Солнечный удар

Смит не дождался ответа и вновь прижался к губам Леви, движимый одними инстинктами. Инстинктами, которые на поле боя заставляли падать на землю за мгновение до того, как над головой со свистом пролетит граната, а сейчас вели его ладони по телу под ним — дрожащему от волнения. Крупные капли за окном барабанили по наличнику, вторя сердцебиению командира, и он уже не мог разобрать, что гудит в его голове: дождь или собственный пульс. Он словно видел происходящее со стороны, когда совсем не нежно втиснулся коленом между ног Аккермана и развернул его лицо к себе, ревностно пожирая ошалевшим взглядом. Румянец на щеках юноши был величайшим триумфом командира, он чувствовал себя дикарем, что впервые одолел волка, сжимая его пасть окровавленными руками, и тем самым приручив, казалось навеки. Это была лишь иллюзия, минутная слабость, сделка с диким зверем, который потом перегрызет хозяину глотку, но бежать уже было некуда: опиумный дым свинцовым пластом прижимал его к земле. Смит был обречен на сладостное падение в бездну — в этой и всех последующих жизнях: это было начертано в натальной карте, спрятано в раскладе Таро и треснутом голосе старой цыганки у собора святого Патрика. А тем временем инкуб, что по ночам сводил зрителей с ума своими чувственными выступлениями, теперь расписывался в собственном поражении, пока Эрвин методично расстегивал пуговицы на его рубашке, оголяя тело, покрытое бесстыдством и испариной. Ни одна женщина, которую командир познал за свою жизнь, не могла сравниться с Леви. Его чувственность была порождена не желанием подарить удовольствие, а получить, он был эгоистичен в своих помыслах, а потому позволял вжимать себя в жесткий ворс ковра. Тело его не было мягким и податливым, в нем чувствовалась озлобленная сила, порожденная необходимостью выживать и выгрызать свободу зубами. Это был протест, гордыня и гордость, которые ни на минуты не позволяли командиру забыть, что он играет с огнем. Тогда-то он и понял, кто на самом деле является его врагом — это была не Япония или Россия, не армия вооруженных солдат или безликая масса, принявшая идеологию противника, это был он, Аккерман, который не желал обладать никем и ничем, а оттого и имел над ним неограниченную власть. Эрвин распахнул рубашку Леви и покрыл его грудь вереницей поцелуев, спускаясь к поджарому животу, который напрягался при каждом касании влажных губ. А когда Смит положил руку на его пах и сжал, ощущая через ткань брюк, как возбужден юноша, тот несдержанно простонал, впившись в его плечи не то отталкивая, не то притягивая ближе. Зрачок его затопил радужку и сливался с мраком комнаты, выдавая высшую степень вожделения, предчувствие наслаждения, чувство, которое не смогла бы изобразить даже самая искусная любовница. Но Аккерман не притворялся, в его трепещущих ресницах и припухших губах было столько правды, что Смиту показалось, что он не делал ничего более правильного в жизни, как сейчас, когда изменял своей жене в объятиях мужчины. Ни один суд — ни американский, ни божий не оправдал бы его, но все это уже не имело никакого значения, потому что Леви притянул командира ближе, и поцеловал уже сам, проталкивая язык и комкая рубашку на его спине. — Сукин сын, — прошептал Аккерман, вкладывая в эту фразу и горечь переполненной пепельницы на подоконнике его дома в Сицилии, и отчаяние бесконечной бездны океана, который он пересекал по пути в Америку, и обиду за сорванный поцелуй у кустов гибискуса, — Что же ты натворил… Командир не разобрал последних слов, из-за оглушительного визга молнии, которая поддалась пальцам и после — ощущения разгоряченного члена в его руке. Тело Леви пробила мелкая дрожь, он зажал рот ладонью, заглушая стон и вновь отворачивая голову от Смита, пытаясь спрятаться от этой близости, жара чужого тела и обожания. Он часто дышал, как загнанный зверь, что уже видел приближение смерти, волосы его были похожи на языки черного пламени, расплескавшиеся по ковру, он был чарующе красив в своем удовольствии. Эрвин подумал о тех, кто еще мог видеть Аккермана таким, и от этой мысли его сердце зашлось, сорвавшись с ритма. «Только мой», — взревело все в Смите, и чувства эти были от лукавого, который нашептывал ему на ухо, — «Не только твой». Эрвин прикусил шею Леви и мучительно медленно задвигал рукой, размазывая выступившую смазку по его члену. Все это было так неправильно, так по-извратски хорошо, и Смит взмолился, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась, поглотив следующий день и всю его жизнь. Он понял, что больше никогда не сможет прикоснуться к своей жене, даже если Аккерман исчезнет из его жизни, он не чувствовал себя изменником, а тем, кто изменял себе, когда был с другими женщинами, когда целовал их губы, лгущие и надменные. Аккерман пронзительно застонал и подался бедрами вперед, разрезая пополам нагретый воздух комнаты, и спрятал лицо в изгибе шеи Смита, обвив его как виноградная лоза. Командиру было душно, жарко и неудобно: жесткий ворс ковра царапал локти, рубашка липла к спине, а держать собственный вес на руке становилось все сложнее. Были тысячи способов сделать это красиво, но он не хотел больше ни представлений, ни выверенных движений, ни фальшивых вздохов. Все это уже было ему знакомо, когда прелюдия очаровывала его настолько, что ее финал вызывал лишь раздражение. Он хотел забыться, взять Леви честно и жестко, как берет мужчина, называя вещи своими именами, и не пряча истинные желания за условностями. Демоны так долго искушали его страстными картинами, что в конце концов хотелось простого — и животного. Поэтому он расстегнул свои штаны и обхватил ладонью оба члена, отчего юноша скорбно сдвинул брови и неосознанно дернулся в сторону, вырываясь. Что-то мрачное проскочило в его взгляде, прежде чем Аккерман вновь прикрыл глаза и, откинув руку командира, сам сжал члены, двигаясь слишком быстро, чтобы дать возможность хоть немного отсрочить оргазм. Он, раскрасневшийся и жадно хватающий воздух ртом, утратил способность контролировать себя, и протяжно простонал, извиваясь на полу: — Эрвин. Услышав свое имя, которое еще никогда не звучало так пошло, командир замер — и соскочил в бездну, кончая следом за Леви. Стало оглушительно тихо. Сквозящий из окна ветер неприятно обдал взмокшую грудь, и Аккерман поежился, растерянно перебирая волосы Смита, что лежал рядом, уставившись в потолок. Ему страшно хотелось выкурить еще опиума, чтобы не пытаться заполнить тишину пустыми разговорами. «Теперь он уйдет», — вынес приговор юноша, и когтистая лапа сжала сердце, выжимая из него кровь, как нектар из сочного плода. Словно услышав эти мысли, Смит перехватил его руку и поднес к губам, задумчиво оставив поцелуй на каждой костяшке, а когда он поднял голову, заглянув в самую душу, на губах его таилось готовящееся признание. Это было дурное знамение; так смотрели солдаты, прощаясь с любимыми у гудящего поезда, который уносил их прямо на фронт. Они, смеясь, назначали свидания, и клялись, что война закончится раньше, чем они доберутся до передовой, но на самом деле никто из них не надеялся вернуться живым. Аккерман еще помнил, как на прощание произносили его имя — непривычно нежно и тихо, словно оно было святыней, словно оно может рассыпаться от одного неосторожного движения голоса. Он не хотел никогда слышать его таким, а потому раздраженно прошипел, выпутываясь из объятий: — Слезь с меня. Уходить от горячего Эрвина в ванную с промозглой плиткой было сродни пытке. Тело быстро остывало под ледяным душем, а опиум утрачивал свое дурманящее действие, оставляя наедине с жестокой реальностью. Секс для Леви не имел сакрального значения и был лишь потребностью тела, но он знал, чего стоила Смиту измена жене. И что он сам все еще оставался лишь постыдной связью, о которой полушепотом рассказывают соседям по казарме за стаканом жгучего виски. «Я хочу, чтобы она знала», — подумал Аккерман, и сам ужаснулся своей мысли. Он не мог вынести, что эта женщина, ставшая для него злейшим врагом, жила в доме Смита, говорила с ним и, что главное, носила его фамилию и право называть своим: открыто. Осознание это пришло в тот момент, когда он сжимал в руках газету с фотографией, где Мари робко улыбалась, сидя на диване рядом с мужем и называя его героем. Леви помнил, как язвительна она была в письмах, и как всякий раз после прочтения Смит долго смотрел в окно с отсутствующим видом. Он ненавидел не столько потому, что Эрвин сам выбрал ее — это были дела минувших дней, а за то, что она приносила страдания человеку, который, сам того не ведая, залез к нему под кожу. Аккерман посмотрел на себя в отражении маленького зеркала над раковиной, провел пальцами по припухшим губам и следам поцелуев на своем теле, там, где его касались шершавые и сильные руки командира. Этими руками он подписывал приказы, захватывающие целые континенты, дарующие и отнимающие жизни, эти руки оттягивали назад затворную раму автомата, просыпая на землю град раскаленных гильз, эти руки душили врага и выдавливали глазные яблоки, эти руки пересчитывали купюры и гладили драгоценности, принесенные как жертвоприношение, как откуп, как благодарность. Леви ощутил новый прилив возбуждения: от власти, силы и обладания, которые теперь появились и у него. И мысли, что именно он — причина, по которой в соседней комнате на персидском ковре лежит командир разведотряда американской армии. С этим трофеем не могла сравниться ни одна реликвия, которые Леви выкрадывал из частных коллекций и продавал на черном рынке. Это было сердце Эрвина Смита — бесценное и единственное в своем роде. А потому юноша знал, что теперь должен выставить командира за дверь. Но когда он вышел из ванной, Смит уже стоял в прихожей, натягивая сырое пальто. На лице его застыла рассеянная улыбка, когда он посмотрел на Леви и сказал: — Дождь кончился. В ответ тот напустил на себя равнодушный вид и ответил: — Тогда убирайся. Эрвин усмехнулся, догадавшись, что за грубостью Аккермана скрывалось отчаяние от мысли, что им воспользовались, добились и захватили, а теперь прощаются навек. Тогда он шагнул вперед, оставляя за собой грязные разводы и убрал с лица Леви влажные пряди, посмотрев так нежно, что пробрало до самых костей. Это можно было списать на ветер с улицы, снующий по влажному, после душа, телу, если бы юноша захотел найти себе оправдание. Но оправдываться уже не было сил. — Леви, ты значишь для меня гораздо больше, чем можешь вообразить, — сказал Смит, положив руку на шею юноши, — Именно поэтому я должен сейчас найти способ закончить эту проклятую войну. Тогда я оставлю службу, и мы сможем жить так, как нам только вздумается. Если ты, конечно, этого захочешь, — смутившись, командир добавил, — Можно я снова приду посмотреть твое выступление? — Если я запрещу, ты же все равно притащишься? — фыркнул Леви, чувствуя, как быстро-быстро колотится его сердце. — Да, пожалуй, — засмеялся командир, — Но я принесу тебе подарок. — Иди уже. И не надо снова рисковать солдатами, чтобы подарить мне букетик. Командир вновь засмеялся, но одними глазами и, поцеловав Леви в скулу, скрылся за дверью, оставив после себя грязь в прихожей и чувство чистого восторга от случившегося между ними. Предрассветная дымка коснулась неба, которое, наконец, перестало обрушивать на город тяжелые капли дождя. Слякоть медленно замирала от морозного дыхания зимы, а лужи покрывались еще хрупкой корочкой льда, что трескалась под шагами утренних работяг. Нью-Йорк медленно оживал, и движение это отзывалось в юноше, он ощущал, что совсем скоро найдет в себе силы признаться во всем Смиту и жить честно, не ведая стыда. Спальня все еще хранила следы совершенного преступления, и Аккерман нагнулся, собирая с пола карты Таро. Под диваном что-то сверкнуло, молнией отразившись от света электрической лампочки, и Леви опасливо потянулся за находкой, словно к ядовитой змее. Холод металла прожигал его ладонь, а золото говорило громче любых слов — это было обручальное кольцо Смита. Еще одно напоминание о том, что не только война является причиной того, что Эрвин просил метрдотеля найти для них самый дальний столик и всегда осматривал гостей клуба, выискивая среди них знакомые лица. Повинуясь какому-то внутреннему порыву, Аккерман надел кольцо, которое повисло на его безымянном пальце, свободно покачиваясь при каждом движении. Он хмыкнул и залез на кровать, неотрывно глядя на свою руку, пока подносил фарфоровую трубку для курения опиума к пламени. Когда Леви выдохнул, выпуская в воздух прозрачную струйку дыма, его уже не так тревожило собственное положение, и он медленно погладил себя по груди, чувствуя, как кольцо царапает кожу. Он представил, каким обезумевшим был бы взгляд у Эрвина, если бы увидел его в эту минуту и, простонав, опустил руку к уже твердеющему члену. Ему мерещилось, что это не он сам, а руки Смита скользят по его плоти, задевая ребром кольца, с садистским рвением ускоряя движения. А потом в голове, затуманенной опиумный дурманом, ярко предстала кровать, в которую командир вжимал свою жену, вырывая у нее стоны, на грани удовольствия и боли. Леви видел, как Мари хваталась за плечи мужа, скрываясь и царапая его руки. Миссис Смит была хороша, подстать Эрвину, с подбородка которого срывался соленый пот. Он перевел взгляд на юношу и, дьявольски улыбаясь, приказал: — Леви, подойди. Ослушаться было невозможно, поэтому Аккерман приблизился, услышав, как засмеялась Мари, смело глядя ему прямо в глаза. Смит улыбнулся и, приложив палец к ее губам, не прекращая вколачиваться в податливое тело, сказал: — Ты должен принять ее, ведь она моя жена. Поцелуй ее, Леви. Юноша скривился, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Против воли, тело его упало на кровать, совсем рядом от Мари — он видел, как насмешливо она окинула взглядом его лицо и тут же простонала, потому что Эрвин припал к ее груди, поддев зубами сосок. Словно в отместку она покрутила бедрами, отчего застонал уже Смит, прижимаясь щекой к ее груди и зажмурившись от удовольствия. Леви замер, надеясь, что о нем забыли, но в этот момент командир распахнул глаза, разочарованно глядя на него. — Ты никогда не сможешь дать мне то, что может она. Леви дернулся назад, падая в бездну, и вырываясь из плена опиумного морока. Он открыл глаза и медленно поднял ладонь к лицу, с омерзением глядя на липкую сперму, брызнувшую на его руку и золотое кольцо. Устало откинувшись на подушки, Аккерман повернул голову в сторону окна: сквозь щель между шторами в комнату пробивался тонкий луч солнца. Он упал на лицо юноши, словно рассекая его пополам: от правого виска через глаз и губы до самого подбородка. Леви поморщился. «Грязь, грязь, грязь», — подумал он, снимая кольцо с липкого пальца, — «Снова одна сплошная грязь». Но он не знал, что в этот момент, командир разведывательного отряда армии США, словно нашкодивший ребенок, прятал руки в карманах, чтобы его жена не увидела тонкую полоску незагорелой кожи на безымянном пальце, кричащую о совершенном преступлении. Что Зик Йегер часом позже пожмет руку человеку, что через две недели отдаст самый важный приказ, изменивший ход истории. И Аккерман совсем не догадывался, что его опиумный кошмар совсем скоро станет реальностью — как и все реальности, о которых никогда не лгали Таро.