Солнечный удар

Когда Смит перечитал адрес, который он записал под диктовку Леви, то сперва принял его за шутку. В доме, что находился в квартале от его собственного, располагался клуб без вывески и названия для состоятельных джентльменов, которые никогда не заглядывали в счет во время его оплаты. А еще это место было известно своими экзотическими шоу, вроде стриптиза в огромном бокале для мартини или глотания шпаг. Чем богаче были зрители и чем охотнее они сорили деньгами, тем больше рисковали артисты, в надежде получить крупные чаевые. За одну ночь, при удачном раскладе, они могли заработать на небольшую квартиру где-нибудь в Куинсе или полностью расплатиться с долгами перед банком. Владельцу клуба, пожилому японцу, был безразличен цвет кожи, вероисповедание и прошлое артиста, правило было лишь одно: он должен быть готов умереть на сцене, если гость предложит за это крупное вознаграждение. Ровно в одиннадцать ночи Эрвин сидел за столиком в самом углу, откуда было отлично видно всю сцену и скверно — его самого. Из-за военной привычки, Смит всегда занимал снайперские позиции: располагался спиной к стене и выбирал места, с которых ему было бы удобно следить за людьми вокруг. Лица гостей были хорошо знакомы командиру: их он уже видел тем утром в свежем выпуске газеты, которую читал за завтраком, избегая взгляда Мари. Это были бизнесмены, политики и стареющие наследники, которые так и не дождались смерти своих родителей; хотя у них и были все богатства этого мира, они не испытывали и доли того счастья, что переполняло Эрвина в тот день. Он знал, что увидит Леви, и даже Армагеддон не мог бы помешать ему сделать это. Густой воздух клуба был пропитан запахом сигар и душащим шлейфом духов, которые носили спутницы гостей в платьях, что больше походили на сорочки. Смиту хватило одного взгляда, чтобы понять — в этой комнате нет ни одной супружеской пары, а лишь одинокие мужчины, которым хватило денег на любовь очередной красавицы. Сам же он сидел один, с гордостью думая о том, что сердце Леви нельзя купить за все золото мира, иначе он лично бы достал его до последней песчинки из недр земли. Взвизгнула скрипка, подхваченная оркестром, и сердце командора сорвалось вниз, вместе с рукой пианиста, которая случайно соскочила с клавиш. Командир бросил взгляд на часы — их стрелка дернулась, отметив половину двенадцатого и сорок минут, которые Смит провёл в ожидании. Но Аккермана не было: он не появился и когда кулисы расступились, отмерив начало ночного концерта, а на сцену вышел ведущий в бархатном смокинге. — Шоу начинается! — прогремел он. Эрвин в растерянности уставился на столешницу перед собой: он уже успел проиграть в голове тысячи вариантов их первой встречи, и ни в одном из них Леви не срывал ему свидание. Смиту страшно захотелось двух вещей: хорошей драки и крепкой выпивки. Он подозвал официанта и кивнув на пустой стакан из-под бренди, показал два пальца, откинувшись в кресле. Танцовщица на сцене извивалась вокруг шеста с ядовито-зеленым удавом на шее, после ее место заняли близнецы, жонглирующие горящими факелами и акробатка, что ходила без страховки по канату, натянутому под самым потолком клуба. Зал вздыхал, замирал и взрывался аплодисментами, купюры взлетали в воздух, звенели бокалы, а вокруг Смита появлялось все больше пустых бутылок. Наконец, алкоголь начал действовать, дыхание выровнялось, смута рассеялась, и командир весело засмеялся с остальными гостями от шутки ведущего, начало которой не расслышал. Он не заметил, как за его столик подсела незнакомая дама, вкрадчиво положив руку на ему колено и что-то сказав на самое ухо — происходящее до жути напоминало историю знакомства с Мари Сью. Командир посмотрел на губы женщины, очерченные малиновой помадой, и поклялся себе, что в этот вечер не станет более вспоминать Аккермана. Он заказал незнакомке бутылку шампанского и понадеялся, что праздный разговор с ней отвлечет его от мыслей о Леви, но тот и не думал исчезать. Напротив, он начал мерещится ему в человеке, который медленно вышел на сцену и посмотрел Смиту прямо в глаза — командир замер как грызун перед удавом, не смея противиться своей природе. Это и впрямь мог бы быть Леви, в своей красной шелковой рубашке из судебного заседания в Сицилии, если бы та не была подпоясана корсетом с плотной шнуровкой, которая наверняка оставляла следы на коже. Под расстегнутой до груди рубашкой виднелось обнаженное тело, которое могло бы принадлежать юноше, если бы не было так бесстыдно выставлено напоказ и покрыто блестками. Смит готов был поклясться, что глаза человека можно было спутать с глазами Аккермана, если бы те не были очерчены синими тенями, как это делали артистки Бурлеска. Да и из-за макияжа цвет радужки был не металлически-серым, а электрически-голубым, словно лопнувшие от напряжения кабели просыпались на асфальт охапкой жгучих искр. Чернее мглы, волосы мужчины спускались почти до плеч, созданные для того, чтобы долго перебирать их пальцами, а потом намотать на кулак и потянуть на себя. А в спину артисту били софиты, из-за чего казалось, что тот горит сам, отсвечивая на лицах зрителей, застывших не то в немом ужасе, не то в восхищении. Это был не человек, а инкуб, явившийся той ночью в Нью-Йорк вместо посланников небес — Смит был готов преклониться перед его порочным величием и поцеловать мыс туфли. Артист посмотрел еще раз на командира, а после — на даму за его столиком, и растянул губы в оскале, который не предназначался никому в этом мире, кроме одного человека в зале. Эрвин понял: ему. — На сцене неподражаемый Райвель! — прогремел ведущий, и зал взорвался аплодисментами. «Мой!», — восторженно воскликнул про себя Смит, почувствовав, как быстро-быстро заколотилось его сердце. Это было новое прочтение старого романа. Сомнений не оставалось, перед ним был он: Леви Аккерман. Порождение его бессонных ночей, эфемерные фантазии, дурные предзнаменования, которые, наконец, обрели плоть. Смит видел, что за месяцы разлуки юноша изменился до неузнаваемости, но знал, что где-то там, под красным шелком и блестящей кожей, билось все то же сердце — чуткое и страстное. А потом Леви подошел к микрофону и, кивнув пианисту, опустил веки, вслушиваясь в мелодию, которая обезмолвила гостей. Музыка рывком унесла командира сначала в итальянское лето, а потом еще дальше по координате времени в самое детство, где он, четырехлетний, не отрываясь следил за виниловой пластинкой, кружащейся под иглой граммофона. Тогда мистер и миссис Смит, танцевали перед камином, и волосы матери Эрвина волнами спадали на плечо отца, переливаясь в отблеске огня. Они были похожи на брата с сестрой, жавшихся друг к другу, чтобы согреться промозглой ноябрьской ночью. Когда Аккерман открыл глаза, в них плескалась такая боль, что зрители отвели взгляд, уставившись на потолок. Смит же с жадностью впился в лицо юноши, любуюсь тем, как искусно надломилась прямая линия его бровей, а губы, влажные перламутром, приоткрылись. — Mon dieu, — запел Леви, а командир второй раз в жизни пожалел, что не знал французского. Он понятия не имел, к кому обращался юноша, повторяя слова песни, и подставляясь под софиты, из-за чего звездная крошка на его теле переливалась, словно чешуя лучистой змеи. Аккерман заламывал руки и хватал себя за плечи, он был воистину прекрасен в своей скорби, трагедия была ему к лицу. — Même si j'ai tort, laissez-le-moi un peu, — шептал Леви, скользя руками вниз по стойке микрофона. Смит, восхищенный проявлением чистого таланта, содрогнулся, когда заметил сытые ухмылки мужчин за соседним столиком. А после — как один из них погладил себя чуть выше бедра, прямо у ширинки, через плотную ткань шерстяных брюк. Эрвину не нужно было объяснять, кто именно вызвал эти чувства у мужчины, и чем все это может закончиться. Ему тотчас захотелось прыгнуть на сцену, завернуть Леви в свой пиджак и увести как можно дальше от проклятого клуба. «Мое», — взревел демон внутри Эрвина, и он с ужасом заметил хищные ухмылки молодых людей у барной стойки. Командир не слышал слова песни, в его ушах тарабанил пульс, а сам он резко осушил стакан с выпивкой и грубо спихнул руку дамы со своего плеча. Уроборос схватил себя за хвост: юноша снова пел для обрюзгших мужчин с толстыми кошельками, но на этот раз Смит не переживал катарсис, напротив, вокруг него сгущалась тьма, шепча в самое ухо: «Прирежь их всех». А еще ему хотелось, чтобы выступление закончилось как можно скорее, а Леви — застегнул рубашку и спрятался в полумраке улиц Нью-Йорка. Когда зал взорвался аплодисментами, а Аккерман скрылся за кулисами, Смит вскочил из-за стола и рванул по темным коридорам клуба, совсем как когда-то в доме судьи Пелагатти. Он бежал наугад, дергая ручки закрытых дверей, компасом ему служило сердце, отдельные удары которого уже перестали ощущаться, словно оно остановилось. — Но я хочу пойти с тобой! — услышал командир из-за угла немецкую речь и остановился, прислонившись к стене. — Не дорос еще, — усмехнулся в ответ чужой низкий голос. Командир выглянул и увидел рядом двух людей перед закрытой дверью с надписью «accès interdit». Первый был совсем молодым, загорелым и зеленоглазым, он сердито смотрел на высокого бородатого мужчину в круглых очках. Тот держал в руках крупный букет красных роз — тугие бутоны нахально смеялись в лицо командиру. В зубах мужчина зажимал сигару, чей аромат тянулся через весь коридор и достиг Эрвина: он сразу узнал в нем свой любимый табак. Послышался щелчок, дверь перед людьми в коридоре открылась, и из комнаты вышел Леви, прислонившись к дверному косяку. Мужчина отнял сигарету от губ и, выпустив тонкую струйку дыма, взял ладонь Аккермана в свою руку, оставил на ней поцелуй. — На меня наложили арест за превышение скорости, так я спешил к тебе. Позволишь мне еще раз услышать твой голос прежде, чем я отправлюсь за решетку? — ласково спросил он. Смит ждал, что юноша вырвет руку и уложит мужчину на лопатки за дерзость, но он тот лишь усмехнулся и сказал: — У тебя пять минут, Зик. На немецком голос юноши звучал непривычно отрывисто и грубо, словно тот грязно ругался. Он снова скрылся в комнате, а мужчина, прежде чем двинутся за ним, сунул спутнику купюру и шепнул: — Эрен, иди погуляй. Чтобы не выдать себя, Смит вернулся обратно к бару и дождался, пока из коридора выйдет разгневанный молодой человек с деньгами, смятыми в кулаке. Тогда он скользнул обратно к гримерной, сжимая в руке нож и размышляя, зарезать ли Зика прямо сейчас или же поймать в подворотне позже. Он не знал иной причины, по которой двое мужчин могли запереться в комнате кроме той, от которой кровь стыла в жилах. Командор уже не мог не представлять, как борода Зика трется о шею Аккермана, и как тот хватает его за рукав пиджака, умоляя остановиться. Леви не мог допустить этого по своей воле — в этом Смит был уверен, когда прижимался ухом к двери, за которой слышался неразличимый гул голосов. Раздался скрип стула, а после грохот, и Смит, не сдержавшись, постучал в дверь, крепко вцепившись в рукоять ножа. Голоса стихли, сменившись шагами и щелчком замка, а после — из щели между косяком и дверью показалась взъерошенная голова Аккермана. Его глаза расширились от удивления, но уже через мгновение стали холодными; он дернул ручку на себя, и перед взором Эврина предстала небольшая гримерная, в которой помещался только будуарный столик, шкаф и диван, на котором сидел Зик, поправляя галстук. Корсета на юноше уже не было, а тени на глазах смазались, словно он пытался их смыть, но ему помешали. Зик окинул командира скучающим взглядом и протиснулся между Аккерманом и Смитом в сторону выхода, бросив с ухмылкой, словно перчатку: «Entschuldigung». В глаза Смиту ударило алое пятно роз, те стояли в вазе рядом с еще десятком похожих букетов. Вся гримерка была заставлена подарочными пакетами из которых виднелись шкуры животных, бутылки шампанского и бархатные коробочки из ювелирных магазинов. Запах из открытых коробок с шоколадными фигурками смешался с приторно-сладким от монпансье. Эрвина затошнило. Он знал точно: так пахнет чужая влюбленность в Аккермана. — Кто это был? — спросил Смит, закрывая за собой дверь. — Зик Йегер. Фамилия пулей пронеслось через черепную коробку командира, превращая мозги в кровавое месиво, из которых просочились воспоминания из далекого прошлого. Спустя несколько месяцев после начала войны, оба сына Гриши Йегера, правой руки и по совместительству лечащего врача главы Германии, перешли на сторону Америки. Они объяснили предательство родины тем, что не поддерживают политику партии и будут бороться с ней на стороне бывшего врага. Смит видел их несколько лет назад в лагере беженцев из стран Европы — в глаза бросался их опрятный вид и равнодушие, с которым они смотрели на пайки с едой. Тогда Зик еще не носил бороду и очки, а Эрен был совсем ребенком, испуганным и растерянным, для которого война оказалась не удачно разыгранной партией, а чудовищем, пожирающим на своем пути целые города. Зик оказался смышленым малым и спустя год уже неофициально выполнял функции главы министерства народного просвещения и пропаганды, выпуская агитационные плакаты, из-за которых количество добровольцев в армии достигло рекордных значений. Он был скрытным и осторожным, из-за чего его нельзя было встретить ни на военных собраниях, ни в светской хронике. Эрен же, напротив, вел богемный образ жизни, покуривая опиум в компании художников и их натурщиков, время от времени сам позируя совершенно обнаженным. Он тоже не попадал на страницы газет, но лишь потому, потому что его поведение считалось вызывающим даже для бульварной прессы. Зарабатывал он на жизнь ровным счетом ничем, живя на попечении у старшего брата, который купил ему целый этаж в отделе «Билтмор». Но Смит не верил Зику ни в лагере беженцев, ни сейчас: он считал, что Гриша подослал собственных сыновей как шпионов. На это Закклай только махнул рукой, сказав, что их долг — проявить милосердие, взяв под опеку двух детей врага. Но дети выросли и посягнули на то, что принадлежало Смиту; этого он терпеть уже не мог. — Что ему было нужно? — глухо спросил Эрвин, глядя на Леви исподлобья. Аккерман заправил непривычно длинные волосы за уши и скрестил руки на груди, прислонившись к будуарному столику. Позади него на зеркале висели нитки с драгоценными камнями и жемчугом, так неряшливо, словно они ничего не стоили, а на столешнице стояла пепельница, переполненная окурками со следами помады на ней. У Смита загорели уши от мысли, что эту помаду могла носить любовница Леви и еще сильнее — что он сам. — Тебе какая забота? — Леви, он опасный человек, если… — Мы трахаемся, — спокойно ответил юноша, склонив голову набок. Эрвин обескураженно уставился на него, глупо улыбаясь — он не в силах был контролировать своё лицо после слов, сорвавшихся в разогретый воздух гримерной. — Он заставил тебя? — Нет, конечно, — прыснул от смеха Леви и развернулся к зеркалу, стирая с глаз тени, — Если так судить, я первый полез к нему в штаны. Смит помолчал, окинув взглядом комнату с неприлично дорогими дарами, и спросил: — У вас все серьезно? — Эй-эй-эй, полегче, — Аккерман снял кольца и небрежно бросил их в конфетницу, — Сначала исчез на полгода, а теперь решил устроить допрос? А не пойти ли тебе к черту, Эрвин Смит? — Леви нагнулся к умывальнику и плеснул себе в лицо воды, остервенело растирая его. — Ты сам позвал меня сюда. — И как только рожу твою заметил, пожалел об этом. Это ты хотел увидеться. Вот смотри, а потом проваливай. — Не уйду. — Баран, — Леви швырнул на диван полотенце и стянул рубашку через голову, — Тогда уйду я. А ты оставайся, закажи себе выпивки и сними подругу на ночь, сразу полегчает. На теле действительно оставались следы от корсета. Глубокие полосы там, где шнуровка стягивала тело, а жесткий каркас впивался под ребрами. Демоны Смита ликовали, а он сам пропустил мимо ушей хлесткие слова и выпрямился, посмотрев Леви прямо в глаза одним из тех взглядов, которых опасались его сослуживцы. Он понял: Аккерман был из того редкого числа людей, которых берут силой, укрощают как буйного коня крепким ударом хлыста, покоряют не робкими признаниями, а клятвами, которые нельзя нарушить. А ещё он видел, как часто вздымалась грудь юноши, не столь важно было, злился он или волновался — это был признак жизни, вырванный у ровного пульса покойника. Эрвин слишком хотел жить, поэтому сказал медленно, не повышая голоса: — Я приду завтра. Послезавтра. И до тех пор, пока не добьюсь ответа. Потому что я жажду тебя, как никого в своей жизни. Ради этого я перережу глотку Зику и всем тем, кто посмеет прикоснуться к тебе. Ты — мой. И я остановлюсь только в одном случае, если ты сам меня об этом попросишь. Иначе — не жди от меня пощады. Одно твоё слово, прямо сейчас. Говори, Леви. В кармане Эрвин сжимал нож — бессознательно. Любовь была битвой, в которой один нападает, а второй отступает, принимая поражение. Этой ночью Смит решил не проигрывать, чего бы ему это ни стоило. — Проваливай, — сипло сказал Аккерман, опустив голову. Но его щеки горели — это был ответ. Это была его капитуляция.