Солнечный удар

Когда часы на главной площади Сицилии отбили полдень, гнусавым звоном прокатившись по узким улицам города, Смит вздохнул с облегчением. В это время разогретый воздух преодолевал отметку в сорок градусов, заставляя американский ртутный градусник выдавать значения, о существовании которых он не подозревал, а итальянские мальчишки, жадные до гуляний, понуро возвращались под крышу школы — в спасительную тень. На улицах становилось так тихо, будто человечество исчезло с лица земли, дав природе время зализать раны после непрекращающихся войн с рваными ранами воронок от снарядов и ковшей индустриализма, которые выгребали каменные породы, подбираясь все ближе и ближе к ядру земли. Выйти на улицу в такую жару даже без одежды равнялось самоубийству, поэтому Эрвин позволил себе расслабиться, поняв, что Леви не появится в штабе — во всяком случае не раньше обеда. Командир перестал искать встречи, после того как утром Закклай на прощание пожав ему руку, вкрадчиво шепнул: «Позаботься о моем протеже». Смит чувствовал его холодный пот, отпечатывавшийся на ладони, даже спустя несколько часов и поспешно вытер руку о штаны. Он сосчитал, что сегодня ему останется поработать с юношей не больше трех часов, после чего сможет выпроводить его, ссылаясь на окончание рабочего дня — это испытание он сможет вынести с достоинством. Появление Аккермана никогда не было внезапным, оно всегда предвещалось волнами шепота, проливающимися из окон на улицы или резким поворотом голов в одном направлении. Поэтому, когда в дверь кабинета постучали, Смит, ничего не подозревая, прогудел в ответ, приглашая гостя войти — должно быть, посыльный прислал документы, которые Закклай обещал подписать по пути на вокзал. Но по тому, как осторожно опускалась ручка двери, командир понял, что почта прибудет позже; это был человек, который никогда раньше не заходил в кабинет Эрвина. Догадка за долю секунды прошибла его тело — но оно не успело среагировать, и, когда дверь отворилась полностью, Смит так и продолжил сидеть, откинувшись в кресле в мятой рубашке с закатанными рукавами, рассеянно покусывая карандаш. — Доброе утро, солдат, — разморённо сказал Леви, будто едва отойдя ото сна, и закрыл за собой дверь, вальяжно навалившись на нее плечом. В руках он держал толстую кожаную папку, перетянутую шнурком — Смит понял, что там лежали новые поддельные отчеты для Закклая. А после, сохраняя остатки достоинства, медленно выпрямился в кресле и ответил с интонацией, которой отчитывал провинившихся подчиненных: — В этих стенах я для тебя командир Смит. Аккерман даже бровью не повел. — Так точно, сэр Смит, командор, — проговорил он с очаровательным французским акцентом, который внезапно появился к концу фразы. Леви знал наверняка, что им любуются, поэтому прошелся пятерней по волосам, откидывая прилипшие ко лбу пряди, что мешали как следует рассмотреть его лицо. Он догадывался, в какую смуту может приводить головы людей, но никогда этим не пользовался — до этого момента, словно в отместку за грубый тон командира. Эрвин не планировал грубить, как и быть вежливым — он хотел быть равнодушным, надеясь, что презрение к Закклаю накроет и его подельника, оставив место лишь безучастному сотрудничеству с ним. Но Аккерман был как картина Моне, которой невозможно было не восхищаться — будь она на стене музея или в каюте контрабандистского корабля. Смит был бессилен перед красотой и эстетикой в любом ее проявлении. Он сердито посмотрел на папку в руках Леви и сказал тоном, не терпящим возражений: — Садись, займемся переводами. Он ожидал, что тот расположится на диване, но Аккерман взял стул у двери и двинулся вперед. Скрипнули половицы — и юноша, бесцеремонно сократив дистанцию между ними, сел напротив, оказавшись так близко, что Эрвин заметил маленький побелевший шрам под его правой бровью, из-за которого несколько волосков росли в другом направлении. Командир злился, что это открытие восторженно отозвалось в его сердце, как когда-то отзывалась в сердце Колумба точка на горизонте между небом и Атлантическим океаном, то и дело исчезающая за ледяными волнами. Злило Смита и то, что теперь больше всего на свете ему захотелось провести по этой брови пальцем, приглаживая ее также легко, как легко смог Леви провести его самого. Аккерман положил папку перед командиром, а после вытянул из стопки бумаги на его столе чистый лист и поднял глаза на Смита, ожидая начало сообщения для перевода. В серой радужке его глаз, ближе к бездне зрачка плескались золотистые блики, будто кто-то ковал сталь, разбрызгивая по сторонам раскаленные искры — Эрвин смог заметить их, потому что смотрел на Леви непростительно долго. Когда-то мореплаватель Христофор тоже удивился, обнаружив на неизведанной земле ее краснокожих обитателей, а спустя три тысячи лет первый межгалактический путешественник, приземлившись на поверхности планеты «Vi-15may» с тем же трепетом тянул руку к странному существу, которое в ответ опускало к нему свои щупальца. Смит тоже искал жизнь во всех ее проявлениях всегда и везде — и после битвы, надеясь услышать хрипы выживших товарищей, и в глазах напротив, которые смотрели обезнадёживающе равнодушно. Командиру чудилось, что он знал Леви в прошлой жизни, во всех прошлых своих ипостасях, будто они уже были товарищами и случайными попутчиками, союзниками и врагами, любили друг друга и проклинали, встречались в разных телах в этом мире и тысяче других миров, совсем не похожих на эти. Будто до этого он пробирался сквозь еловые ветки, уворачивался от пуль, терялся в лабиринтах катакомб, чтобы в конце концов выжить и сидеть в своём кабинете рядом с Аккерманом — это ощущалось так знакомо, так правильно, словно дежавю. Эрвин почувствовал щемящую тоску по миру, в котором никогда не жил, и событиям, которых быть не могло. — Пиши на немецком, — пересилив себя, сказал он, — Герр Хоффер, до нас дошла информация, что вы не справляетесь с всплесками народного ополчения. Довожу до сведения, что это является нарушением договоренностей, которые были заключены между австрийским и американским правительствами. Смит выучился говорить по-немецки, когда выдавал себя за солдата Вилли Кëллера, добывая в Халберштадте сведения для разведки, но оставил в прошлом воспоминания не только о грамматике, но и об отрубленных головах его товарищей, которые выдали себя неосторожной фразой с британским акцентом. Эрвин опустил глаза на лист, на котором начал появлятся перевод, написанный его же почерком — Леви и впрямь искусно имитировал, подделку в письме выдавали лишь умлауты, над которыми Смит вечно забывал ставить точки. Юноша строчил, низко склонив голову над столом, беззащитно подставив макушку и выпирающие позвонки на шее, что показались из накрахмаленного воротника. Смит знал, что ему хватит одного точного удара ребром ладони, чтобы Аккерман оказался парализованным до конца своих дней, но вместо этого ему хотелось прижаться губами к его шее сзади и выцеловывать ее, пока Леви не схватит его за руку, направляя ее по взмокшей рубашке под ремень своих штанов. В фантазиях командира юноша всегда был намного грязнее и развратнее, чем о нем судачили итальянцы, он был искуснее и податливее любой гетеры из «Храброго портняжки». Смит представлял, как Аккерман покорно вылизывал его пальцы, а после, выпустив изо рта и перекусив зубами тонкую нитку слюны, сам насаживался на них, вжимаясь лбом в его плечо. — И, если вы оставите ситуацию без внимания, я буду вынужден перейти к решительным мерам. Точка, — продиктовал Эрвин, сам не понимая, кому на самом деле он угрожает. Леви, словно почувствовав его взгляд, потер рукой шею и сказал: — На них угрозы не действуют. — Что? — переспросил Смит, понимая, что не вспомнит свое последнее предложение даже под дулом пистолета. — Пустые угрозы не действуют на гордых, их берут силой, — Леви вздернул подбородок и добавил, складывая письмо, — Командор. — Не суйся в дела знати, — ответил тот резче, чем хотелось, — Твое дело переводить. — Как скажете, сэр Смит, — скучающе сказал Леви и облизнул конверт, деловито запечатывая его, отчего командир смутился окончательно. Однажды ему довелось провести ночь с суфражисткой, которая кричала громко не только на пикетах — когда Эрвин уже застегивал штаны, она сидела на кровати, перекинув длинные рыжие волосы на одно плечо, а с другого соскочила лямка белой сорочки, обнажив грудь. Девушка быстро строчила письмо, а после, не имея ни воспитания, ни смоченной в воде губки, облизнула конверт и, заклеив его, всучила юному Смиту, попросив бросить в почтовый ящик по пути домой. Тогда он, сраженный ее очаровательной непосредственностью, был в шаге от того, чтобы упасть на колени и умолять выйти за него замуж. Смит открыл было рот, чтобы сказать самую большую глупость в своей жизни, но от необдуманных действий его спас стук в дверь — в кабинет зашел рядовой, держа за шкирку как котят, двух перепуганных детей. Девочка визжала и вырывалась, норовя заехать солдату ногой в живот, светловолосый же мальчик стоял ровно, внимательно вглядываясь в лицо Эрвина. Леви напрягся, выпрямившись на стуле, став совершенно неподвижным. — Эти двое пытались украсть из нашего магазина хлеб, — отчитался рядовой, уворачиваясь от маленьких кулаков, — Точнее эта дьяволица, а парень сторожил ее у входа. — Все ты врешь, свинья! — завизжала девочка, на что сообщник схватил ее за руку и сказал строго: — Помолчи, только хуже сделаешь. — Хуже чем что, Фалько? Хуже чем эти американские ублюдки уже сделать никто не сможет! Ух, я вам поддам, тварюги! Всех зарежу, только суньтесь! — Отставить разговоры, — приказ Смита хлестко отлетел к дверям, отчего солдат вздрогнул, а дети притихли, — Отпусти их. Девочка что-то сердито пробубнила, не спеша выполнять свои угрозы — от Эрвина не укрылось то, что мальчик сделал шаг вперед, закрывая собой подругу. Он хмыкнул и спросил: — Как вас зовут? — Говорить буду я, — назидательно шепнул парень девочке, и храбро глядя командиру прямо в глаза, ответил, — Фалько Грайс, сэр. — А сестру твою? Девочка издала нечленораздельный писк, но Фалько зажал ей рот рукой и проговорил со всей серьезностью: — Габи Браун. Она мне не сестра, а невеста, сэр. Эрвин резко закусил щеку, чтобы не фыркнуть от смеха — но не из опасения потерять лицо перед подчиненными, а из уважения к мальчику. Его самообладанию и выдержке стоило бы поучиться солдатам, которые не могли от страха связать двух слов, оказавшись пойманы с бутылкой рома в казарме. — Хорошо, Фалько, скажи тогда, почему твоя невеста украла хлеб? — Она не крала ничего, это все я, сэр. — Командир, он врет, — начал солдат, но Смит остановил его жестом, после чего обратился к мальчику, — Продолжай. — Мы проголодались, поэтому я решил украсть еды, сэр. — Почему ты не украл на рынке? — Разве я мог обокрасть соседей? А от американских солдат мы не видели ничего хорошего, сэр. — Ты же знаешь, что я тоже американский солдат, Фалько? — решил уточнить Эрвин. — Да, сэр. — И что за воровство преступника ждет виселица? — Да, сэр. Смиту потребовалось несколько секунд, чтобы заставить себя задать следующий вопрос: — Как давно вы не ели? — Четыре дня, сэр. Леви втянул носом воздух и заерзал на стуле, словно ответ взволновал его. — А где ваши родители? — спросил командир, снова возвращаясь взглядом к детям. Девочка отпихнула руку Фалько и завопила со страшной обидой в голосе, от которой у Эрвина сжалось сердце: — Ваши сволочи американские убили папку и мамку! Леви вздрогнул, а командир не нашел в себе мужества посмотреть в глаза Габи, поэтому сказал солдату севшим голосом: — Пусть идут. — Нельзя ли что-нибудь сделать для них? — спросил Леви взволнованным шепотом, развернувшись к Смиту. Тот взглянул на него и тотчас обратился к рядовому: — Отведи детей в столовую. И пусть приходят обедать каждый день, если Америка смогла прокормить своих солдат, сможет и двух сирот. Леви кивнул в ответ и вновь вернулся к детям, провожая их взглядом. Когда солдат подтолкнул их через порог кабинета, Габи зашипела и грубо скинула его руку с плеча, а Фалько развернулся и заговорил так, словно он был стариком, который прожил уже сотню лет: — Я сказал, что никогда не видел добра от американских солдат, но теперь вижу, сэр. Значит, надежда есть. Вы — благородный командир. — Благородный? Все равно он свинья, пусть и не такая мерзкая как остальные, — послышался звонкий голос девочки за закрывающейся дверью. Эрвин не мог поспорить с ней: он и был свиньей, которая привыкла видеть блеск новых орденов, мощь боевых ракет и человеческие потери — но лишь в американской армии. И что совсем не размышляла о том, что на стороне бывшего врага, примкнувшей к победителю из безысходности, за доблестными героями остаются грехи, которые не искупить ломтем хлеба. Эрвин знал, что должен был бы встать перед Габи и Фалько на колени и не сметь поднять на них глаза — перед всеми детьми от лица всех взрослых, которые за кусок земли, за рычаг власти, за новый особняк, смели направить оружие на тех, кого дома ждала семья. Больше чем войну, Смит ненавидел только себя. — А ведь девчонка права, — усмехнулся он вслух. Леви цокнул, жесткая линия его рта на мгновение смягчилась, а в глазах промелькнуло нечто, похожее на уважение, когда он сказал: — Габи бестолковая, а вот Фалько быстро смекнул, что к чему. — Ты имеешь в виду, что… — Смит хотел увериться, что Леви говорил о последней фразе мальчика, но тот тотчас перебил его. — Мое дело переводить, а не соваться в дела знати, — уголок губ Аккермана дернулся наверх, — Благородный командор.