Солнечный удар

Дом, в который поселили Эрвина, находился в пригороде недалеко от фермы, где работали бригады плененных мексиканцев. Раньше, по словам солдат, этот особняк принадлежал еврею, но он передал его в собственность Германии. Куда делся он сам, военные не уточнили, но командир все понял по бордовому выцветшему пятну на досках крыльца и таким же брызгам на входной двери. По утрам Эрвин читал газеты и пил свежее молоко, а потом гулял несколько часов пешком, как советовал доктор, купался в озере и спал на берегу до обеда, положив на лицо книгу. На обратном пути он заходил на ранчо и гладил морды лошадям, их ржание и недовольное фырканье необъяснимым образом успокаивали, а один конь, совершенно белый, без единого пятнышка, так приглянулся Смиту, что он начал подкармливать его кубиками сахара. В ответ на это лошадь начинала махать хвостом совсем как собака. После фермы Эрвин возвращался домой, бросал на сковороду кусок маргарина, мясо, картошку и выходил на крыльцо с чашкой чая, чтобы закончить главу. Чтение его прерывалось запахом гари, доносившемся из раскрытого окна — это горела картошка: она всегда получалась черная снаружи и сырая внутри. Но командир не замечал этого и по привычке ел быстро, почти не жуя, словно кто-то мог отнять у него еду. После он отрезал толстый ломоть хлеба, клал на него замороженный кусок масла и сверху щедро покрывал малиновым вареньем, которые непременно стекало по пальцам, пачкая все вокруг. Смит возвращался к остывшему чаю, ел бутерброд и засыпал до вечера, пока мошки не начинали слетаться на свет лампочки на крыльце и гудеть так громко, что шум во сне казался ревом самолетов, от которого командир в ужасе просыпался. В Берлине начался затяжной сезон дождей, и Эрвин втайне порадовался, что больше не придется так много ходить пешком, на него будто навалилась усталость всех лет, проведенных в тюрьме и хотелось лишь читать у камина и спать. Тяжелые капли дождя барабанили по крыше, поленья трещали, разбрасывая искры, и сквозь сон командир не сразу расслышал стук. За окном было еще темно, и Смит направился ко входу встречать мальчика с фермы, который на рассвете приносил ему продукты. Открывая дверь, командир продолжал широко зевать и с неестественным спокойствием наткнулся на лицо человека во мраке, чем-то похожего на Аккермана. Потирая заслезившиеся от зевка глаза, Эрвин удивился, с каким спокойствием он принял факт, что этот человек стоит на пороге его дома, будто в этом не было ничего удивительного. Фигура шагнула вперед, прямо под свет лампы, и стало понятно, что это был он: в форме капрала немецкой армии и бритыми висками на солдатский манер, со смертельной тоской в глазах и без сицилийского загара, но все же это был он — Леви. Смит представлял их встречу тысячи раз, думая, что успеет подготовится и надеть броню, хотя бы пару секунд делать вид, что узнал его не сразу, чтобы вдохнуть побольше воздуха и сухо кивнуть в знак приветствия, но теперь он стоял обескураженный, сонный и совершенно не готовый обороняться. — Не гони меня, — тихо попросил Аккерман, и это были первые слова за пять лет их разлуки. Смит тут же подумал «Куда?», и лишь спустя секунду понял, что «откуда». Он не догадался, что может просто закрыть дверь, справедливо рассудив: «И впрямь мог бы», уже впуская Леви внутрь. — Дорогу размыло? — спросил командир, и это были его первые слова за пять лет их разлуки. — Что? — рассеянно спросил капрал, словно он расслышал вопрос, но не мог в него поверить. — Ты промок. — Я, — Леви запнулся, совершенно сбитый с толку, — Шел пешком, чтобы не отследили. Только что прилетел с задания, — А потом замолчал, поняв, что сейчас это не имеет никакого значения. — Проходи, — сказал Эрвин, указывая на гостиную. Сам он свернул на кухню, набрал воды в чайник, поставил его на плиту и посмотрел через окно на ферму: вокруг не было ни души. «Значит, сейчас ночь, а не утро», — понял он и прикрыл глаза, начав считать про себя лошадей в стойле. Сердце бешено колотилось, и он сбивался со счета, дойдя до белого коня, из-за чего начинал сначала, а потом прекратил, услышав сквозь ржание и топот копыт свист чайника. В воде закружились темные листья, и командир объяснил себе, что просто выбрал банку не глядя, а не нарочно заваривал крепкий черный чай, к которому его приучил Аккерман. Леви стоял посреди комнаты, глядя на огонь и заложив руки за спину — в выверенной позе военного. Он был уже без куртки, и тонкая ткань рубашки не скрывала следы войны, лишившие тело изящности, но сделав плечи шире, чтобы удобнее было тащить раненых, а руки сильнее, чтобы не дрожали при отдаче от автоматной очереди. Смит еще помнил свое тело таким, приспособленным для ночевок в окопах и для метания гранат, которые вкладывали в ладонь уже без чеки для экономии времени. Командир разлил чай в чашку и граненый стакан: в этом доме все было рассчитано на него одного и снял свитер — из камина тянуло жаром. Опускаясь на диван, Леви проследил за его движением и поджал губы, как делал всегда, раздосадованный чем-то. Смит посмотрел на майку, решив, что там осталось пятно от варенья, а потом перевел взгляд на культю, и все понял, усмехнувшись — между ними была пропасть, глубиною в 5 лет свободного падения. Леви все смотрел на то, что осталось от руки и злился, словно говоря: «Вот, до чего тебя довела война», брови его дрогнули, когда он увидел вторую руку, все еще слишком худую, глаза его теперь говорили: «Вот, что с тобой сделал я». Он взял чашку за ободок — годы не вытравили из него эту чудную привычку, и поставил обратно, не совладав с дрожью. В голове у Эрвина было совершенно пусто, а губы казались свинцовыми, из-за чего невозможно их было разомкнуть, чтобы сказать хоть что-то. — Не ходи на войну, — первым нарушил тишину капрал, — Ты меня ненавидишь теперь, но я тебе не враг. — Я не… — начал командир, желая сказать «не ненавижу тебя», но передумал и закончил, — Думаю, что твои слова уместны, — в воздухе повисло «после того, что натворил». — Эрвин, я никогда тебя не… — А я тебя да. В этом и разница, — слабо улыбнулся Смит, а на душе сделалось совсем паршиво. Он пожалел, что не притворился спящим, когда услышал стук в дверь. В конце концов, мальчик мог бы оставить продукты у порога, как делал и раньше, и просто получить на одну монету больше в следующий раз. Леви стал бледнее бумаги, и командир знал, что сейчас его окровавленное сердце проступит бурыми пятнами на рубашке, если он ничего не сделает, но продолжил молчать. Тишина густела, проникая в легкие, сбивая дыхание и придавливая к полу. Эрвин допил чай, и капрал встал, будто намереваясь уйти, но вместо этого подошел к креслу и опустился на колени, взяв Смита за руку — голос его звучал глухо, как у раненого в живот. — Так уж вышло, что я тебя люблю. И я не хотел этого, ни с тобой, ни с кем вообще, но это уже случилось. И очень давно, намного раньше, чем ты можешь представить. Потому что если бы мог, то понял сразу, что я никогда не предал бы тебя. Ведь когда ты умер, и я подумал, что это навсегда, то больше ничего не имело смысла. И в этот раз я не рассказывал тебе о себе, чтобы тебя не могли ни в чем обвинить. Мне нужно было держать Зика близко, на виду, чтобы не упустить тот самый момент. Чтобы кольцо сансары не сделало новый оборот. Я был против твоей страны, а не тебя. И не мог подумать, что они посмеют сделать то, что сделали, зная о твоей невиновности. А потом я уехал в Германию и пошел к Зику, сказав, что буду работать на них, чтобы вытащить тебя. Это чертова война длилась так долго. Мы шли, сжигая все позади, но все равно недостаточно быстро, я гнал отряд, и солдаты умирали быстрее, чем я успевал запомнить их имена. В тюрьме было безопаснее, на фронте ты был бы уже мертв. И я убедил всех, что ты нам нужен как командир, что ты не должен копать шахты как остальные пленные американцы. Что ты герой и мученик, спасение которого предписано моральными законами справедливой Германии. Но сейчас… Ты свободен. Ты можешь не воевать. Я все устрою, ты можешь жить в деревне далеко от фронта и работать учителем, как и хотел. Йегер ничего тебе не сделает, никто тебе ничего не сделает, я им слишком нужен. Ты умрешь на войне, понимаешь? А ты должен жить, завести семью и состариться, читая свои дурацкие книжки. Ты слишком много воевал, ты всегда воевал. И никогда не жил мирно. Ты безумен, и безумие твое от войны. Каждый раз, каждый раз… — Леви поднял на него черные глаза и спросил хрипло, — Что мне сделать для тебя? Только скажи. Смит ответил, сам того не желая, словно был во сне, где не мог управлять собой: — Исчезни из моей жизни. Аккерман втянул воздух носом и замер, как заколдованный, а потом завел руку на пояс, и так быстро приставил револьвер к своему виску, что командир навалился на него, услышал выстрел в стену, а уже потом испугался так, как не боялся никогда в жизни. Он держал Леви, больно выкрутив ему запястье, а после вздернул на ноги и закричал, задыхаясь: — Сукин сын! — он злился, вспоминая, как сам цеплялся за жизнь в тюрьме, скребя пальцами по стене, когда уже за ним приходили все апостолы по очереди, а на другой стороне туннеля пахло так сладко, что ныло под ложечкой, — Убью, сволочь! Эрвин замахнулся, чтобы разбить нос, но Леви вздрогнул, чуть вжав голову в плечи, будто до этого не переживал ужасы войны, и Смит отчего-то вспомнил, как юноша шептал сквозь сон в декабре «Мама, мама, мама». Он разжал руку и сел в кресло, зачем-то снова взяв ладонь Аккермана в свою — та была холодной и словно неживой. Командир рассеянно подумал, что пуля все-таки попала в голову, но капрал подал голос, тоскливый как вой волка на луну: — Не ходи на войну, Эрвин. Я исчезну из твоей жизни, только не ходи. Что хочешь сделаю. Смит отпустил руку капрала, опомнившись, что все еще держит ее и ответил: — Нет. Аккерман посмотрел в потолок и, если бы тот умел плакать, то Эрвин решил бы, что он ждет, пока слезы закатятся обратно в глаза. Но это наверняка был лишь отблеск первых лучей восходящего солнца.