Солнечный удар

Эрвин Смит был очень хорошим мальчиком. В четыре года он заметил в домашней библиотеке на стене дощечку с прибитыми на нее мертвыми жуками и после этого не разговаривал со Смитом-старшим целую неделю. Всякий раз он чувствовал подступающую тошноту, когда видел изумрудное тело майского жука, распятого в центре картины, чьи хрупкие крылья и крошечные лапки были прибиты швейными булавками. Доводы отца о том, что убивать насекомых нужно, чтобы изучить их природу, не работали — на них Эрвин отвечал кратко: «Это жестоко». Эрвин Смит был хорошим мальчиком. И не стал тревожить родителей, когда от цветных драже, что дал доктор, во мраке комнаты начали мерещиться гигантские лица с широкими, как у Щелкунчика, улыбками. Иногда они хотели съесть его, но чаще просто смотрели своими выпученными глазами, совершенно не моргая, из-за чего мальчик не мог заснуть до самого рассвета. Когда мать вытаскивала за ухо его среди ночи из-под кровати, где он прятался от гигантов, а потом ставила в угол, Эрвин тихо повторял «Это несправедливо». Эрвин Смит был плохим мальчиком. И никогда не целовал руку священника после мессы, на которую его водили родители каждое воскресенье. Он сидел на скамье, болтая ногами, обтянутыми высокими белыми гольфами и смотрел, как к алтарю медленно движется толпа цветных шляпок, сопровождаемая гулом сплетен. С напускным трепетом старые девы прижимали свои морщинистые губы к ладони проповедника, пока тот осенял их крестным знаменем. Миссис Смит же, чья высокая фигура была затянута в малиновый костюм, а лицо скрыто паутинкой вуали, целовала лишь воздух у жилистой руки, чтобы не смазать четкий контур помады. На ее уговоры хотя бы изобразить почтение перед священнослужителем, Эрвин неуклонно отвечал: «Это мерзко». Эрвин Смит был очень плохим мальчиком. Об этом каждый раз говорила мать, тем самым определив все его дальнейшее отношение к женщинам и неискупимую вину перед ними. «Мама не будет тебя любить, если ты будешь так себя вести». Он старался писать в тетрадях без ошибок и не пачкать скатерть за обедом, но этого всегда было недостаточно, чтобы заслужить даже тень улыбки миссис Смит. И еще он не знал, что матери могут просто не любить своих детей — даже лучших мальчиков. Тогда он говорил себе тихо: «Это больно». А потом Эрвин Смит стал дьяволом. Это была не пощечина от общества, а титул, который скользил по казармам и кабинетам министров, перетекая из уст в уста тихим шепотом, сродни легенде. Командир никогда не жалел ни себя, ни солдат, выстилая их трупами дорогу к очередной победе, всякий раз готовый лечь замертво рядом с ними. Он атаковал врага в первых рядах, а отступал — в последних, десятки километров таща на себе тела мертвых рядовых, которых принимал за тяжело раненных. Когда дело доходило до разработки плана новой операции, в кабинете для совещаний становилось так тихо, что был слышен треск лампочки накаливания на потолке. Все ждали, в страхе и предвкушении, когда командир отряда разведки отнимет руку от лица, откроет глаза и заговорит голосом самого дьявола — тихим и вкрадчивым. — Я возьму с собой триста солдат. Операцию можно считать успешной, если из них в живых останется хотя бы пятеро, — и добавлял, не меняясь в лице, — Еще нужен пилот, который направит заминированный самолет штопором в ангар с вражескими припасами. Смиту не нужно было уточнять, что тратить на пилота парашют не имеет смысла. Весь пыл командира бушевал в его голове, сердце же оставалось равнодушным к наградам, которые он получал и землям, которые завоевывал. Политика партии и его собственная цель срослись воедино — это был мир, путь к которому лежал через большее насилие, нежели господствовало в первые годы войны. Именно поэтому Смит пускал в расход солдат, твердой рукой подписывая приказы под пристальным взглядом остальных командиров, которые страшились брать на себя ответственность. Его почитали как гениального стратега, боялись как бессердечного монстра, но никто не знал, что после сражения Эрвина рвало желчью от отвращения к самому себе. Он упрямо боролся со своей темной стороной, как только обнаруживал ее зачатки, как только мысли выходили за границу, что была очерчена моралью, истоки которой уходили в глубокое детство, после смешавшись с идеологией правительства. Он снова и снова запрещал себе смотреть на других женщин, кроме той, что звалась его женой, покупать роскошные вещи кроме тех, что были положены ему по статусу и думать о том, что у него есть право быть счастливым. Но тогда, прижимаясь взмокшим лбом к зеркалу, что висело в кабинете сицилийского штаба, Эрвин впервые в жизни разрешил себе возжелать Аккермана — не для страны, не для всего человечества, а для себя одного. Плотина была прорвана и темный, как нефть, ядовитый поток отравил застойные воды его сердца. Но вместе с тем, он придал им движение — это и была жизнь, грешная и опасная, но всё же это была жизнь, которую он так долго искал. В тот день Смит посмотрел на мглу, что скрывалась за его спиной в отражении зеркала и сказал с улыбкой безумного: «Это прекрасно». Именно поэтому тринадцатый главнокомандующий отряда разведки Эрвин Смит твердо решил изменить своей жене. Он знал, что после слов, брошенных в наэлектризованный воздух гримерной, уже не сможет притвориться, что жаждет встречи с Леви как со старым другом или артистом, чьи выступления очаровали его. Пути отступления были отрезаны, время для переговоров — закончилось, и судьба его решилась: греховное падение, сладостное и неизбежное. Каждые выходные Смит приходил в клуб без вывески и названия, каждые выходные Аккерман появлялся на сцене, бросая на него быстрый, как удар молнии, взгляд, каждые выходные в гримерной появлялся новый букет — не от Эрвина. Неделя за неделей, выступления Леви становились все чувственнее, наряды — откровеннее, а сам он все меньше пел, и все больше нашептывал пошлые песни из репертуара трактирных девиц. Для Смита сродни муке было наблюдать, как довольно посвистывали обрюзгшие старики, когда юноша спускался в зал и двигался между столиков, превращая все пространство вокруг себя в сцену. Он был чертовски хорош и казался таким приземленным и простым, словно его можно было невозмутимо облапать, как танцовщицу бурлеска, но вместе с тем его гордый и холодный взгляд пугал, не позволяя кому-либо рискнуть сделать это — даже Эрвину. Тот угрюмо цедил свой виски и качал головой на предложения местных жриц любви скрасить его вечер. Но все менялось как только юноша скрывался за кулисами. Тогда Смит, взвинченный и распаленный одной мыслью о том, что сможет увидеть Леви без грима и кричащих нарядов, спешил в гримерную, тщетно пытаясь не привлекать к себе внимания. Словно терзаемый жаждой путник, командир желал вновь увидеть лицо Аккермана без страз и теней — каким он его запомнил в Сицилии. Он хотел поймать время, словно хвост кометы, но та все выскальзывала из пальцев, скрываясь за линией горизонта, не становясь к нему ближе, как бы быстро Эрвин ни бежал. Любовь была величайшей силой человечества, она побеждала алчность, похоть и гордыню, но даже она не могла остановить время, координаты которого неуклонно уходили вперед — далеко за пределы голубой планеты на краю Млечного Пути. Но Смит продолжал упрямо хвататься и за хвост кометы, и за ручку двери гримерной. Как и всегда, Эрвин быстро настучал свое имя на азбуке Морзе и распахнул дверь с табличкой «accès interdit», замерев на пороге. На диване вольготно развалился мужчина, который медленно подносил к губам деревянную трубку одной рукой, во второй рассеянно перебирал, словно четки, ожерелье Леви с крупными сапфирами. Смит и раньше видел его — за барной стойкой в клубе. Молодой человек в прямоугольных очках и с длинными волосами, затянутыми в хвост, ловко жонглировал бутылками и, совершенно не смущаясь, вставлял в стаканы мужчин крошечные бумажные зонтики. Теперь же он, также беззастенчиво и равнодушно, смотрел на голую спину Аккермана — тот сидел за будуарным столиком и стирал грим. Смит закрыл за собой дверь в тот самый момент, когда бармен воскликнул: — Думаю, Сони и Бина погубила все же высокая доза фосфора. Но зато у меня были светящиеся крысы! Леви коротко посмотрел в отражении зеркала на вошедшего командира и ничего не сказал, продолжая водить салфеткой по лицу. Зато не промолчал его гость, который лениво повернул голову в сторону двери, опустил очки на нос и удивленно спросил: — О, разве ты не с Йегером едешь сегодня на ужин? Аккерман бросил через плечо, гордо вздернув подбородок: — А кто сказал, что не с ним? Смит выдержал этот удар и занял свое привычное место в кресле, где он всегда дожидался, пока Леви, в гробовой тишине, уберет с лица следы минувшего выступления и, накинув пальто и шляпу, уйдет домой, даже не попрощавшись. Для него это была победа — над Зиком, которого он отгонял от Аккермана своим присутствием. Но командир и предположить не мог, что здесь может появиться новый мужчина, который совершенно не смутится, что его застали в гримерной в компрометирующей позе. — Видимо, Леви не хочет нас представлять друг другу, — сказал бармен, протянув руку, не вставая с дивана, прямо через низкий столик, — Ханджи Зоэ. — Эрвин Смит, — спокойно ответил командир, пожав тонкую ладонь, — Командир отряда разведки. — Снова военный? Никакого разнообразия. Аккерман цокнул, на что бармен хохотнул и, протирая очки уголком пиджака, сказал: — Вот что я скажу Вам, мистер Смит. Не лезьте в наш любовный треугольник, нас и так здесь семеро. Пойдёмте лучше пропустим по стаканчику, у меня бутылка водки припрятана, прямиком из России. Толку тут высиживать нет, коротышка сегодня не в духе. — Заткнись, — беззлобно сказал Леви, — И хватит прохлаждаться здесь, тебя пьяницы ждут. Ханджи засмеялся, а потом забрал со стола коробку конфет и потряс ею, выразительно посмотрев на Аккермана: — Завтра Пик придет. Леви замер на мгновение, что-то обдумывая, а потом подошел к шкафу и достал оттуда лаковую шкатулку из красного дерева. Он открыл ее, и на бархатной подушке блеснула россыпь крупных рубинов — темных, как капли венозной крови, которые орошали Смита, когда рядом разрывался снаряд. Леви равнодушно посмотрел на браслет, в задумчивости проведя пальцем по гладким камням, и захлопнув коробку, протянул его Зое, сказав: — Возьми лучше это. Бармен заглянул внутрь шкатулки и рассеянно спросил: — А что сказать? Я не знаю, как к ней подступиться, она такая… — и добавил серьезно и тихо, — Необыкновенная. — Если не дура, сама поймет, что это значит. — Думаешь, она будет его носить? — Надеюсь, ей хватит ума продать его и рассчитаться с долгами. И больше не ложиться под грязных свиней. Тогда Смит мысленно послал Леви вопрос, который не рискнул бы задать из одного страха услышать ответ. «Тогда почему ты сам продолжаешь ложиться под них?». Он боялся узнать не то, что юноше не хватает денег на жизнь или что Зик шантажирует его, а что Аккерман усмехнется и скажет с горечью в голосе: «Потому что я люблю его». Пока слова эти не были произнесены, Эрвин решил, что его битва еще не проиграна, а поэтому сидел в гримерной, словно в засаде, вопреки тому, что всякий раз Аккерман бросал презрительное: «Долго еще ошиваться здесь будешь?». Смит молчал — он знал, что холодную войну выигрывают засадой, а после внезапным и стремительным нападением с тыла. Но однажды его терпению пришел конец. Это произошло в тот день, когда министр пропаганды и просвещения одобрительно хмыкнул, прочитав экземпляр нового выпуска главной газеты Америки и приказал вдвое увеличить ее тираж. Из-за этого типографии в загудели в четыре утра, к шести первые сто тысяч экземпляров отправились в Нью-Йорк, а в семь почтальоны на велосипедах уже заполняли газетами центральные кварталы города. Один человек, возвращаясь под утро с работы, открыл почтовый ящик, набитый пухлыми конвертами не то с любовными письмами, не то с деньгами, и вытащил газету с лицом Эрвина на первой полосе под заголовком: «Командир Смит — образец мужества и доблести». Статью о храбром американском командире, как и о десятки других, опубликовали в рамках пропагандистской программы, добавив в последнем абзаце предложение: «Эрвин Смит — примерный семьянин, который души не чает в своей жене Мари и планирует вскоре завести детей. Командир признался, что в его жизни было только две настоящие любви: Америка и Мари Смит». Эрвин никогда не говорил этих слов, приписанных ему главным редактором газеты, жадным до пикантных подробностей. Но фраза эта заставила одного человека у почтового ящика вздрогнуть, сжав губы и привела в восторг миссис Смит, которая утром и показала мужу свежий выпуск, сказав, что журналисты уже начали писать ей письма с просьбой дать интервью о том, каково это — быть женой героя. — Они решили, что я что-то в этом смыслю, — сказала Мари так простодушно, что невозможно было понять, настолько ужасными были ее слова, — Впрочем, если считать твое просиживание штанов за бумагами — геройством, то я впрямь жена великого человека. Тогда надо было написать так. В его жизни было только две настоящие любви: работа и он сам. Смит даже не стал тратить время на осмысление ее слов: он знал, что его любовь, действительно, носила два имени — Леви Аккерман и Райвель. После завтрака, командир закрылся до ночи в кабинете, разрабатывая план возвращения упущенных Артлетом земель в Японии, отправил его Закклаю и направился в клуб без вывески и названия. Зик тоже был там, в шумной компании офицеров и дам, за столиком у сцены, откуда открывался лучший вид на шоу — и под юбку танцовщицам. Только те мало интересовали Йегера: он скучающе выпускал изо рта колечки дыма и улыбался одним уголком губ, когда молодая женщина что-то шептала ему на ухо. А потом замолчала даже она, потому что на сцену вышел Райвель, и Смит в ужасе прикрыл лицо ладонью, уставившись на янтарный напиток в стакане. Он надеялся, что ему померещился Аккерман и его бордовые лакированные туфли на, слишком высоком для мужчины каблуке, которые он видел в сицилийской лавке сапожника и зале суда. Черная блуза из полупрозрачного газа совершенно не скрывала его тела, а когда Леви сел на высокий стул, закинув ногу на ногу, из задравшейся штанины показались лодыжки, затянутые в капрон, как у танцовщиц кабаре. Юноша умел быть пленительным и желанным, но в тот вечер вынести его кричащую вульгарность было выше сил Смита. Леви запел похабную военную песню «Все в порядке», в которой контуженный солдат решил снять проститутку, а ему подсунули переодетого мужчину, который продолжал притворяться женщиной. Зал заливался смехом, когда Аккерман менял голоса, изображая диалог двух героев, а потом удивленно притих, когда юноша спустился со сцены и двинулся к столику, за которым сидел Зик. Не прекращая петь, он вскочил на столешницу, под одобрительный свистит офицеров, чудом не задев бокалы и бросил предупреждающий взгляд на Эрена, который потянулся к его ноге — тот резко одернул руку, словно ее лизнуло пламя огня. — Этот простофиля спросил, почему у меня щетина, а я сказал ему: «Все в порядке! С чего ты взял, что у женщин не растут усы?». Он опустил руки мне на грудь и спросил, куда она делась, а я сказал ему: «Все в порядке! Не думаешь же ты, что без нее женщины теряют свою красоту?». Он залез мне в трусы и спросил, почему у меня там член, — Леви присел, не отрывая глаз от Йегера и продолжил, — А я сказал ему: «Все в порядке! Ведь у тебя тоже есть член, который уже встал на меня, дружок». Гости залились хохотом, Зик усмехнулся, выпустив колечко дыма Аккерману в лицо, тот смахнул его рукой и грациозно спрыгнул со стола, скрывшись за кулисами. Раздались аплодисменты, на которые поскупился только один человек в зале — Эрвин Смит. Лицо его было совершенно бескровно, когда он медленно поднялся и прошел мимо Йегера, мимо барной стойки с Ханджи, прочь из клуба и от коридора, который вел к гримерной Леви. Так он спасал себя самого и двух любовников — от убийства. Дома Смит заперся в ванной, взвизгнула молния его брюк, задрожали светлые ресницы на его прикрытых глазах. Пряча рваное дыхание за шумом воды, командир думал о том, насколько высокими они были — прозрачные гольфы на ногах Леви и его собственные идеалы. И со сладостной болью понимал, что мораль гнала от Аккермана, как от прокаженного, но похоть все же настигла его, как убийца жертву, отчего он возжелал юношу еще сильнее. За закрытыми веками, распаленный резкими движениями ладони, командир видел себя в пустом клубе, а на столе — Аккермана, который медленно спускался к нему на колени, расстегивая рубашку. — Сукин сын, — сорвалось в клубы пара ванной, как проклятье, как молитва. На следующий день Смит проснулся умиротворенным и отдохнувшим, и одному Богу было известно, какие бесы крутили его всю ночь, рисуя порочные картины, способные сломить даже святого праведника. Он не противился им и чувствовал странную силу, когда улыбнулся утром Мари и прямо сообщил ей, что отправится вечером развлекаться. Когда она презрительно сщурила глаза и назвала его подонком, он совершенно искренне рассмеялся и задумчиво проговорил: «Наконец-то мы оба начали называть вещи своими именами». Смит приехал в клуб слишком рано — настолько, что ему пришлось засунуть в карман охранника внушительную купюру, чтобы тот впустил его внутрь. Официанты протирали столы и двигали мебель, а Ханджи сидел за барной стойкой, подперев рукой щеку и разговаривал с девушкой в белом сарафане и цветком в волосах — судя по ее внешности, она приехала из какой-то южной страны. Эрвин заметил, как они прятали переплетенные пальцы за стаканами с выпивкой, а еще — как на руке девушки блеснул браслет из красных рубинов. В дверь гримерной Смит постучал только один раз, на азбуке Морзе это ничего не значило, но значило для него самого — он больше не будет играть по правилам Леви. — Войдите, — послышалось из комнаты, и командир зашел внутрь, успев поймать любопытство во взгляде Аккермана. Юноша был еще не накрашен и одет в простую белую рубашку и светлые брюки, отчего у Смита зашлось сердце, словно он все же сумел остановить время и даже повернуть его вспять — и вернуть в лето Сицилии, в тот день, когда Леви целовал его у кустов гибискуса. — Здравствуй, — Эрвин сам удивился, насколько спокойно прозвучали слова, словно не он прошлой ночью был готов умереть от вида Аккермана на столе перед Зиком. — Чего надо? — Того же, что и всегда. — А ты упертый, да? — раздраженно спросил Леви, отвернувшись к шкафу и открывая створки одну за другой. — Да, — ответил Смит, наблюдая как бледная рука юноши вытягивает с полки черный корсет. — Так неймется завести интрижку? — прошипел Леви, вновь наводя смуту в сердце Эрвина, развеивая нежный трепет, который вызвал его обманчиво мягкий вид. — Я хочу другого.  — Как же, - усмехнулся Аккерман, — Врешь журналистам, что без ума от своей жены, а на деле не можешь удержать собственный член в штанах. Тоже мне, благородный командор. Леви надел через голову корсет и извернулся, пытаясь затянуть шнуровку на спине. Выходило скверно, и он сыпал ругательства себе под нос, дергая ленты в разные стороны. Наблюдая за этим, Смит медленно восстанавливал события прошлого дня, словно разматывая клубок, и со спокойствием мудреца и коварством шулера осознал, что его бедственное положение могло быть не столь бедственным. Аккерман допустил ошибку, когда не сдержал эмоций и проговорился о том, что читал газету — и что написанное в ней не оставило его равнодушным. Этого было достаточно, чтобы Смит окончательно утвердился в мысли, что накануне Леви разыгрывал представление не для Зика — а для него одного. На войне самые глупые ошибки приводят к фатальным поражениям. — Чертовы застежки, — цокнул юноша, крутясь у будуарного столика. Смит не размышлял, а молча подошел к Аккерману со спины и властным движением положил руку на его шею, наклонив вперед, почти вжимая лбом в холодное зеркало будуарного столика. На вторую же ладонь намотал оба шнурка корсета, словно поводья — и резко потянул на себя. Ткань зашуршала и стянула тело, а из груди у юноши вырвался высокий пронзительный всхлип, который Эрвин часто себе представлял, но никогда не слышал наяву. — Тише, — сказал Смит тоном, которому невозможно было противиться. Аккерман, словно парализованный, замер, схватившись за края столешницы и уставился на командира через зеркало — в его глазах плескался страх, но вместе с тем, практически незримые, зачатки восхищения. Подчинения. Субординации. И что-то еще, что Леви успел сморгнуть прежде, чем Эрвин смог подобрать этому название. Командир потянул ленты сильнее и, не ослабляя натяжения, принялся завязывать их. Он никогда не зашнуровал корсеты, но хорошо вязал веревки обмороженными пальцами, закрепляя на своей спине тела раненых солдат. Его узлы удерживали целый отряд, поднимающийся на вершину скалы, а теперь удерживали ярость человека, которого он желал и боялся больше всего на этом свете. Смит знал, что не может сейчас дать слабину, дать пальцам сорваться, как и сорваться словам извинения — таким уместным и правильным. Он опустил глаза на узкую талию, в жестком черном каркасе, ощутил на ладони след распаленного тела Леви и заметил, как тот часто-часто дышит. Это было совсем не жестко, не несправедливо, не мерзко и не больно. Это было прекрасно. Поэтому Эрвин затянул узел и спокойно сказал, опаляя дыханием покрасневшее ухо Аккермана: — К черту шоу, давай сходим на свидание?