Солнечный удар

К концу июля Эрвин поймал себя на мысли, что ему нравится работать с Аккерманом — тот не жаловался, даже когда приходилось проводить весь день, согнувшись над переводами. Он знал свое дело и не задавал вопросов, лишь шелест вскрываемых конвертов напоминал о его присутствии — несколько раз Смит забывал, что находится в кабинете не один и вздрагивал, когда откинувшись в кресле, натыкался на Леви, сидящего на подлокотнике дивана. Время от времени командир чувствовал, будто кто-то пристально смотрит на него, но подняв взгляд видел, что глаза юноши напротив быстро скользят — по письму. Союзные страны, заметив, что американский командир начал писать на их родном языке, стали сговорчивее — переговоры шли как нельзя лучше, что не могло не радовать Смита. Леви тоже получал удовольствие от работы — его он находил в письмах от малограмотных австрийских офицеров, полных лексических ошибок. Заметив новую, он подчеркивал ее ручкой, однако не комментировал ничего вслух, дожидаясь, пока Эрвин, отложив в сторону бумаги, спросит: — Что там у тебя? Это стало их ежедневной игрой, в которой ни один не нарушал правила. — Пишет Герр Хоффер, — ответил на этот раз Аккерман и зачитал перевод, выделяя «р» на австрийский манер, будто озвучивая офицера, — Командир Смит, я прочел ваше письмо и оказался тронут умом, — Аккерман помахал листом бумаги перед встрепенувшимся Эрвином и продолжил, — Здесь и впрямь так написано. Однако народ отказывается признавать американское правительство, массовые расстрелы не дают никаких результатов, ополченцы наступают с новой силой. Вырезать их всех нет никакой возможности, иначе в Австрии не останется ни одного жителя, потому что агрессивно настроены практически все. Они считают себя индейками, которых захватили колонизаторы. Но я не привык сидеть сложив рукава и надеюсь, что скоро все вернется на спирали своя. Я и не в таких делах собак ел. — Что думаешь? — спросил Смит, задумчиво поглаживая пальцем горбинку на носу. — Стоит послать ему учебник немецкого языка. — Я о том, как бороться с восстаниями. Юноша с недоверием посмотрел на него — еще неделю назад Эрвин сам запретил соваться в его дела. Командир пожалел о тех словах, как только они сорвались в разогретый воздух — в коротких фразах Аккермана сквозили идеи космополитизма, которые были близки самому Смиту, но далеки от политики американской партии. Он догадался, что Леви, с детства впитавший в себя культуры разных народов, говоривший на нескольких языках и скитающийся по миру в поисках лучшей жизни, не мог назвать ни одного места на земле своим домом. Командиру было знакомо это ощущение — его домом было поле битвы и солдатские койки по всему континенту, а восьмикомнатную квартиру на Пятой авеню, в которую он возвращался после долгих командировок, считал скорее номером отеля, который не нужно бронировать заранее. Он понял, что Леви безразлична судьба Америки и Италии, равно как и будущее других стран, однако его волновали люди. Эрвин нашел подтверждение своей догадке, когда несколько дней назад высунулся из окна кабинета, чтобы посмотреть, чем занимается Аккерман в свободное от работы время — до полудня. В его дворе Смит увидел Габи и Фалько, которые носили воду из колодца, скрываясь с ведрами внутри дома. Ситуация повторилась и на следующий день, с той лишь разницей, что мальчик мыл окна, а девочка развалилась на крыльце в красном шелковом кимоно, которое подозрительно напоминало рубашку Леви с судебного заседания. Фалько отжимал тряпку в ведро и сосредоточенно тер стекло, пока Габи, заложив руки за голову и подставив лицо под солнце, пихала его босой пяткой в бок. Эрвин не стал спрашивать ничего у Аккермана, чтобы не выдать себя, но в обед спустился в столовую, где подозвал к себе мальчика разузнать, что тот делал в доме у юноши. Выяснилось, что Леви нанял их помогать вести хозяйство, за что платил «много денег», как выразился Фалько. Сумма и впрямь была крупной, услуги домработницы в Сицилии стоили гроши — командир понял, что Аккерман облачил свою благотворительность в форму оплаты за честный труд. — Быть может, новые рабочие места решат проблему, — ответил Леви после долгого молчания на вопрос, о котором Смит уже забыл, — Если людям дать возможность зарабатывать деньги, у них не останется времени бастовать. Школы тоже нужно снова открыть, чтобы балбесы по улицам без дела не шатались. — На улице все равно интереснее будет. Ты сам что ли школу не прогуливал? Леви промолчал, и Смит смутился, вспомнив рассказ Дариуса о том, что Леви долгое время скитался по трущобам Парижа, где была лишь одна наука — выживания. Он попытался сгладить свою оплошность и сказал: — Мой отец работал учителем истории, но был уверен, что в школе ничему дельному научить нельзя. Историю пишут победители, так что правды все равно не сыщешь. — Вольнодумцам безопаснее держать свои мысли при себе. — Это точно, — усмехнулся Эрвин, стряхивая стружки от карандаша со стола, — За это его и расстреляли. Точнее я проболтался в школе об одной из теорий заговора, которую рассказал отец, а на него донесли. Считай, я его чужими руками и убил… Смит осекся, поняв, что произнес то, что еще никому не решался рассказать — даже единственному другу Майку. Сколько мучительных лет Эрвин считал себя предателем собственного отца, сколько раз он прокручивал в голове тот момент, когда, заплетающимся от горячности, языком растрепал за школьным обеденным столом, что правительство скрывает истинное положение вещей. Тогда в ответ его товарищи только махнули рукой, но вечером колесо Сансары сделало оборот. Отец отдыхал в кресле у камина, читая газету, Смит сидел у него в ногах и играл в солдатиков — у одного из них не было руки, а у второго отломились сапоги, из-за чего он был ниже остальных. «Пара калек», — с грустью подумал тогда мальчик, решив, что этим солдатам нужно держаться вместе, иначе им не одолеть огромную обезьяну, набитую опилками. Ее страшные треугольные зубы, длинные руки-веревочки и жесткий мех от настоящей собаки никогда не нравились Эрвину. Он решил, что ее должен одолеть боец с короткими ногами, зайдя со спины, пока безрукий нападет спереди. С индейским кличем мальчик отправил на верную смерть первого солдата, пока второй сделал крюк за отцовским креслом, после чего с ревом напал на чудище. В этот момент Смит-старший вытянул ноги и случайно свалил солдатика без руки, Эрвин сокрушенно завопил, роняя следом и воина без сапог — как раздался глухой стук в дверь. Няня мучительно долго шла к парадной и поднимала задвижку, а после — слишком быстро распахнулась дверь, отбрасывая ее на пол. В дом зашли несколько человек — Смит не видел их лиц, скрытых широкими полями шляпы. Их тренчи потемнели от дождя, капли которого срывались и на деревянные половицы в зале, разводя грязь, за которую всегда бранила няня. Отец успел лишь опустить газету, как его вздернули на ноги и повели к выходу, перетянув рот веревкой, в которую он вцепился зубами. Эрвин подорвался и пронзительным визгом побежал следом, осыпая незнакомцев кулаками — он дрался с ними так же яростно, как его верные солдатики с гигантской обезьяной. Прямо на газоне дома, взрыв колесами землю, стоял синий автомобиль — раньше Смит видел подобные только на картинках в книгах. Из его трубы валил горький дым, вырывая из легких кашель, а огненные глаза ослепляли любого, кто решит приблизиться. Чудище открыло пасть и сожрало отца — он оказался внутри, на заднем сиденье. Эрвин подскочил к окну, тарабаня по нему кулаками — он хотел разбить стекло и вытащить господина Смита из брюха чудовища, но рукам было больно, и он с каждым разом бил все слабее и слабее. Отец придвинулся ближе, показываясь из мрака автомобиля, его лицо было совершенно спокойным, когда он прислонил ладонь к стеклу и быстро застучал по нему пальцем. «Иди в дом, обещаю, я скоро вернусь», — перевел Эрвин и взволнованно закивал. Он хотел отправить ответное послание, но чудище зарычало и рвануло вперед, унося и Смита-старшего. Мальчик, мокнущий под тяжелыми каплями проливного дождя, тогда еще не знал, что видит его в последний раз. Отец никогда не врал, отец обещал вернуться. Но он не вернулся: ни в тот день, ни на следующий, ни в дни, которые можно было посчитать за «скоро». А потом пришла няня, его любимая сероглазая няня с черными, как воронье крыло, волосами, бледнее, чем обычно и сбивчиво сказала что-то, давясь слезами. Она хотела обнять Эрвина, но он ударил тянущуюся к нему руку и впервые оттолкнул ее — женщину, на которой планировал жениться, когда вырастет. «Замолчи, лгунья», — сказал он ей страшным, совсем недетским низким голосом, — «Отец всегда держит свое слово. Он вернется». А потом наступила долгая-долгая тишина. И тело отца нашли в городском канале, а в лесу — его голову. — Эрвин, — позвал Леви, должно быть, уже во второй раз, нависая сверху над ним. Смит, с замершим сердцем, поднял голову, но в ответном взгляде не было ни презрения, ни осуждения, одно лишь замешательство и еще что-то — он не смог разобрать. — Прости, я задумался, — ответил командир, виновато улыбнувшись. — Эрвин, — снова сказал Аккерман, на этот раз ниже и глуше, — Ты был всего лишь ребенком. Я знаю, что за демоны мучают тех, кто винит себя в смерти родителей. Но он простил тебя. Смит опустил голову, не в силах вынести еще одной сорванной маски, поняв, что Леви говорил не только о нем, но и о самом себе. Он испугался, что Аккерман не остановится и раскроет правду о своих родителях и о том, как оказался в трущобах Парижа — в сырых подвалах, где тела не успевали сгнить заживо, обгладываемые до костей крысами и мучными червями. И тогда, глядя на ладонь юноши, упирающуюся в стол, он был готов упасть на колени и вжаться в неё губами — как вжимаются в подол святого мученника в благодарность за все, что тот вынес ради человечества. Но командир знал, что не имеет на это права, он знал, что не осквернит и эту святынь своим дьявольским вожделением, поэтому тихо сказал, чтобы не услышали даже ангелы над их головами: — Спасибо, Леви.

***

Лето перевалило за август, а температура на улице потеряла всякий стыд, как и Смит, который перестал обедать с судьей Пелагатти и адвокатом Моретти, ссылаясь на важные дела. На самом же деле он не хотел ни на минуту отрываться от Леви, который грубо отказался от предложения сходить вместе поесть в кафе на главной площади, но позже ласковее признался, что ему больше по душе солдатская столовая. Там, среди жестяных плошек, заляпанных кашей столов и, не скрывающих вожделенные взгляды, рядовых, Аккерман выглядел диковинной птицей в своих изумрудных кольцах и вышитых рубашках на арабский манер. Но вместе с тем — ни взглядом, ни жестом, не показал он, что считает аборигенов вокруг за людей низшего сорта. Тогда Эрвин убедился, что не будь итальянцы ослеплены своей завистью — Аккерман мог стать уважаемым человеком в городе, чье появление лишь украсило бы любой семейный вечер, а не только празднества судьи Пелагатти. Но было и то, что Леви, при всей своей отстраненной холодности, даже не пытался скрыть — отвращение. Сделав глоток чая, который варили из жидкого химического концентрата на весь штаб, юноша сморщился и заявил: — Хуже в жизни ничего не пробовал. А я и из лужи пил. После этого Эрвин сдул пыль с резного сундучка и торжественно передал Леви остатки своего уцелевшего имари — который выменял в Японии за граммофон и который так и не показал судье Пелагатти. И не прогадал — юноша долго рассматривал дикие джунгли, раскинутые по кромке японской фарфоровой чашки и позолоченных драконов, плавающих на ее дне. Сраженный этой картиной, Смит даже разрешил проводить чайные церемонии прямо в кабинете, о чем вскоре пожалел. Аккерман отверг все его любимые сорта улуна с жасмином и бергамотом, сказав, что пьет крепкий и несладкий черный, который подсовывал и ему самому. Командир осторожно подсыпал в чашку еще одну ложку сахара, стараясь не греметь, размешивая его, но каждый раз натыкался на осуждающий взгляд Леви, который считал происходящее вандализмом — но вслух ничего не говорил. В один из дней, когда духота на улице была такой силы, что разумнее выходило держать окна закрытыми, Эрвин услышал за спиной треск. Он развернулся в кресле в тот самый момент, когда о стекло ударился маленький камень, и сразу же — еще один. Он встал из-за стола, чтобы подойти к окну, но его обогнал Леви, буркнув под нос что-то удивительно похожее на «засранцы». Юноша рывком отворил ставни и отскочил вбок, уворачиваясь от камня, который со свистом пролетел мимо и сбил чернильницу на столе Эрвина. К счастью, из нее вылетела не лужа черной жидкости, залив все вокруг, а лишь недовольная разбужденная муха — Смит, верный военной привычке, писал только карандашами. Внизу кто-то ойкнул, а Леви свесился через подоконник и зашипел: — Вас сейчас обоих вздернут за то, что вы чуть не пришибли командира американской армии. — Так я все-таки в него попала? Прямо в лоб? — послышался внизу злорадный голос Габи. — Опять ты за свое, — удрученно сказал Фалько, — Командир Смит — великий человек. — Великому человеку — великий камень, — ответила девочка, а после заверещала. Эрвин подошел к окну и увидел, что Фалько заломил ей руку, в которой она держала очередной булыжник. Даже после ежедневных встреч в столовой, Габи продолжала враждебно относиться к командиру, усмирить ее пыл мог только Аккерман — одним взглядом. Фалько же не скрывал своего восхищения перед Смитом, а к Леви относился с опаской, словно ожидая от него подвоха. — Чего вам надо, сопляки? — беззлобно спросил юноша, подбоченившись. — Подкинь деньжат, благороднейший, коли карман жмут, — бойко ответила девочка фразой, которую Смит слышал на сицилийском вокзале от побирающихся выпивох. — Ты где шаталась, что так говорить выучилась? — словно прочитав мысли командира, спросил Леви, — Лучше бы писать научилась, балбеска. — Ну дай, Леви, джелато хотим, а жалованье твое все проели, — проныла девочка. — Как проели? Вас американцы три раза в день кормят. — Крендельки купили и помадку сливочную. — Не бреши, — гаркнул Аккерман, — Не получите ни шиша, транжиры. — Синьор, дайте в долг, мы отработаем, — серьезным голосом попросил Фалько. — Нужны мне такие работнички, — фыркнул Леви, а после тихо обратился к Смиту, — Мелочь есть, командор? Эрвин похлопал себя по карманам и достал монету, на что юноша покачал головой, тогда вытащил еще одну, поменьше, Аккерман взял ее и кинул вниз, попав Габи точно в лоб. — Чёрч, смотри, чтобы Изабель опять все не спустила, — сердито сказал он и осекся. — Меня вообще-то Габи зовут, — обиженно воскликнула девочка, потирая лоб, на что Леви рассеянно кивнул и закрыл окно. Остаток дня Аккерман отрешенно смотрел на письма из Австрии, с трудом переводя их содержание. А после, ссылаясь на срочные дела, ушел раньше времени, оставив нетронутый и остывший чай на низком столике у дивана. Смит не знал, кем была Изабель Магнолия для Леви, и отчего тот так прикипел к Габи — шебутной громкоголосой девчонке без манер и родословной. Но он знал, кем был для него Фарлан Черч, французский моряк, контрабандист, сообщник — он был тем, чьим именем потом в сердцах называют других людей. Эрвин мог только догадываться, почему Аккерман полюбил этих детей — как умел: неуклюже и грубо, колотя, не жалея, чтобы те стали сильнее и не давая лишнего гроша, чтобы они всегда оставались жадные и голодные до жизни. Тогда, глядя на чашку, в которой утонули золотые драконы, Смит понял, что это и его долг тоже — защищать людей, которые дороги Леви. Потому что он уже перестал видеть разницу между ним и самим собой. Он вызвал посыльного и, сказав сейчас же доставить письмо, чиркнул только два слова, прочитав которые получасом позже, судья Пелагатти пролил на штаны клубничное варенье и ошарашено воскликнул: «Дьявол!».