Смит почувствовал скорбь и опиум, когда перешагнул порог квартиры Леви. Часом ранее командир оставил свое имя под планом операции в водах Берингова моря и выслушал наставления Закклая, походившее больше на церковную проповедь и отрывки из книг Сунь-Цзы, чем на советы опытного военного.
Декабрь в своем чистом трауре покрыл улицы толстым слоем рассыпчатого снега, от которого уже не спасали вооруженные лопатами дворники, работающие от зари до глубокой ночи. В такие дни жители Нью-Йорка с неохотой покидали дома, чтобы запрыгнуть в машины такси или короткими перебежками добираться до магазинов, что купить газовые баллоны для обогрева, теплые вещи и горячий шоколад.
Квартира на Пятой Авеню была украшена елью уже после Рождества, лишь для гостей, которые вернувшись из поездок наведывались к миссис Смит в гости. Бездушные белые чучела животных и пласты ваты в гостиной, имитирующие снег, вызвали у командира лишь одно чувство — омерзения. Наспех складывая вещи в сумку и сжигая корреспонденцию о грядущей миссии в камине, Эрвин вспоминал, как не хватало его солдатам на фронте ваты и теплого меха в сапогах, тех самых, что в мирное время расходовались забавы ради. Он в последний раз окинул взглядом кабинет, зная, что не вернется в него живым и почти услышал фальшивый плач Мари, когда его закрытый пустой гроб внесут сюда через месяц для похоронной церемонии. 31 декабря командир разведотряда американской армии Эрвин Смит задумчиво погладил телефонную трубку, из которой когда-то раздалось роковое потрескивание и навсегда покинул свою квартиру.
Лишь часом позже миссис Смит вернулась домой и прочла, медленно стягивая перчатки с рук, переписанное завещание мужа. Причитающаяся ей и Майку Захариусу деньги остались прежними, исчезли только ценные бумаги, которые должны были быть проданы, а вырученные средства пожертвованы Дариусу Закллаю для нужд американской армии. Мари не умела оценивать стоимость листов с напечатанными на них цифрами, из-за которых одни скупали этажи на Уолл-Стрит, а другие вешались на люстре, а потому даже не догадалась, что большая часть состояния Эрвина Смита исчезла из завещания, будто ее никогда и не существовало.
Но сумку, набитую новыми хрустящими акциями, векселями и облигациями, командир нес все дальше от своего дома и любой бандит, решивший ограбить его в тот день, без сомнения, стал бы богатейшим человеком на своей улице. Это были большие деньги, которые покинули Пятую Авеню и направились в район Бохо, чтобы стать еще большими деньгами — когда-нибудь.
Снимая пальто в прихожей и глядя на тянущуюся тонкую струйку сизого дыма благовоний, Смит думал о том, что ключ от квартиры Леви, которым он открыл дверь и который юноша дал ему сам, он увезет с собой на фронт, как талисман, чтобы сжимать его в руке, пока сердце не остановит свой ход, разодранное гранатой. Он не жалел себя, не жалел, что из всего счастья им достался лишь 31 день декабрьского месяца, но думал лишь о том, как хорошо быть живым и любить — пусть и на краткий миг.
— Леви, — позвал Эрвин, с грустью посмотрев на сигары на тумбочке у входа, которые Аккерман обрезал специально к его приходу.
Смит обещал себе не привязываться еще крепче, не пускать корни, не считать ничего в мире принадлежащим себе, чтобы не начать сомневаться перед дулом пистолета. Ни одно место на земле после исчезновения отца он раньше не считал домом, а оттого так горько было осознавать, что единственное место, где его ждут — ветхая квартира в квартале Бохо, которую он видит, должно быть, последний раз в своей жизни. Ответом на приветствие была лишь тишина и развевающиеся от сквозняка шторы, тогда командир оставил шляпу на стуле и прошел в квартиру, стуча каблуками туфель по влажной плитке.
Аккерман лежал в ванной, погрузившись под воду, поверхность которой украшали вихри мыльным разводов, а в руке его, словно в надломленной ветви священного дерева, трагично и величественно дымилась трубка с опиумным дурманом, чей наконечник поблескивал перламутром во мраке. Бледностью кожи и изысканностью позы юноша был похож на гейшу, утопленною ревнивым посетителем или решившей самой отказаться от жизни — не выдержав грязи своей профессии или бремени неразделенной любви. Но Леви был жив: его дыхание, едва различимо, неслось к кромке мутной воды мелкими пузырьками, а ресницы на сомкнутых веках подрагивали, словно он путешествовал в мире грез.
Было ли дело в том, что Аккерман слышал запах смерти, который становился сильнее с каждым днем, приближающим Смита к отъезду или в том, что сам Эрвин все сильнее погружался в раздумья, от которых уже не спасал алкоголь, но Леви словно чувствовал надвигающуюся трагедию. Он больше не кидался с ножом и не позволял себе грубостей, но то, с каким отчаянием и обожанием он смотрел на командира, наводило на мысль, что он и впрямь готов был бы упасть к нему в ноги, лишь бы тот не покидал его. Других доказательств любви Аккермана не было: юноша никогда не признавался в своих чувствах и выворачивался из объятий Смита всякий раз, когда тот порывался сказать те три сакральные слова.
Эта мысль, закружившись в веренице тревог об операции, разразилась мигренью, и командир мысленно взвыл от невозможности заглушить ее опиумом или лекарствами — его разум должен был оставаться чист перед завтрашним вылетом в Хупер Бей, куда уже неделю, осторожными рывками, американская армия перебрасывала своих вооруженных солдат. Но у Эрвина оставалось последнее средство, спасающее от падения в кромешную тьму, поэтому его руки погрузились в ванную и медленно вытянули тело Леви из водного плена. Тот выкурил слишком много опиума, поэтому с трудом фокусируясь на Смите, сказал:
— Добрый вечер.
Впервые застав бездыханного Аккермана в ванной несколько дней назад, командир куда резче выдернул его из воды, дрожа от ужаса и в сердцах разбил опиумную трубку о пол. Он думал, что едва не потерял Леви из-за нее, поэтому не пощадил ни слоновую кость, ни дороговизну перламутра, ни отблеск янтаря.
«Все хорошо», — сказал тогда юноша, потирая щеку в том месте, где отпечаталась ладонь Смита, приводящего его в чувства.
По обрывкам фраз командир понял, что Леви проводит часы в ванной не натирая тело душистым мылом, а хладнокровно держа себя под водой до тех пор пока давление в горле не станет нестерпимым, а грудная клетка не начнет гореть. Аккерману нравилось находиться на грани жизни и смерти, чувствовать, как отпускает сердце смута, а за закрытыми веками появляется лица давно ушедших людей. Смит знал, что точно видел одно лицо из видений Леви — обрамленное бронзовой рамой, стоящей в прихожей дома в Сицилии.
— Ты нужен мне здесь, — сказал Смит, проведя пальцем по напряженно сжатым губам юноши, а потом рука его скользнула ниже под воду, огладила грудь и спустилась по животу, пока ее не перехватил Леви.
— Что случилось? — жестко спросил он, заглядывая Эрвину в глаза.
Командир подумал, что невозможно было придумать момента лучше, чтобы признаться во всем, рассказать, что его ждет сражение, из которого он едва ли вернется живым, а потому это — их последняя встреча. И что его по сей день не отпускает чувство, будто самое чистое чувство в его жизни так и осталось в знойной Сицилии, завершенное сорванным поцелуем у цветков гибискуса. А все прочее было лишь попыткой вернуть то, что вернуть было невозможно.
Но Смит наклонился ниже и вместо признания коснулся губ Леви своими, мысленно моля: «Не спрашивай меня ни о чем». Аккерман ответил слишком быстро, словно и сам давно ждал встречи, будто чувствуя, что она — последняя. Его руки, мокрые и холодные, обвились вокруг шеи Эрвина, затягивая его в воду, словно русалка одинокого моряка. Смит начал терять равновесие и голову.
— Постой, — прошептал Леви, отстраняясь, а от искр в его глазах взлетела бы в воздух заправочная станция, — Не здесь, пойдем.
Опираясь на подставленное плечо командира, юноша вылез из ванной и покинул комнату, оставив за собой мокрые следы с мыльными разводами. Неряшливость и грязь, которую он обычно не позволял себе. Смит прошел следом, очарованный видом голой спины и рельефных ног, удивительно длинных для невысокого роста Аккермана. Тот обернулся и утянул сначала в долгий поцелуй в дверном проеме, вынудив Эрвина согнуться вдвое, а потом и вовсе толкнул его на кровать, навалившись всем телом сверху. Пылкость не была свойственна Леви, поэтому командир, между поцелуями, осторожно спросил:
— У тебя все нормально?
От воды ресницы Леви слиплись, отросшие волосы облепили лицо, а опиумные зрачки сузились; юноша стал похож на язычника, впавшего в религиозный экстаз перед жертвенником. Смиту показалось, будто он грезит наяву, когда Аккерман зашептал:
— Карты сказали, что мы прожили уже тысячи жизней. Они не врут, мы встретились снова, это судьба.
Поначалу Эрвин снисходительно относился к привычке юноши раскладывать Таро в попытке узнать будущее, но после выкуренного опиума Леви получал все более и более странные предсказания, которые совершенно не подходили под происходящее в судьбе Смита. Но чем абсурднее предсказания изрекали карты, тем охотнее юноша верил в них.
— Они сказали, что будет повторяться все, что не было выстрадано до конца, снова и снова, ведь Уроборос хватил себя за хвост. А еще, что когда-то мы были с тобой на другой планете, как наяву, но это был морок, что я жил под землей, что в одной из жизней ты был женщиной…
— Леви, — мягко остановил командир.
— Почему ты не веришь?
— Я верю тебе, а не картам.
— Ты умирал у меня на руках в каждой из тысячи жизней, — голос Аккермана дрогнул, — И это проклятье никак не разрушить.
Эрвин подумал о том, что уже завтра его корабль будет раскачиваться на волнах Берингова моря, а уже через неделю — раскачиваться в водах будет он сам, обескровленный и растерзанный хищными рыбами. И сказал весело, чувствуя, как стынет кровь в жилах:
— На этот раз я не умру у тебя на руках, даю честное слово.
— Поклянешься на крови? — серьезно спросил Леви.
— Да.
Юноша вскочил с кровати, к грусти командира, накинув на тело черный халат на китайский манер, на полах которого кружились золотые драконы, а Эрвин сел в изголовье, подложив под спину подушки и чувствуя себя невероятно счастливым от того, что смог хотя бы на несколько минут забыть о том, что с ним станется.
Леви вернулся — хмурый и таинственный, погасив невероятно дорогой электрический свет, и оставив свечи, дрожащие в предвкушении. Он поставил на кровать серебряное овальное блюдо, на котором лежал нож, тот самый, которым он уже дважды едва не убил Смита. Руки Леви дрожали, и он никак не мог совладать с собой, пряча их в длинных рукавах халата, словно и впрямь верил в магические ритуалы, связывающие двух людей клятвой, что нельзя нарушить.
— Мне, — осторожно спросил Эрвин, стараясь не спугнуть Аккермана в минуты предельной откровенности, — нужно порезать ладонь и дать обещание?
Леви кивнул, подняв на Смита глаза, полные какого-то детского восторга, от которого щемило сердце. Тогда командир, повинуясь порыву, схватил лезвие и полоснул им прямо поверх еще не затянувшейся раны на ладони. Гранатовые капли с глухим звоном упали на блюдо, а Эрвина впервые замутило от вида собственной крови. Так тошно не было даже во время операции в Китае, когда осколок гранаты попал в живот, и ему пришлось несколько километров идти, прижимая рукой, торчащие из раны, внутренности. После торопливых стяжков перепуганной медсестры, у него остался уродливый выпуклый рубец, который всякий раз пробуждал в памяти запах морфина, которым обкалывали Смита позже, когда шок перестал действовать, и на смену пришла чистая боль.
— Клянусь не умереть у тебя на руках, — глухо сказал командир, положив нож на блюдо, а потом посмотрел на юноши, лицо которого походило на лик мученика: бескровное и отстраненное, — Я клянусь…
Сквозняк унес его несказанные слова, ударив о стекло перепуганной птицей. Тогда Смит замер, как перед летящим на него снарядом и сказал с пылом, от которых сгорела бы вся улица:
— Клянусь, что буду помнить тебя до конца своих дней.
Аккерман не умел признаваться в любви. Поэтому он разжал ладонь Эрвина и, наклонившись, поцеловал ее, как рыцарь, присягающий своему королю.
— Мне не нужно проливать кровь, — сказал он низким голосом, не поднимая головы, — Я бы умер за тебя.
Смит положил ладонь на его щеку, пачкая в крови, и сказал властно:
— Живи для меня.
А потом припал к губам, скрепляя клятву, пока по его ладони бежал рубиновый ручей. Никогда еще Эрвин не был так жесток, расправляясь с халатом, сдирая его с тела, никогда он не желал Леви, как в ночь, когда звезды оплакивали грядущую бойню на острове Святого Лаврентия. Кругом была кровь, жар тел и танцующие тени, как на языческом ритуале. Юноша подался вперед, на скользкие пальцы, на губы, терзающие его шею, не зная, куда деться от Смита, который заполнил собой все пространство. Он потянулся, чтобы затушить свечу, но командир перехватил руку и жадно всматриваясь в отливы пламени на лице Леви, сказал:
— Оставь, я хочу запомнить.
А потом наступила вечная тишина, слова не могли выразить то, что чувствовал Аккерман, когда Эрвин провел ладонью по его животу, пачкая своей кровью. В этом жесте было все: собственничество, нежность, похоть, отчаяние. Напряжение стало нестерпимым, и Леви дернулся от боли, пронзающей его тело, чувствуя, как трепещет сердце, пугаясь и восклицая. Командир смазано поцеловал его во влажный висок, прошептал что-то неразборчиво-ласковое, и толкнулся еще раз, низко простонав. Он шумно дышал Леви в ухо, вдавливая в матрас, пока тот побелевшими пальцами сжимал его плечи. Он хотел уже сбросить с себя командира, как вспышка молнии прошла через его позвоночник, заставив выгнуться, чтобы продлить ощущение — замереть и остаться в нем навечно.
Это было не похоже на все то, что он испытывал раньше с Фарланом, который поглаживал Леви по бедру, пока тот с хмурым видом, медленно опускался на него — они были первыми друг у друга и не знали своего тела. Смит же, напротив, знал слишком хорошо, как женщины умеют становиться источником наслаждения, как они капитулируют, когда истома растекается по их телам, а голоса становятся сбивчивее. Но это не имело значения, потому что Леви был единственным, которого он желал так страстно. Прошлое, настоящее и будущее слились в едином моменте, когда юноша задрожал и издал пронзительный высокий звук приближающейся смерти. Он обхватил Смита ногами, не давая отстраниться, и кончил, даже не прикасаясь к себе — от осознания происходящего, от предельной близости и облегчения. В груди его, вместе с ликованием, появилась и тоска: он понял, что теперь никогда не сможет покинуть своего короля.
***
Сквозь ночь командир смотрел на спящего Аккермана, и его шрамы на теле: много мелких, которым не больше года, и бледнее — крупные, на животе и бедре. По ним, как в книге, можно было прочесть прошлое юноши: жесткое и голодное. «Береги его», — кратко попросил у неба Смит, погладив Леви по голове, — «Дай ему долгую жизнь без войны». Аккерман нахмурился во сне, а потом испуганно и сбивчиво прошептал:
— Мама, мама.
Эрвин прижал его к себе и накрыл одеялом, чтобы даже тьма не видела, как по его щеке покатилась слеза. От сожалений, которым не было конца и мысли, что он не ценил своего счастья в знойной Сицилии. В воздухе пахло цветами гибискуса и больше ничем. Наступил новый год.
***
Утром Леви с грустью посмотрел на подушку рядом, которая еще хранила следы Эрвина. Тот всегда рано уходил на работу, по выходным же они не встречались из-за выступлений в клубе, поэтому Аккерман вздохнул, поняв, что увидит Смита не раньше понедельника. По привычке юноша закурил, раскрывая свежий выпуск газеты и скользя взглядом по пропагандистским статьями о мощи американской армии. «Война закончится уже в этом году благодаря командованию Закклая», — кричали заголовки, пока Дариус завтракал в ресторане, слушая доклад о трех сотнях погибших солдат от нехватки медикаментов. Юноша знал об этом, а еще о том, что именно он отдал приказ направить корабль с незаряженной артиллерией в воды Атлантического океана, который сразу потопили немецкие истребители вместе с французским солдатом Чёрчем. Средства на оружие исчезли из бюджета, а у близкого друга главнокомандующего месяц спустя появилась новая угольная шахта. Эта история не привлекла внимания общественности, вытесненная из прессы статьями об успешных операциях, интервью с актрисами и рекламными объявлениями.
Проходя на кухню, Леви заметил сумку Смита и письмо, лежавшее на столике у входа, рядом с нетронутыми сигарами и палочкой благовоний. В квартире пахло сандалом и пеной для бритья, которой пользовался Эрвин, а на стуле лежала забытая шляпа. Глядя на нее, Аккерман распечатал конверт, быстро прочитал, замер, свернул лист и положил обратно. А потом медленно потянул за молнию, раскрытая сумку и посмотрел на пачки цветных бумаг, лежащих в ней. Воздух начал стремительно заканчиваться и Леви сполз по стене, потянувшись за телефонной трубкой.
— Да-да, — раздался голос после девяти гудков, которые показались Аккерману вечностью.
— Обезьяна.
В трубке раздалось потрескивание, означающие переключение на зашифрованный канал после кодового слова.
— Уже соскучился?
— Кому ты продал последние американские подводные лодки?
— Зачем тебе…
— Говори, сукин сын, — зарычал Аккерман.
— О, — засмеялся Зик Йегер, — Нашим друзьям-япошкам. Они были очень благодарны и отсыпали приличную сумму. Тебе тоже причитается за эту кражу века. Приезжай, заберешь.
— Зачем им лодки?
— Для стабилизации ситуации в водах Берингова моря, конечно. Ты как с Луны свалился. Сейчас они отгрызут немного Аляски, а там уже Германия подключится, нам недолго под сапогом Америки сидеть осталось. Тут такое дело, мы с Эреном на следующей неделе улетаем в Берлин, пока не запахло жареным. Проще говоря, возвращаемся на родину как герои. После этого в Нью-Йорке начнется шумиха, и на тебя рано или поздно выйдут. Давай с нами?
— Смит сейчас в Беринговом море.
— Капут солдатику, — гоготнул Зик, — Ничего, нового найдешь.
— Ты знал, — бесцветно сказал Леви.
— Мой друг, мне без разницы, с кем ты трахаешься, без обид. Смит мне никогда не нравился, если уж быть откровенным. Да и что ты бы сделал? Сдал нас всех и себя, чтобы его спасти? Не дури и приезжай в понедельник ко мне, доедем до Трентона, а оттуда на самолете в Берлин.
Аккерман не дослушал и повесил трубку, продолжая смотреть на шляпу Эрвина, забытую на стуле. Еще в детстве он знал, что вся жизнь — цепочка выборов, правильность которых невозможно понять, пока не столкнешься с последствиями. И Леви ошибся в тот день, когда спустя месяц после смерти Фарлана впустил Зика Йегера в свой дом. Тот полунамеками объяснил, что узнал о талантливом фальсификаторе от своих знакомых в Париже и хочет предложить сотрудничество — от лица главнокомандующего американской армии. Но у этой шкатулки было еще одно дно: Зик, копаясь в прошлом Аккермана узнал и о его связи с Черчем, зацепившись за эту идею, как за возможность для Германии освободиться от узурпатора в лице США. «Хочешь отомстить всей Америке за своего жениха?», — простодушно спросил Йегер, раскачиваясь на стуле и посматривая на нож, зажатый в руке юноши.
Тогда Аккерман начал вести двойную игру: подделывать документы для Закклая, чтобы тот мог переводить военный бюджет в личный и для Йегера — подделывая подписи Дариуса он списывал прямо с конвейера новые боевые единицы как уничтоженные в бою. Оружие Йегер продавал на черном рынке, а самолеты, танки и подводные лодки перегонялись на территорию Германии, номинально союзнику Америки, а на деле стране, которая готовила нападение, перетягивая на свою сторону и другие угнетенные страны — Японию, Францию и Швецию. Леви стал оружием: Дариуса против народа и Зика — против Дариуса.
После, по плану, юноше следовало добиться того, чтобы Закклай сам прекратил с ним сотрудничать. Он нарочно добавил в один из договоров ошибки и отправил в Америку вместе с остальными документами, а там уже Зик поднял шум, который был слышен лишь Дариусу, поблагодарившего внимательного подчиненного и едва не застрелившего Аккермана за промах. Судья Пелаггати и синьор Алонзо не были замешаны в сговоре — они, в страхе не угодить Закклаю, узнав о его ссоре с юношей, просто позволили свершиться народному суду и толпа завистливых сицилийцев выдворили Аккермана из Италии. Так думали все, так думал и Смит, но на самом деле Аккермана в Нью-Йорк увез Йегер — для оперативного решения вопросов. Первым делом они устроили перевод новых самолетов А-20 Бостон в японскую армию, которая разгромила американские войска в Осаке под командованием Артлета.
Аккерман никогда не желал зла Эрвину, но именно он подделал документы на подводные лодки, в которых японцы отправились уничтожать разведывательный отряд, после полученной от Зика информации о готовящимся на них нападении. Сам того не ведая, он взвел курок и приставил его к виску Смита.
На острове Святого Матвея прогремел выстрел.
