Солнечный удар

— Вы хоть сами понимаете, о чем меня просите? — воскликнул судья Пелагатти, вскочив со стула. Эрвин устало сжал переносицу пальцами, отгоняя мигрень — отступать было уже поздно, поэтому коротко ответил:  — Я лишь прошу Вас выполнять свою работу. Алонзо вздохнул и вкрадчиво спросил: — Зачем Вам такие трудности? Оформите на себя, и дело с концом. — Я не могу светить свое имя в этой истории. Сделка должна быть оформлена официально, без участия американского правительства. — Ради всего святого, как я объясню это сенату? — прижав руки к груди, ахнул судья. — Вы знаете это лучше меня. — Молю, не ставьте меня в неудобное положение, драгоценный господин Смит, — заискивающе сказал Пелагатти, — И потом, мне совершенно безразлична их судьба, если уж быть совсем откровенным. Что полезного они могут принести нам с вами? Бросьте эти игры в благородство, всех все равно не спасешь. Эрвин чувствовал, как дергается его левый глаз и скрипят сжатые зубы, сдерживающие вопль ярости — самое порочное заявление, что он слышал в жизни, было сказано тоном морализующего проповедника. «Всех все равно не спасешь», — пожимали плечами в правительстве, сокращая вдвое производство антибиотиков. «Всех все равно не спасешь», — задумчиво говорил Закклай, так и не отправив подмогу, окруженному врагом, отряду из двенадцати разведчиков. «Всех все равно не спасешь, сволочь», — повторял себе Смит на поле боя, когда из последних сил тащил на спине раненых солдат, некоторые из которых весили меньше — из-за оторванных ног. Эрвин не мог простить себе ни одну смерть — он помнил каждого рядового, который метался по цинковке в предсмертной агонии. Обрубки их ног часто были вымазаны в грязи — после разрыва снаряда солдаты продолжали бежать вперед с криком, болевой шок не позволял понять, что от ступней осталось кровавое месиво. А после десятка метров падали, зажевывая зубами куски сырой земли, чтобы заглушить вопль. Смит оставался с ними до самого конца, когда они пересохшими губами с белым налетом от высохшей желчи, шептали без конца только одно слово: «мама, мама, мама». А ведь от Алонзо требовалось только поставить подпись на документе — не отдавать приказ и не нести чужой крест на своих непогрешимых плечах. Командир до последнего надеялся, что в нем осталось что-то человеческое — за дорогим костюмом и слоями жира от праздной жизни, но тот оказался жадным даже до того, что ему никогда не принадлежало. Он хотел обладать всем: даже сломанным и бесполезным, а еще противился любым изменениям привычного уклада, это было низменное и целенаправленное вредительство, которому Смит не мог найти оправдания. Поняв, что Алонзо сам не осознает, насколько жалким и бессмысленным является его существование, командир опустил голову и низко засмеялся, заполняя страшным рокотанием весь кабинет. А после — посмотрел на синьора Пелагатти с таким презрением, что тот в испуге дернулся назад, едва не свалившись. Эрвин не хотел становиться дьяволом, но ему не оставили выбора. — Синьор Пелагатти, — протянул он, дернув губы в оскале, — В неудобное положение Вы будете поставлены на эшафоте с веревкой на шее, когда я лично выбью из-под ног ящик. Должно быть, я недостаточно ясно выразился на итальянском. Меня не волнует, хотите ли Вы это делать или нет. Мне безразлично, как Вы объясните это прокурору, сенату и главнокомандующему Закклаю, который отдал Вам угольные шахты в Пенсильвании, — Эрвин открыл верхний ящик стола и достал стопку бумаг, бросив её перед судьей, — А знает ли он, что в этой шахте несколько месяцев назад были найдены алмазы? Пелагатти побледнел и схватился за край стола, открывая и закрывая рот как рыба, выброшенная на песчаный берег — наружу выходили не слова, а лишь свистящие звуки. — Полагаю, что нет, — продолжил Смит, перелистнув несколько страниц документа, — Вот что интересно, у меня есть сведения, с точностью до цента, что экспорт алмазов только за прошлую неделю принес Вам столько же, сколько все шахты Закклая за полгода. Вам почти удалось сбить моих людей с толку, вынуждая корабли с награбленным делать крюк, но главного покупателя тоже удалось вычислить, — Эрвин перелистнул страницу и торжественно произнес, — Россия! Вы отдали богатства Америки ее главному врагу? Сомнительное решение, учитывая ту ничтожную цену, которую Вы запросили. Известно ли Вам, что русским алмазы не нужны? Но ими они расплачиваются с Монголией, которая не только не дает Америке подойти с юга, но и медленно вытесняет ее из Китая все ближе к Желтому морю. Так что Ваши махинации — ничто иное как государственная измена, от которой не спасет даже Закклай, которого Вы оставили с носом, сокрыв свою интересную и очень дорогую находку. Нехорошо вышло, — командир покачал головой, упиваясь паникой разоблаченного судьи. — Что вы хотите за молчание? — дрожащим голосом произнес Алонзо, нагнувшись, — Я могу дать Вам долю или, может, хотите забрать шахту целиком? Смит долго искал на его лице улыбку, подтверждающую, что судья шутит. Но тот был серьезен — он готов был бросить все награбленное и недобытое, позорно сбегая и спасая свою шкуру. И совершенно искренне причислив Эрвина к числу стервятников, коим являлся сам. — Ни один алмаз не должен больше покинуть границы Америки. И подпишите постановление, — Эрвин пододвинул к Алонзо лист бумаги, на который тот полчаса назад даже не хотел смотреть, — Если Вас не затруднит. Судья Пелагатти чиркнул ручкой и пролепетал, спеша покинуть кабинет: — Решение вступило в силу вчерашним днем. Этой ночью Смит так и не смог заснуть, из-за струящейся по его телу силе, подобной которой не ощущал прежде — дьявольской. Стоя напротив зеркала над умывальником в спальне и глядя себе прямо в глаза, он в упивался властью и тем, с какой легкостью Пелагатти купился на его шантаж. Эрвин хотел взывать к совести людей, но не был готов к тому, что у некоторых ее просто нет. Но теперь он мог добраться и до них, до их слабых мест, защищая которые, они пойдут на все. Командир лишь на мгновение, раззадоренным воображением, коснулся мысли, что он мог бы поймать и Леви на крючок, а после использовать в своих целях — самых низменных, до которых Аккерман никогда не опустится сам с чудовищем вроде него. Это были фантазии не Смита, кто-то словно внушал ему незнакомые картинки — даже в своей голове командир обычно не заходил так далеко. Он представлял, как сидит на диване в кабинете, а Леви — ждет у двери, не смея поднять глаза, пока он не скажет нарочито безразлично: — Подойди. Аккерман хлестнул бы его взглядом, полным ревности и обиды, но покорно приблизился, опустившись на колени и дернув его ремень на себя — Эрвин помнил, после ночи с певицей, как приятно это может ощущаться в чужом горячем рту. Он уперся лбом в холодное зеркало и расстегнул штаны, представляя, что это не его рука, а Леви ласкает его. Случись это на самом деле, Смит бы смутился, но в мороке он глядел на Аккермана равнодушно, после чего вытирал его рот от слюны ладонью и приказывал: — Раздевайся. Леви смотрел в ответ почти злобно, когда снимал рубашку — так ломается гордость, так приручается дикий зверь, но его грудная клетка часто вздымалась, выдавая сильное волнение. Эрвин никогда не видел юношу без одежды, но в фантазии тот был сложен как солдат — жилистый и тренированный, с шрамами и темными следами от ремня винтовки. А на шее виднелась граница между загорелой и совершенно бледной кожей — которой не касалось ни солнце, ни чужие руки. Смит провел раскрытой ладонью по животу юноши, по-собственнически, как поглаживал испуганного коня, чтобы успокоить и оседлать, чувствуя, что Аккерман дрожит — эта дрожь передалась и ему самому. — Эрвин, пожалуйста, — шептал Леви совсем не своим голосом, медленно спуская штаны по бедрам. Смит дернул рукой жестче и открыл глаза, судорожно выдохнув — от горячего дыхания зеркало начало запотевать. И там, в отражении за своей спиной, Эрвин увидел нечто, что было еще гуще и чернее мрака в кабинете. Оно гладило его по плечам, и протягивало: «Он никогда не взглянет в твою сторону, возьми его силой, найди его слабое место, и он сам отдастся тебе, как я сейчас показал». Смит оскалился, глаза его лихорадочно блестели во тьме кабинета — и в страхе отпрянул от отражения, поняв, на что он только что мысленно дал себе разрешение. Возбуждение спало, командир отвинтил кран и плеснул воды себе в лицо, прогоняя морок. Мрак за его спиной рассеялся, изгнанный первым лучами сицилийского солнца, которые коснулись и апельсинового дерева в конце улицы. Он выглянул в окно и посмотрел на дом из красного кирпича с незапертой входной дверью, такой величественный, такой беззащитный и понял, что никогда уже не сможет причинить Леви боль. Даже ценой собственной жизни.

***

Как только часы на главной площади пробили восемь утра, Смит выскочил из штаба и нырнул в синий «Фантом». Он не хотел делить ни с кем радость этого дня и триумф своей победы, поэтому дал шоферу выходной, оставив себе машину в личное пользование. Первая остановка была рядом: мотор загудел, а автомобиль покатился задним ходом к дому в конце узкой улицы — развернуться там было невозможно из-за колодца. Эрвин взволнованно вглядывался во двор из опущенного стекла, опасаясь, не просчитался ли, но, услышав визг Габи, облегченно вздохнул — все были на месте. Приметив рычащую машину, Фалько выбежал из двора дома Аккермана и, перевесившись через забор, уставился на нее во все глаза. А после, заметив, что за рулем был Смит, восхищенно вздохнул, и вытянулся смирно, выполняя воинское приветствие как настоящий солдат. Командир рассмеялся и, подойдя ближе, потрепал его по волосам, спросив: — Хочешь посидеть на месте водителя, дружище? А после добавил, поняв, что от счастья мальчик позабыл, как облачить благодарность в слова: — Иди-иди, пока никто не видит. Фалько запрыгнул в салон и, имитируя рев мотора и сигнал клаксона, схватился за руль, скрываясь от воображаемой погони — от индейцев. Смит улыбнулся и открыл калитку — он был абсолютно счастлив, словно груз ответственности и чувства вины теряли в весе, стоило ему ступить во двор Леви. Тот встретил его на пороге дома, распахнув дверь в тот момент, когда Эрвин хотел в нее постучать. На Аккермане были лишь тонкие цепочки браслетов и темный атласный халат, расшитый извивающимися золотыми драконами, полы которого волочились по земле. От ветра их золотая чешуя переливалась на солнце, словно была настоящей, как и красные глаза, которые настороженно следили за командиром. Смит вспыхнул, догадавшись что только эти чудища охраняют обнаженное тело своего хозяина от посторонних взглядов. — Что случилось? — спросил Аккерман, поежившись от прохладного утреннего воздуха. На заднем плане Фалько гудел, изображая заглохшую машину, шелестели листья апельсинового дерева, а Габи, напевая мелодию, пронеслась по коридору за спиной юноши, свалив что-то на пол — в этот момент Смит понял, что любит Леви больше всего на этой земле. Потому что вокруг него была жизнь — он сам был жизнью, которую так давно искал командир на выжженных полях после боя среди ошметков человеческих тел. «Вчера я представлял самые гадкие и развратные вещи, которые мог бы делать с тобой», — мысленно проговорил Эрвин, — «А теперь стою и робею как мальчишка, не зная, что и ответить. Да и как объяснить, что я пришел, потому что не мог не прийти?». — Нужно съездить в одно место с Габи и Фалько, — с трудом выговорил командир. Леви кивнул и скрылся в доме, не задав ни одного вопроса — словно выполняя приказ. Эрвин сел на ступеньки и закурил, чувствуя, как приятно потяжелело сердце. Он снова спасен — пусть на несколько часов, но он забудет о том, что есть долг, родина и его командирский мундир. Он будет просто влюбленным и растерянным, будет смотреть на Леви и говорить с ним, а после — а после будет только потом. Смит не успел закончить сигарету, как из двери вылетела Габи, и, перепрыгнув через его ноги, помчалась к машине. Смит поспешно спрятал окурок в карман — он знал, что его штаны ещё долго будут пахнуть табаком, но не мог оставить его в серебряной пепельнице на крыльце, ему казалось неприличным вторгаться в порядок дома Аккермана, где у каждой дивной вещи было собственное место. Когда Леви вышел из дома, в безукоризненно отутюженных белых штанах и зачесанных волосах на американский манер, Эрвин пытался успокоить детей, которые спорили, кто из них должен ехать впереди. — Нет, я поеду! — вопила Габи, вцепившись в руль. — Девчонки не ездят рядом с водителем, — непреклонно отвечал Фалько. — Значит, я буду первой! — Где твои манеры, деревенщина? — цокнул Леви, появившись за спиной Смита, — На осле поехать не хочешь? — Но так нечестно! Почему женщинам ничего нельзя в этой проклятой стране? — обижено скривила губы Габи. — Нечестно, — к удивлению Эрвина, согласился юноша, — А теперь кыш оба назад, а не то побежите следом за машиной. Дети уныло переглянулись и полезли на заднее сиденье — девочка что-то зашептала в ухо Фалько, но тот сердито зыркнул на нее и покраснел. Леви сел и внимательно осмотрел салон автомобиля, словно оценивал его перед покупкой или же впервые видел вживую — он погладил кожаную обивку кресла и постучал по лаковому дереву приборной панели, удовлетворенно хмыкнув. Смит завел мотор, и машина рванула вперед, под восторженный визг детей, поднимая клубы пыли и песка прямо во дворы итальянцев. Когда автомобиль повернул на главную улицу, пугая ревом прохожих, которые отскакивали, прижав руки к груди — словно заметив призрак, Габи опустила стекло и высунулась из окна, закричав: — Как дела в школе, олухи? Группа ребят, среди которых Смит узнал и тех, кто отпускал грязные словечки в адрес Леви на главной площади, раскрыв рты, уставились на девочку, несущуюся мимо на блестящем синем «Фантоме» — явись к ним Бог собственной персоной, они удивились бы меньше. — Это они тебя поколотили тогда? — спросил Леви тоном, от которого у Смита прошелся холодок по спине. — Ерунда, — отмахнулась Браун, закрывая окно и добавила совершенно спокойно, — А вот за то, что Фалько тронули, по одному выслежу и убью. — В этой стране женщины не берут в руки оружие, даже защищая себя — ответил Аккерман, уставившись на дорогу с нечитаемым выражением, после чего добавил, — Я сам с ними разберусь. Эрвин не знал, что именно сказал Леви ребятне и говорил ли он вообще, но потом еще долго помнил, как те — испуганные и заикающиеся, принесли на следующий день Габи с извинениями четыре кило сливочной помадки. Об этом в подробностях он узнал от Фалько, который решил разделить дары с ним и пришел под окна штаба с измазанным ртом и коробкой сладостей. Машина затормозила посреди главной улицы — недовольные итальянцы начали обходить ее по обе стороны подобно тому, как ручей, встретив на пути камень, разделяется на два потока и соединяется вновь, продолжая движение. Аккерман вопросительно уставился на Смита, а тот, чтобы не выдать улыбки, закусил щеку и вышел из автомобиля, двинувшись в сторону одного из домов. Юноша и дети, удивленные и притихшие пошли следом, командир чувствовал их недоумевающие взгляды на себе, когда доставал из кармана ключ и вставлял его в замочную скважину. Раздался щелчок, дверь скрипнула и скрылась во мраке квартиры, Эрвин шагнул вперед и зажег свет — глаза позади были готовы прожечь дыру в его спине. Он осмотрел зеркало в прихожей и заглянул в зал, словно не провел здесь вчерашний вечер, перетаскивая мебель вместе с рабочими в пустой дом. Потом обернулся — троица так и стояла в дверях, словно невидимая завеса не пускала их внутрь. — Идите же сюда! — в сердцах воскликнул Смит, и сел на диван. Дети осторожно зашли следом за Леви и сели в кресла напротив — юноша же прислонился к дверному косяку, глядя на командира недоверчиво, словно уже догадавшись обо всем, но все равно ожидая подвоха. — Итак, — начал Эрвин, уже не пытаясь скрыть радость в голосе, и полез в нагрудный карман, доставая вчетверо сложенный лист, — Лучше зачитаю. Решением суда Сицилии в лице судьи Алонзо Пелагатти и согласно предписания сената с количеством голосов одиннадцать против нуля, с такого-то числа… Так, это пропустим. Сорок третьего года. Двести пять квадратных метров. Так, теперь вижу. Дом по указанному адресу является неприкосновенной собственностью синьора Фалько Грайс и синьориты Габи Браун. Объекту присвоен статус культурного наследия, что налагает на государство обязанность восстановить его при частичном или полном разрушении в ходе военных действий, либо предоставить владельцам равноценное по стоимости и площади жилье. Имущество не может быть изъято в пользу погашения долгов, равно как и продано третьим лицам до достижения хотя бы одного из владельцев совершеннолетия. Решение не имеет обратной силы и было принято в рамках программы итальянского правительства по поддержке детей-сирот, чьи родители участвовали в освобождении родины от сил немецкой армии. В комнате повисла тишина — было слышно лишь как упорно бьется муха в стекло на кухне. Все четверо знали, что ни родители Габи, ни родители Фалько никогда не брали в руки оружие — они были мирными жителями, которые вели хозяйство и разводили скотину, пока на их дома не свалилась дюжина бомб американской армии. В это время самые младшие из семейства Грейс и Браун, в отличии от одноклассников за партами в школе, безбожно прогуливали и рассматривали за витриной кондитерской лотки с цветным джелато и вычурные торты с густым слоем жирных взбитых сливок. От здания школы получасом позже осталась лишь дымящаяся воронка. — И что все это значит? — подала голос Габи, нервно болтая ногой. — Что теперь это ваш дом, тупица! — воскликнул Леви, глаза его на миг сверкнули, словно в них появились слезы и снова стали равнодушными. Нога Габи остановилась, а Фалько вытянулся в кресле, словно пытаясь достать макушкой до потолка. Он посмотрел на подругу и задушено всхлипнул, у той покатилась слеза по щеке, которую она быстро вытерла и спросила дрожащим голосом, пустив на себя бойкий вид: — А что, получше сарая не нашлось? — последние слова оборвались из-за приступа рыданий. — Спасибо, командир, — выдавил Грейс, опустив глаза в пол, из них на шорты срывались крупные капли, которые темными пятнами расползались по ткани. Смиту стало страшно неловко — он не смел надеяться даже на улыбку детей, он — убийца, который погубил их родителей и еще сотню жителей Италии, он — под флагом чьей страны взмыли в небо истребители, взяв курс на беззащитную Сицилию. Но слезы, которые он увидел в глазах сдержанного Фалько и веселой Габи, заставили его задуматься, как много могла значить для них обретенная крыша над головой. Он почувствовал, что не в силах вынести благодарность, которая переполняла чистые сердца детей, он не заслуживал её, поэтому положил на диван документ и молча двинулся к выходу из комнаты. Там его осторожно остановил Аккерман, поймав за манжет рубашки, и горячо шепнул в самое ухо: — Подожди в машине. Юноша вышел из дома через несколько минут, рубашка его стала влажной на плечах, словно дети бросились к нему в объятия, как только за Смитом закрылась дверь. Сам он рассеянно дважды промахнулся мимо ручки двери машины, после чего плюхнулся на сиденье и посмотрел на Эрвина, словно видел его впервые. — Ты сделал очень хорошее дело, командор. Я думал, что ты… Впрочем, неважно. Не знаю как, но это решение продвинул в сенат точно ты, а не Алонзо. Значит, ради этого ты впутался в какую-то темную историю, — со свойственной догадливостью заключил Леви, после чего добавил, — Если я могу что-то сделать для тебя, то скажи. «Будь моим», — пронеслось в голове командора, а вслух он ответил: — Это меньшее, что я мог для них сделать. Аккерман кивнул и не произнес ни слова, задумчиво глядя перед собой, пока его покачивало в сиденье по дороге до дома. Эрвин успел бросить на его профиль два осторожных взгляда, словно жаждущий пытался бы напиться, зная, что проведет следующие дни без капли воды. Рабочий понедельник казался слишком далеким для командира в полуденную субботу. Машина выкатилась на безлюдную узкую улочку, медленно двигаясь к дому из красного кирпича и дернулась, остановившись окончательно. Смит открыл было рот, чтобы попрощаться, как Леви отвернулся к окну и опустил свою ладонь прямо на его руку, что сжимала рычаг переключения скоростей. Эрвин ошарашено опустил глаза вниз, не в силах поверить в происходящее, но небольшая и прохладная рука легла на его так, будто ей всегда там было и место. Это было не дружеское пожатие и не утешающее касание, это была благодарность, выраженная и невыразимая словами. Это была его признательность, это — его признание в том, что он сам до конца не мог осознать. Сердце командира начало заходиться, сам же он замер и притаился, боясь спугнуть Леви как спугивают птичку хрустом, на неосторожно наступленную ветку в лесу, как врага на прицеле винтовки — вырвавшимся мокротным кашлем, как неокрепшие чувства — равнодушным взглядом. И в этом робком касании страсти было больше, чем во всех пошлых фантазиях Эрвина, где он овладевал, принуждал и хватал до синяков на теле. Леви вздохнул, словно загрустив о чем-то и, не взглянув на Смита, вышел из машины. Командир разжал пальцы с рычага управления, ладонь безжизненно сорвалась на сиденье, онемевшая и окаменевшая, но вместе с тем пылающая и словно ужаленная тысячей игл. Так ощущается пытка, когда, раскаленной добела, кочергой в армии клеймят предателей, выжигая на плавящейся коже одно лишь имя на всех: «Иуда». Но в глазах некоторых изменников Эрвин видел не только муку, но и триумф, они словно говорили ему: «Я преодолею и это». Предатели в армии редко передавали врагу информацию ради наживы, они защищали свои семьи, попавшие в плен на оккупированных территориях. А руководство не предусмотрело, что бравые солдаты будут и впрямь защищать родину до последней капли крови — не клочки земли, а людей. Они несли свой уродливый, покрывшийся коричневой коркой, шрам с гордостью, до самой стены для расстрела, где выкрикивали перед выстрелом имена любимых. Эрвин не мог смотреть им в глаза, взводя ружье — он не хотел сомневаться, что поступает правильно. Но тогда, сидя в машине, признался себе, что убил бы любого, кто прикоснулся бы к Леви, против его воли — и что был в шаге от того, чтобы допустить мысль о предательстве родины во имя кого-то. Смит еще долго смотрел вперед на кирпичный колодец, ощущая осторожное касание Аккермана, и понимал, что теперь ни за что на свете не должен потерять на войне эту руку.