Солнечный удар

— Они точно настоящие? — спросил Леви, водя пальцем по бровям Смита, — Похожи на те накладные усы, что ты носил на прошлой неделе. Эрвин усмехнулся, не прекращая срезать кожуру с граната — она спиралью спускалась на серебряное блюдо, лежащее на одеяле. Аккерман сидел рядом, по-турецки, покуривая трубку и задумчиво поглядывая то на кольцо на пальце командора, то на дверь за его спиной. Идея снять номер в неприметном отеле подальше от клуба принадлежала Смиту — как и идея представиться подставными именами. Предложение не встречаться больше в своей квартире Леви воспринял спокойно, только посмотрел на командира как на врага и ответил сухо: — Хорошо. Эрвин был готов отправить весь мир в тартарары, лишь бы не слышать этой интонации снова. Он мастерски умел заметать следы, а потому зашел в номер только спустя час, как в него заселился юноша, до этого заговаривая зубы метрдотелю в ресторане на первом этаже. Леви ходил из угла в угол, как заведенный и скривил губы, увидев Эрвина на пороге в накладных усах и шляпе с широкими полями, закрывающей лицо. — Цирк, — злобно прошипел он. Тогда командир долго целовал юношу, извиняясь и клянясь, что больше не подвергнет его унижениям. Но они продолжали встречаться каждый день и единственное, что вынуждало Леви снова и снова называть чужое имя на рецепции, кроме желания увидеть командира — осознание, что эта ночь украдена у Мари Смит. Аккерман ненавидел себя за мелочность, но не мог перестать чувствовать азартное возбуждение, когда снимал трубку и слышал быстрые щелчки, диктующие адрес нового отеля. Аккерман был уверен, что Эрвин назначал встречи в отеле с одной целью — заняться сексом. Это было так очевидно, что на первую встречу Леви пришел больше из любопытства, чтобы посмотреть, как далеко сможет командор зайти. Но тот сначала долго рассказывал истории с фронта, а потом широко зевнул и заснул прямо на диване, подложив под голову свернутую газету. Юноша всю ночь рассматривал умиротворенное лицо напротив, пытаясь понять, что чувствует сам и куда всё это приведет. Трубка для курения опиума так и осталась лежать в бархатном чехле. В другую ночь Смит вдруг принес пакет гранатов, что нельзя было найти на прилавках магазинов — из-за войны Греция остановила экспорт фруктов. Плоды переправлялись через море тайно, в гробах для солдат, под свисты пуль и блеск золота, которым расплачивались с контрабандистами. Леви помнил, как мальчишкой, срывал гранаты с деревьев на юге Франции, когда те еще не стоили больше цента и росли повсюду как сорняки, спеющие под палящими лучами солнца. — Думаешь, в следующий раз стоит сбрить брови, чтобы не выдать себя? — весело спросил Смит, вырывая Аккермана из воспоминаний. — Думаю, следующего раза не будет, — фыркнул тот, не веря сам себе. Командир улыбнулся и поднес к лицу Леви россыпь гранатин на лезвии ножа, чарующе переливающихся как капли крови. Юноша покорно обхватил губами металл, почти у самой рукояти оружия, медленно стягивая ягоды в рот. А потом отстранился и облизнув уголок губ дерзко посмотрел на Смита, привыкшего в армии есть с ножа — но еще не видевшего, что кто-то делал это настолько вызывающе. — Что скажешь? — спросил командир, чувствуя, как пересохло его горло, а сам он перестал ощущать запахи и слышать звуки, чтобы не мешать глазам видеть, как Леви медленно проводит по губам пальцем и говорит: — Ты меня порезал. Уже в следующее мгновение блюдо со звоном полетело на пол, а Смит почувствовал во рту металлический вкус крови, следующий за поцелуем. Леви залез к нему на колени и протолкнул свой язык дальше, не давая впустить в легкие кислород, словно хотел одолеть командира, вырвав победное знамя у него прямо из рук. Эрвин глухо простонал, вторя дрожи своего тела, и провел широкой ладонью по спине Аккермана, залезая ему под льняную рубаху на восточный манер. Под ней, уже телом к телу, невозможно было сдерживаться от неминуемого, и командир опустил руку еще ниже, залезая под резинку штанов. Юноша отстранился, крепко держась за плечи Смита, словно боясь сорваться в пропасть; жар от его тела контрастировал со строгостью лица и изморозью глаз, когда он серьезно сказал: — Я хочу этого. Эрвин невольно сжал руки на бедрах Леви, выдавая свое волнение, и помедлил с ответом, обводя лицо напротив внимательным взглядом, пытаясь уловить намек на грязную шутку. Но ее не было, как и слов у командира для ответа на столь откровенное заявление. Сам он чувствовал то же самое — в тысячи раз сильнее, но ужас сковывал его тело от мысли, что он понятия не имеет, что делать дальше. Весь его опыт с мужчинами основывался на похабных анекдотах Майка, который, выпивши, горячо осуждал пристрастия генералов и туманных воспоминаний из отрочества, в пору, когда прикосновения не носили никакого подтекста, кроме желания исследовать мир вокруг себя. Смит ненавидел себя в ситуациях, которые не мог контролировать, когда не мог быть лучше, сильнее и быстрее других, когда рисковал быть смешным или привратно понятым. Но вместе с тем он еще помнил холод металла у его шеи и волну возбуждения, пробившую его тело, когда Леви повалил его на пол своего дома в Сицилии, куда командир имел неосторожность явиться без приглашения. Ему нравилось играть в поддавки, сохраняя иллюзию контроля, цепляясь за нее как соломинку и стараясь забыть картины из детства, когда у него еще не было власти, чтобы дать отпор. Тогда он начал выстраивать вокруг себя понятные системы символов и знаков, предугадывая поведение матери по звону брошенных ключей в прихожей и скорости, с которой ее глаза бегали по странице книги, имитируя чтение. Всю боль прожитого и непережитого невозможно было вложить в одно предложение, пришлось бы снимать с себя пласты брони, доходя на предельной откровенности, совсем не столь притягательной, как образ безупречного командира отряда разведки. Обнажать уродства души, мелочность поступков, жалкие обиды, как и не выплюнутые в холод надгробного камня. И показать всю эту мерзкую охапку пустоцветов перед тем, кто раз за разом вырывал удары в пульсе покойника, для Смита было сродни смертельному приговору. Но Леви не дал ему опуститься под мутные воды воспоминаний и расстегнул рубашку Смита, сам сползая на одеяло. Командир знал, что он не имел права на происходившее, что он — уже покойник, раскачивающийся на волнах Берингова моря, что не должен привязывать к себе мертвым грузом и привязываться сам. Иначе — в самый важный миг, когда солдат решается шагнуть в объятия смерти, поднимая подошвой сапог в воздух землю, вырываясь в лобовую атаку, он начнет сомневаться, что жизнь его имеет хоть какую-то ценность. Эрвин помнил, как рыдали в окопах бойцы, повторя как заведенные: «Жалко умирать, как же жалко». Ему тогда не было жаль ни их, ни себя — он был уверен, что когда придет его час, он без раздумий выдернет чеку из гранаты и удержит ее в руке, пока белая вспышка не уничтожит все то, кем он был, что чувствовал и чего хотел. — Слишком много думаешь, солдат, — сказал Леви, наспех мазнув губами по животу командира и скользя еще ниже. А потом поцеловал пах Смита через ткань штанов, из-за чего тот дернулся, глухо ударившись затылком о дубовое изголовье кровати. Юноша усмехнулся и, расстегнув молнию, запустил руки под плотный хлопок брюк, сделав то, что Эрвин не представлял даже в самом грязном мороке. Язык Леви горячим и влажным, руки — нетерпеливо дрожащими, а сам он, как натянутый электрический провод, казалось, готов был лопнуть от напряжения. Смит не хотел вспоминать других женщин, но перед глазами предстала Мари, которая ложилась на кровать, потушив светильник и лишь приподнимала полы ночной рубашки, глядя в потолок с затравленным видом. Как другие — намного раньше, клялись ему в любви, но в клятвах их не было ни страсти, ни огня, лишь игривое кокетство и сухой поцелуй на прощание. Смит решил, что ему мерещится происходящее, когда Аккерман выпустил член изо рта, перекусив нитку слюны, тянущуюся от него и, прижавшись лбом к животу командира, запустил руку себе в штаны. Из пьяных рассказов Майкла, командир помнил, что проститутки могут доставлять удовольствие таким способом, но сами они испытывают отвращение к процессу. То, как рука юноши двигалась уже по собственному члену, размазывая смазку по стволу, противоречило всему, что Эрвин знал о мире. Ему страшно хотелось двух вещей — кончить, и чтобы это никогда не заканчивалось. Леви простонал и, тихо выругавшись, снова взял в рот, тягуче-медленно проведя перед этим губами по стволу. Когда он случайно задел зубами головку, Смит вздрогнул и попытался оттолкнуть юношу, понимая, что уже не в силах контролировать себя. — Леви, — единственное предупреждение, которое смог выдавить из себя командир. Но юноша отпихнул его руку и ускорил движения, срываясь на стон, услышав который Смит сжал одеяло на кровати и кончил, став совершенно глух и слеп к происходящему вокруг. Аккерман содрогнулся, брови его вздернулись вверх, придав лицу скорбный вид, и он совершенно беззвучно излился себе в кулак, откинувшись на простыни. Командир поймал себя на мысли, что теперь ему тоже будет жаль умирать.

***

Что-то в их отношениях изменилось — Смит был в этом уверен не только из-за случившегося в отеле. Он то и дело ловил на себе взгляд юноши: тоскливо-нежный, от которого щемило сердце. Аккерман не перестал браниться и называть командира последними словами, всякий раз заходя в номер нового отеля. Он повторял железное: — Это точно в последний раз. А потом срывал с себя промерзшее пальто и крепко целовал Эрвина, словно пытаясь отомстить за свои унижения. Уходя с рассветом, он никогда не прощался и запрещал это делать Смиту: прикладывал палец к его губам, строго говоря: «Мы скоро увидимся». Декабрь растянулся на целую жизнь, в которой было все, о чем долгие месяцы грезил командир: перещелкивания в трубке азбукой Морзе, долгий путь по скрипучему снегу и тихий голос Леви с поднимающейся к потолку струйкой сигаретного дыма. А когда Эрвин зачеркнул 24 декабря в календаре, то понял, что до его отъезда осталось меньше недели — слишком мало, чтобы успеть налюбиться перед смертью. В квартире на Пятой Авеню Смит появлялся лишь для того, чтобы взять сменные рубашки, а потому его сообщение о том, что он встретит Рождество не дома, совсем не удивило Мари. Она даже не пыталась состроить удивленное лицо и перелистнула хрустящую страницу журнала, словно отвесив пощечину. Эрвин оставил на комоде у входа чек, надеясь, что так он сможет купить еще несколько дней безучастности жены к его жизни, которая долго смотрела на захлопнувшуюся входную дверь, а потом рванула к телефону. Клуб без названия и вывески работал круглый год, в праздники же в него пускали лишь по депозиту — во много раз превышающим средний месячный доход. Сделано это было лишь для того, чтобы отпугнуть напыщенных гуляк и собрать нужных людей в одном месте. Смит знал, что серьезные решения принимались отнюдь не на собраниях, а в таких местах как этот клуб — под бокал вина и полумрака, в котором нельзя было разобрать ни ухмылки, ни жеста. Эрвин же шел с одной целью: увидеться с Леви на Рождество и увезти его сквозь ночную мглу в номер очередного отеля. Он перестал ожидать опасность вокруг себя, а потому вольготно развалился в кресле, потягивая бренди и даже не вслушиваясь в разговор компании, образовавшейся вокруг него. В клубе незнакомцы то и дело сбивались в кучки, перетекая с одного стола за другой, чтобы завести знакомства с нужными людьми, получить протекцию или, напротив, натравить людей друг на друга как бойцовских собак. Люди вокруг командира казались ему знакомыми из страниц бульварной прессы, но он понятия не имел, чего они хотели от него и лишь морщился, когда те заливались смехом. Он ждал — когда они оставят его, и когда на сцене появился Леви. Зал погрузился во тьму, и виолончелист сгорбился над инструментом, почти касаясь длинными кистями пола, натертого воском, а оттого переливающегося в свете софитов словно тонкая корка льда. А потом — величественно и печально полилась музыка, обволакивая бокалы с золотой каймой и высокую рождественскую ель, стоящую у бара. И дрожали струны виолончели, а вместе с ними задрожал и Смит, когда на сцену вышел Аккерман — весь в белом, как искрящийся снег на рассвете, который еще не успели втоптать в грязь, спешащие по делам, прохожие. Эрвин вспыхнул, когда заметил на шее Леви свой атласный шарф, который он повязал ему во время первого свидания в Нью-Йорке. — Des yeux qui font baisser les miens, — протянул юноша, опускаясь на край сцены, не отрываясь от командира, глядя жестко и откровенно. Этот момент стоил всей жизни, и вся жизнь стоила этого момента. Эрвин заметил еще что-то в этом взгляде, что заставило его смущенно отвести глаза — ему показалось, что все в комнате вмиг узнали о том, что таилось в его сердце. Он осушил свой бокал, развернулся, в поисках официанта, чтобы обновить напиток и наткнулся на фигуру, снимающую шубу в гардеробе, которая показалась ему до ужаса знакомой. Командир до последнего надеялся, что человек, который тряхнул волосами и двинулся к его сторону, виляя между столиками и прижимая клатч груди, усыпанный кристаллами — был кем угодно, но не Мари Смит. Она была ослепительно прекрасна в золотом отливе своего платья, струящегося по телу и россыпи бриллиантов на пальцах, которыми Смит откупался от присутствия жены в его жизни. Цепляя взгляды, она поймала на своей ладони поцелуй пожилого магната, открывающего один за другим заводы оловянных солдатиков, пока настоящим солдатам не хватало металла для изготовления касок. Она кивнула жене банкира, купившего себе загородный дом на деньги, выделенные на закупку лекарств для лазарета. И перебросилась парой фраз с юным любовником известного контрабандиста. Война была лучшим способом быстро получить деньги, прикрываясь высокими идеалами. Мари шла гордо, будто гости собрались специально, чтобы стать свидетелем этого триумфа — как она приблизилась к столику Смита, улыбнувшись ему и медленно опустилась в кресло, которое ей услужливо придвинул незнакомец. Эрвин мог бы залюбоваться этой красотой, если бы не знал, что она отравлена. Миссис Смит откинулась на спинку и сказала так, чтобы ее услышали все собравшиеся за столом: — Прошу прощения за опоздание, дорогой, никак не могла найти диадему, которую ты мне сегодня подарил. — Что ты здесь делаешь? — Сопровождаю своего ослепительного мужа, конечно же, ведь тень всегда следует за своим солнцем. — О, миссис Смит, вы слишком прекрасны, чтобы быть лишь тенью даже такого человека, как Эрвин Смит, — засмеялся мужчина за столом. Уголок губ Мари дернулся, и она с нескрываемым удовольствием рассмотрела напряженное лицо мужа, а потом, взяв бокал, качнула им в сторону в сцены, воскликнув: — Ах, какая прелесть эти мигранты! Командир с трудом сдержался, чтобы не ударить жену по лицу. Он снова посмотрел на Леви: тот выдержал насмешливый взор Мари, сдержанно кивнул на аплодисменты и скрылся за кулисами. Первой мыслью Смита было сбежать, но он осмотрелся по сторонам, оценив, сколько внимания притянула на себя его жена и понял, что его исчезновение вызовет лишние вопросы. А потому достал сигару и закурил, думая о том, что петля, накинутая на его шею, начала стягиваться стремительнее, чем он этого ожидал.

***

Сбежать из клуба Смиту удалось ближе к трем часам — Мари осталась там, увлекшись разговорами со старыми знакомыми. Командир долго стоял под ледяным душем, а потом лег на диван в гостиной, наблюдая, как нити хрусталя с люстры покачиваются от сквозняка. Он хотел заснуть, но сон все не шел, хотя, казалось бы, прошла целая вечность — и состав до Берингова моря ушел без него. Когда командир встал за газетой, он заметил, что ручка входной двери шевелится, словно кто-то безуспешно пытается войти внутрь. Решив, что это Мари не может попасть ключом в замок, он вышел в коридор как раз в тот момент, когда раздался щелчок и дверь открылась с протяжным скрипом — медленно и предупреждающе. В следующую секунду Эрвин почувствовал, что летит вниз, а потом оказался прижатым к полу с такой свирепой яростью, которой он не встречал прежде в рукопашном бою. Блеснуло лезвие во мраке, и командир услышал голос Аккермана, звенящий от напряжения: — Последнее слово, ублюдок. На одних инстинктах Смит дернулся вперед и перехватил руку, но Леви вывернулся, и металл ножа полоснул по ладони, вгрызаясь еще глубже под кожу. — Что ты творишь? — сказал Смит грозно, понимая, что противник намного сильнее его. Юноша навалился жестче, выплевывая в самое лицо: — Надеюсь, ты повеселился, Смит. Где она? — Кто? — командир осторожно пошевелил второй рукой, оценивая свое положение. Зрачки Леви затопили радужку, он со свистом втягивал воздух, тело же было неподвижным, как у смертника — тогда-то Эрвин понял: слова здесь бессильны, и ему придется применить силу. Мысль о том, его его пытается убить его любовник не шокировала из-за того, что все естество занимало желание остаться в живых. — Ты сказал, что вы больше не вместе. — зарычал Аккерман, тон его выдавал бутылку рома, но глаза его были трезвы и печальны, — Я поверил тебе, сукин ты сын. Догадка озарила командира, и он осторожно высвободил руку, отвечая спокойно: — Я не знал, что она придет. — Вранье! — вспылил Леви, но командир оказался быстрее и со всего ударил юношу по голове, сбрасывая с себя. Аккерман отлетел к стене, группируясь, но это не спасло от вазы, которая, качнувшись, свалилась на него, рассекая висок. Казалось, что звон битого стекла прозвучал спустя вечность, которую заполонило окровавленное лицо юноши и глаза — злые и ненавидящие. Смит перехватил нож и отбросил его в другой конец коридора, а потом протянул руку вперед, словно успокаивая дикого зверя. — Я не врал тебе, Леви, она больше ничего не значит для меня. Юноша закрыл глаза и спросил едва слышно, надтреснутым голосом: — Тогда почему ты до сих пор не развелся? Командир знал — этот вопрос родился не сейчас, а еще в знойной Сицилии, когда их переглядывания уже нельзя было списать на солнечный удар. «Почему ты выбрал не меня?», — спрашивал Леви, глядя на синий Фантом, увозящий командира прочь от его дома. «Почему не я?» — думал он, когда в темноте сверкало обручальное кольцо Смита. «Почему?» — не спрашивал юноша, когда Эрвин возвращался в квартиру на Пятой Авеню за свежими рубашками. Что-то неуловимое, что-то важное осталось там, в лете Италии, и нельзя было уже вернуть то чистое еще предчувствие великого чувства. «Если бы у нас была еще одна жизнь, я бы сделал все иначе», — подумал Смит, и тоска сжала его сердце, — «Но уже слишком поздно». А поэтому он позволил себе соврать: — Я разведусь в январе. Уголок губ Леви дернулся, он протянул ладонь вперед, сцепив ее с рукой Смита в рукопожатии — словно давал клятву на крови и сказал: — Я тебе верю. Это тоже была ложь.