Солнечный удар

— Ты хоть сам понимаешь, о чем меня просишь? — повторил слова судьи Пелагатти Захариус, развалившись на стуле. Уголок рта Смита дернулся наверх — второй раз за неделю кто-то сомневался, в своем ли он уме. Сам же он знал точно: он был без ума и безумно влюблен. Увидев, что командир мыслями находится где-то далеко, Майк выразительно посмотрел на него и предпринял еще одну попытку: — К тому же, я друг твоей семьи. Эрвин невольно скосил глаза на внушительную стопку нераспечатанных писем с пометкой «личное» и поморщился. После его сухого ответа почти месяц назад, они начали приходить каждые три дня — ровно столько времени требовалось, чтобы корабль, а затем поезд, доставили конверт из Нью-Йорка в Сицилию. Самолетами отправлялась только военная корреспонденция — иначе командир получал бы послания ежедневно. На последнем конверте, что посыльный вручил утром, имя Смита в графе получателя было написано неразборчивыми буквами разного размера, выдавая раздражение отправителя. Но командир был слишком счастлив, чтобы придать этому значение, поэтому письма он решил потом сжечь в камине, даже не читая. — Ты мой друг, — отрезал Эрвин, — Не ее. Он не решился произносить это имя вслух, чтобы оно не просочилось в его сицилийскую жизнь сильнее, чем уже успело сделать это через письма. Майк вздохнул, и, подкручивая жесткие, как щетка, усы, задумчиво спросил: — Расскажешь хоть, что за лапуля? — Это не… лапуля, — опустив голову, Смит почесал горящее ухо и смахнул несуществующие крошки со стола. Захариус хохотнул и навалился грудью на стол командира, пытаясь заглянуть ему в глаза, после чего ехидно сказал: — Настолько страшная, что сказать стыдно? Вот дела! А я думал, у тебя только на красоток стоит. — Майк, — предостерегающе произнес командир, после чего вполголоса добавил, — Это мужчина. По комнате, на выходе, прокатилось крепкое словцо, которое раньше не слышали стены этого кабинета. Сержант добавил к нему еще несколько, откинулся на спинку стула и замер, будто выжидая, когда его друг рассмеется и признается, что подтрунивает над ним. Но командир смотрел ему прямо в глаза: серьезно и вместе с тем настороженно, словно готовясь отбиваться от обвинений. Майк, прощупывая почву, спросил: — Кто он? — Синьор Аккерман. — Дьявол! — ахнул Захариус, фыркнув в усы, — И ты туда же! У нас в штабе все обрукоблудились на него, я спать не могу из-за скрипа пружин. Что взять с желторотиков, но ты куда, старик? Да он же с половиной города постель делит, его даже судья Пелагатти и Закклай объездил. Не смотри так на меня, дружище, поверь, лучше тебе это услышать сейчас. Ты думаешь, откуда у Аккермана столько денег? Да ему наш главнокомандующий и приплачивает за то, что он в рот берет по первому зову… Майк осекся, заметив, как командир смотрит на него — он хорошо помнил этот взгляд, не предвещающий ничего хорошего. Так Смит смотрел в сторону врага, готовясь к лобовой атаке, его глаза становились почти черными из-за зрачка, который затапливал радужку, а ноздри раздувались, со свистом втягивая воздух. Захариус сконфузился и обиженно спросил: — Что, настолько все серьезно? Лицо Эрвина стало мягче, но на вопрос он так и не ответил. — Ясно, — протянул сержант, почесав голову, — Ты осознаешь, какой скандал начнется, если об этом кто-то узнает? С твоей-то безупречной репутацией. Надо оно тебе? Смит ответил ровным голосом, без единой паузы, словно уже проговаривал себе это не один раз: — Наш роман невозможен по определению, и я не собираюсь компрометировать его своим признанием. Просто, это все, что я могу для него. Нет, не так. Я делаю это из-за своих сугубо эгоистичных побуждений. Хочу одарить его цветами так, чтобы в доме не осталось ни одной пустой вазы, потому что они — сама жизнь, потому что он сможет оценить их красоту в отличии от женщин, которые всегда просили лишь украшения и тряпки, потому что я хочу знать, что в его доме будет что-то от меня. Тем более, я никогда не знал, куда тратить деньги, а теперь понял, что хочу бессовестно спустить все на букеты. — Да во всей Италии нет столько роз, чтобы у тебя кончились деньги! — Кто говорит о розах? Это слишком избито, к тому же в Сицилии они растут сплошь и рядом, как сорняки. Ты совершенно не знаешь синьора Аккермана, чтобы его удивить, нужно нечто, чему нет цены. Действительно, деньги мне здесь не помогут, — Эрвин замолчал, нахмурив брови, после чего его глаза загорелись, как елка в сочельник, и он воскликнул, — Эдельвейсы! Майк с опаской посмотрел на взволнованного командира: этот взгляд обычно предшествовал оглашению гениального плана, после которого Америка откусывала очередной кусок земного пирога, а отряд разведчиков возвращался на родину — в закрытых гробах и по частям. Голос Смита подрагивал, когда он вскочил с кресла и заговорил, расхаживая по кабинету. — У моей няни была книга времен Средневековья по цветочному этикету, в которой рассказывали, как подать знак возлюбленной, не выходя за рамки приличия. И у каждого цветка было свое сакральное значение. Про эдельвейс писали, что он растет высоко в горах, поэтому французы называют его альпийской звездой. А в Италии есть легенда, что эти цветы стерегут женщины невиданной красоты, которые сбрасывают со скал любого, кто приблизится к эдельвейсам. Мол, сорвать их может тот, у кого в сердце живет настоящая любовь. А еще я помню, что этот цветок является символом мужества, верности, чистоты и недоступности, — Смит остановился и оборвал себя, смутившись окончательно. Сержант внимательно посмотрел на него, а потом расхохотался, едва не свалившись со стула. — Глазам своим не верю, — сказал Майк, смахивая выступившие слезы, — Да ты втрескался по самые уши. Я-то думал, что у тебя одна войнушка на уме, командир-каменное-сердце. А тут, оказывается, рыцари в доспехах и эдельвейсы. Это ты хорошо придумал, вот только откуда горные цветы в Италии возьмутся? — Ты привезешь на самолете. Майк только крякнул в ответ, не в силах даже пошевелить языком — идеи его друга, талантливого и расчетливого стратега, теряли последние проблески рационального и начали походить на фантазии умалишенного. — Лететь отсюда до Локарно около трёх часов. Найди там в деревне ребятню, которая по горам лазит и дай денег, сколько попросят, а потом еще столько же, как принесут цветы. Только пилота с собой не бери, скажи, что встречаешься с информатором. А в отчете я напишу, что ты разведывал территорию, так что проблем с твоим отсутствием быть не должно. — Смит, ты совсем обезумел? — Видимо, да, — усмехнулся Эрвин, — Не могу же я лететь сам, это привлечет слишком много внимания, к тому же, мое лицо в Швейцарии хорошо знакомо. Я никогда тебя ни о чем не просил, но это единственное светлое чувство, которое появилось в моей жизни за последние двадцать лет. Если откажешь, я не стану тебя судить, и оставлю эту затею. Выручишь меня, Майк? Сержант насупился, перебирая в уме, сколько раз Смит прикрывал его спину на поле битвы и после — подписывая внезапные отпуска, чтобы он смог хотя бы на день вырваться в Солт-Лейк-Сити к своей невесте. А потом — как командир, не моргнув глазом, оплатил помолвочное кольцо, чтобы он смог сделать предложение тогда еще своей подруге Нанабе. Эрвин помогал ему выбирать подарки для жены, подставлял плечо во время семейных неурядиц, подливая в стакан виски и даже прослезился, узнав, что Майк станет отцом. Когда спустя несколько лет Смит пришел к нему в гости, Захариус видел тот рассеянный взгляд, которым он обвел крошечную гостиную, захваченную игрушками, а после — его розовощеких и светловолосых близняшек. Тогда сержант понял две вещи: что Эрвин без раздумий променял бы свой пентхаус в Нью-Йорке на его скромный дом на окраине Бостона, и что он страшно хочет детей. Они никогда не говорили о том, почему командир так и не завел своих, сержант лишь догадывался, что проблема крылась не в его друге, а — на второй стороне. Командира всегда кто-то ждал в квартире, дома же — никто и никогда. Захариус должен быть отказаться, он верил, что Эрвин допустил просчет, единственный в жизни, влюбившись в такого человека, как Аккерман, он знал, что должен взывать к его благородству, напоминая, что тот дал клятву, которую уже не в силах сдерживать, он хотел, чтобы Смит был в безопасности — и не марал совесть. Но Майк был настоящим другом, поэтому хлопнул себя по колену и воскликнул: — Умеешь ведь уговаривать, сукин ты сын!

***

Захариус исчез на неделю, не отправив из Локарно Эрвину ни строчки — тот уже начал думать, что погубил самолет в горах вместе с другом из-за своей прихоти. Из-за этого командир без разбора подписывал письма, которые ровной стопкой ему подавал Аккерман — подсунь он ему собственный приговор о расстреле, Смит поставил бы свою подпись и под ним, даже не глядя. Еще глубже в пучину раздумий его погрузило письмо с пометкой «личное», которое он все-же решил распечатать. Эрвин очнулся от воспоминаний о том, как его буквально заставили купить квартиру на Пятой авеню, и увидел, что уже четверть часа не может прочесть первую строчку проклятого послания из Нью-Йорка. И что прямо у стола стоит Леви с документами, беззастенчиво скользя глазами по письму. Смит резко закрыл его ладонью, как школьник, прячущий от учителя похабный рисунок в тетрадке, понимая, что юноша уже успел прочесть его даже вверх ногами и с неразборчивым истеричным почерком. Командир ждал, что Леви презрительно сщурится или цокнет, но тот хлестнул его злобным взглядом и сухо сказал: — Подпиши бумаги, командор, я не собираюсь здесь торчать до ночи. Это был первый случай, когда Аккерман так стремительно покидал кабинет с охапкой бумаг, зацепив по пути стул и хлопнув дверью. Смит не мог даже предположить, что увиденное письмо могло взволновать юношу, поэтому посчитал, что тот попросту разочаровался в нем еще сильнее — и решил, что не посмеет дарить ему цветы. Но, когда на одиннадцатый день в его кабинет ввалился Майк, оставляя за собой следы с кусками глины и шлейф перегара, он изменил свое решение. Захариус нетвердой походкой подошел к Эрвину, пряча что-то за пазухой и заговорчески подергивая бровями, срываясь на смешки. Он распахнул военный тренч, достал из внутреннего нагрудного кармана букет с крошечными белыми цветами и, держа его на вытянутой руке, гаркнул: — Задание выполнено, Ваше сиятельство. Или как там рыцарей называют? Смит посмотрел сквозь букет на жирное пятно от графитовой смазки на щеке друга и спросил: — Ты в порядке? Майк гоготнул и, положив цветы на стол, взял в руку графин с водой, оглядываясь в поисках стакана, после чего осушил его прямо из горла. Он вытер рукавом рот и, бросив тренч на диван, сел в кресло, закинув ноги на низкий стол. При виде этого у Смита дернулась бровь, и он поймал себя на мысли, что чистота в кабинете начала волновать его после того, как однажды Леви провел пальцем по его столу и поморщился, увидев на нем слой пыли. — Прилетаю я, значит, в твою Швейцарию, — начал сержант, с трудом держа веки открытыми, — А там горы и пастушки, овцы прямо по дому ходят, мрак полный. Шатался весь день, нашел малышню, которая скотину на прогулку выводит и договорился, чтобы они эдельвейсы твои надрали. Дал им денег, а они все ноют и ноют: «Мало, дядя, дай еще». И все обещали, что завтра-завтра принесем. В итоге плакали мои денежки, а чертята как сквозь землю провалились, — Майк зевнул и засопел. — А дальше что? — Где? — встрепенулся Захариус и распахнул глаза, — А, это. Полез сам. — Куда полез? — Куда-куда, на гору. Ты же мне запретил пилота впрягать, пришлось все самому. Да не смотри так, я высоко не стал забираться. Шел полдня вверх, увидел эти цветы уродские и чуть не покатился со смеху вниз. Но пахнут хорошо. И наврали тебе, что сорвать их может только влюбленный, их козлы жрали только так, и бабы красивые ничего не охраняют. Надрал тебе веник, а когда обратно шел, заблудился, вышел с обратной от деревни стороны, там одни горы вперед на тысячи миль. Пошел в другую сторону и к ночи встретил пастуха, который показал мне дорогу. Ну я на радостях и перебрал, уж извиняй. — Спасибо тебе, Майк, — сказал Смит, благодарно сжав ему плечо и робко добавил, — Есть еще одно дело. Майк лениво открыв один глаз и издал нечленораздельный звук, отдаленно напоминающий: «Ась?». — Отнеси ему цветы. Сержант захохотал, поглаживая усы и покачал головой. — Я не могу сам, — тихо сказал Эрвин, взяв со стола букет с белыми пушистыми цветами, которые совсем не были похожи на те, что командир когда-либо видел в своей жизни. Он зарылся в них носом и почувствовал холодный горный воздух, которым они дышали, глядя на мир с запредельной высоты. Они словно и сейчас были покрыты инеем: стойкие и неприступные, совсем как Аккерман. Только он сможет понять, почему Смит выбрал эти цветы — и никто больше. — Боишься, что рядовые заметят? — спросил Захариус и добавил удивленно, — Или что он увидит? Эрвин кивнул и, выглянув в окно в сторону дома из красного кирпича, проговорил: — Сегодня суббота. Он ушел к Габи и Фалько на весь день, оставь цветы у дверей, на тебя никто внимания и не обратит. Майк простонал и, с трудом встав с кресла, забрал у друга букет и двинулся в сторону выхода, бросив напоследок: — Я решительно протестую против этого безобразия. — Спасибо, Майк! — крикнул Смит в захлопнувшуюся с грохотом дверь. Командир вернулся к окну и напряженно следил за сержантом, пока тот, пошатываясь и озираясь по сторонам, брел в сторону дома Аккермана. Захариус перекинул свои длинные ноги через низкий забор и одолел его, после чего едва не запутался в сохнувших простынях, ступеньки на крыльце тоже дались ему с трудом, за перила же он хватался как моряк, чей корабль бросает по волнам во время шторма. Достигнув наконец двери, он вставил букет в щель для писем и, побрел обратно, говоря себе что-то под нос. Смит облегченно выдохнул и заметил, что все это время стоял, вцепившись в подоконник так сильно, что побелели пальцы. Но в эту же секунду он схватился за него еще сильнее, потому что дверь за спиной сержанта распахнулась, и на крыльцо вышел Леви, что-то крикнув сержанту в спину. Командир сделал шаг в сторону, прячась в тени комнаты, Майк же медленно развернулся и, ткнув пальцем в небо, ответил юноше. Аккерман скрестил руки и бросил взгляд в сторону окна Эрвина, словно чувствуя, что тот наблюдает за ними и, покачав головой, вернулся обратно в дом. Командир бросился к лестнице, встречая Захариуса у вдоха в штаб и взволнованно спросил: — Что он сказал? Но связного ответа так и не получил — Майк, заплетающимся языком, назвал Леви «мелким засранцем» и попытался объяснить, как именно свернул бы ему шею, а после — отпихнул Смита с пути и отправился в казарму, где завалился спать прямо в сапогах. На следующий день, у сержанта, с гудящей от похмелья головой, ответа также не удалось добиться — он и вовсе не помнил вчерашний вечер, сказав, что в жизни бы не согласится на эту авантюру. Эрвин представил, что именно мог сболтнуть его друг Аккерману и разнервничался так, что погрыз все ногти, а потом и карандаши — вернулась вредная привычка, которую он позабыл, выпустившись из школы. Ответ пришел в понедельник — вместе с Леви, который ровно в двенадцать, после звона часов на главной площади, коротко постучал в дверь и вошел, кинув Эрвину. Командир же весь рабочий день сидел пунцовый, стараясь не встречаться взглядом с юношей, который вел себя совершенно обыкновенно. Аккерман привычно заварил чай в японском фарфоре с золотыми драконами и словно специально подождал, когда Смит сделает глоток, чтобы бросить мимоходом: — Давеча твой подчиненный сержант Захариус заявился ко мне, еле держась на ногах. Эрвин поперхнулся и, поставив чашку на стол, посмотрел на Леви, чтобы убедиться, что расслышал его верно. Тот смотрел в ответ со странным блеском в глазах и продолжал говорить нарочито медленно, отмеряя каждое слово: — А еще он притащил мне букет эдельвейсов, понятия не имею, где он их взял. — Тебе понравился подарок? — осмелев, спросил Смит и затаил дыхание. Леви пожал плечами и ответил спокойно, словно говорил о погоде: — Мне понравился отправитель. Сердце командора пропустило два удара. Он ошарашено уставился на Леви, не решаясь произнести: «Ты имеешь в виду Майка?» — зная, что не сможет принять положительный ответ. Он уже не мог допустить мысли, что юноша может принадлежать кому-либо, кроме него. Аккерман, словно прочитав его мысли, хмыкнул и ответил, хитро сощурив глаза: — Жаль только, что он остался инкогнито и подослал друга вместо себя. Оправдать пылающие щеки командира жарой стало невозможно — ведь гореть начало и сердце.