сказал, что готов на любую работу, тут-то я и узнал, что он раньше жил в трущобах Парижа, где промышлял контрабандой и мелким шпионажем. Помнишь то громкое дело с ограблением Карнавале? Он-то прямо не сказал, но я из разговора понял, что он потом картины те с голыми девами и перепродал в Китай. С ним еще были сообщники — как раз тот его любовник и какая-то девчонка. Ее потом подстрелили, а они сбежали на Сицилию. Не прошло и месяца, как за любовничком пришла французская полиция и отправила на фронт — тюрьмы же у них распустили. А Леви не взяли, хоть и рвался следом, потому что он еврей, а евреев, как понимаешь, великая французская армия не берет. Но вернемся к теме. У меня тогда лежали на столе отчеты по закупкам, векселя и договоры с подписями. Он на них глянул издалека, а потом попросил лист бумаги и ручку. Написал и показывает мне, а там, не поверишь, мои векселя с моей же подписью, один к одному, словно отпечатал их кто-то. Я ему дал отчет — он также посмотрел быстро и переписал полностью по памяти да еще и чужим почерком. Начал ему диктовать письма, а он мне переводить на французский, немецкий, польский, иврит, кажется, еще русский был. Вот тебе и трущобная наука, скитался по миру, вот и выучил понемногу. Сам понимаешь, такой человек в армии сгодится, взять я его в отряд, конечно же не мог, а вот вести канцелярию еще как. Ты думаешь, почему у нас и машины новые каждый год, и жены в алмазах — Аккерман подделает документы о закупках, по бумагам деньги потрачены на нужды армии, а на деле все нам идет в карман. Вот тебе и схема. Да и Леви я не обделил, таскал ему со всей Европы мебель, со стен музеев сам картины снимал и отсылал в Сицилию, он видимо совсем бедно в детстве жил, раз падкий оказался на эти безделушки. Закклай встал и, размяв шею, продолжил, рассматривая свой портрет на стене кабинета: — Завтра я уезжаю в Америку, Аккермана, сам понимаешь, взять с собой не могу, внимания слишком много. Начнут копать под него — рано или поздно прознают, что он преступник бывший, а мне такие компаньоны не к месту. Но армии он еще послужит. Тебе нужно наладить контакты с Францией и Австрией, у них то и дело вспыхивают протестные ополчения, которые наши люди в правительстве не слишком торопятся душить. Напиши им сначала несколько писем от себя, намекнув, что мы их вздернем за госизмену, если они и дальше будут так вяло реагировать на восстания против американского режима. И русских приручи, они совершенно дикие и сотрудничать не хотят. Аккерман тебе все переведет и бумаги мои как доделает, принесет, а ты их мне перешли личным письмом на адрес жены. Но только чтобы никто об этом не знал, иначе пеняй на себя. И следи, чтобы Леви никуда не удрал, его уже несколько раз ловили на границе с Швейцарией. Дариус хмыкнул, взглянув на Эрвина, который в полной растерянности рассматривал прожилки в мраморной столешнице перед собой. Командир думал, что готов услышать правду, какой та бы ни была — и узнать подробности любовных отношений, но потрясло его не то, что роман был лишь плодом его воображения, а то, что на самом деле у армии были деньги. Все те годы, когда он, сидя в окопах, делил скудный паек еще с тремя солдатами, когда в дырявые каски сыпалось битое стекло, делая волосы влажными и липкими от крови, когда малярию в лазарете лечили молитвами медсестер из-за нехватки лекарств — в это же время Закклай защелкивал все новые изумрудные колье на шеях любовников. Пока солдат рвало желчью из-за недельной голодовки, главнокомандующий устраивал званые ужины, пока они гибли от обморожения — мерил новую шубу, пока получали пулю в сердце из-за прохудившегося бронежилета — покорял сердце очередного юнца. Что после этого стоит роман? Эрвин желал, чтобы страшной тайной, которой с ним поделились, оказалась связь Леви и Дариуса, в самой извращенной ее форме, а не величайшее ограбление в истории Америки. И пока на северном фронте изможденные солдаты в летней форме брали неприступную Россию, Эрвин завтракал бифштексом, оплаченным украденными у них тулупами — к горлу командира подступила тошнота. А потом медленно, но верно пришло еще одно осознание, и Смит в ужасе посмотрел на Закклая. Он знает. Не то, что Эрвин был ночью у дома Леви, а то, что командир, прознав о махинациях с участком в Америке, который достался молодому любовнику судьи Пелагатти, решил сместить его с поста главнокомандующего. Поэтому Дариус ударил на опережение, раскрыв все карты, тем самым отрезая Смиту пути отступления. Ведь теперь командир не мог предать ни одно преступление огласке: о них знает лишь ограниченный круг людей, в который Дариус собственноручно втянул и его самого. А значит, если главнокомандующий будет обвинен в измене родине из-за махинаций, все стрелки будут указывать на единственного возможного источника информации, которому это было бы выгодно — на Эрвина. Который, скорее всего, даже не успеет выйти от полицейских — пуля в голову настигнет его в ту же секунду, а улики сгорят вместе с участком. Командиру поставили шах и мат — не было ни единой возможности навредить Дариусу, не навредив самому себе. Смит смотрел на человека перед собой, который искривил губы в ехидной усмешке, словно прочитав его мысли. Но как много знал Дариус? Мог ли он знать, куда отправился Смит прошлой ночью, но припрятать этот козырь в рукаве до поры до времени? И не было ли в этом случае все вокруг Эрвина тщательно спланированной постановкой Закклая, в которой Леви тоже была отведена роль? — Отчего-то мне кажется, что вы сработаетесь с Аккерманом, — непривычно ласково сказал главнокомандующий, постукивая длинным ногтем по столу, — Завтра и приступите. Эрвин знал, что даже когда королю поставили шах и мат, оставался еще один ход — прочь с шахматной доски. Он выровнял сердцебиение и, оскалившись, проговорил: — Жду этого с нетерпением.