Солнечный удар

И мы стоим, как караул бездарный, как генералы враждовавших армий двух государств, которых больше нет. Вера Полозкова

На смену лету пришел сухой сентябрь: природа делала вид, что не заметила прихода осени, а потому листья на деревьях не спешили ржаветь и покидать родные ветви. Врачи признали Смита здоровым, не считая потерянной конечности и нескольких килограммов, которые еще предстояло набрать, а потому из фермерского домика его перевезли в штаб правительства Германии — девятиэтажную крепость в самом сердце Берлина. Кроме рабочих кабинетов и жилых комнат в замке работали рестораны, магазины, ателье, тир, кинотеатры и даже публичный дом — все то, что позволяло окружению канцлера как можно меньше соприкасаться с внешним миром. Немецкие военные и прежде считались элитой, а после захвата Америки и вовсе приобрели статус небожителей. Смит не питал иллюзий относительно своего положения. Он знал, что его вызволение из тюрьмы не было чудом, а лишь частью масштабного плана, в который он не был посвящен. Йегер ждал от него новые территории и окончательное господство Германии над всеми континентами, Аккерман просил оставить службу, а сам Смит хотел лишь одного: закончить войну как можно быстрее. Сразу после переезда в штаб, Эрвин получил новые документы, где его нарекли на немецкий манер Ирвином Шмидтом и дали звание офицера. Это было на порядок ниже командирского ранга, но слишком щедро для американского военного и бывшего врага народа. Как и всем офицерам Смиту выделили рабочий кабинет с библиотекой, комнатой для приема гостей, спальней, ванной и приставили секретаря, от которого он отказался спустя неделю, выучившись писать левой рукой. Хотя командование и жило отдельно от рядовых, чьи казармы располагались на первом этаже, обедали они вместе в столовой, где помещалась по меньшей мере тысяча человек. Жить в замке позволялось не всем солдаты, а лишь тем, которые уже успели проявить доблесть в бою и верность режиму, ведь не было выше чести, чем преломить хлеб с офицером — это пророчило скорое продвижение по службе и билет из окопов прямиком за стол бюрократа. Перед трапезой горластый солдат зачитывал наставления канцлера — его голос пролетал над длинными деревянными столами, отскакивал от стен и пробирался на кухню, где бурлили котлы с кашей на жирном деревенском масле, свежим мясом и крепким чаем, от которого уже через месяц зубы немцев приобретали характерный охряный оттенок. Леви был вездесущ: в столовой он неизменно садился неподалеку от Эрвина, в саду его выдавали ордена, сверкающие на солнце, пока их хозяин делал вид, что втянут в беседу с солдатом, а в шумной компании за рюмкой коньяка, где пили за нового офицера Шмитда, кто-то обязательно посылал с официантом записку Аккерману, приглашая присоединиться к празднику. Капрал был хорош собой, настолько, что Смит влюбился бы в него снова, если бы не знал прежде: военная форма лишила его тело сицилийской разморенности, а война стерла из голоса надменность. Но глаза, которыми Аккерман смотрел на Эрвина, оставались прежними — любовь из них не выжгла даже тяжелая артиллерия. «Так странно», — думал командир, — «Столько лет прошло, а ничего в нем не переменилось». На собраниях командования, которым руководил Гриша Йегер, Смита и Аккермана разделял не только стол и пять проклятых лет, но и методы ведения боя. Эрвин торопился и предлагал нанести перевентивный удар по России со стороны Аляски и бывшей Польши, Аккерман не спорил с ним напрямую, но поддерживал командиров, которые сочли наступление неоправданно рискованным. — Коллеги, — примирительно сказал Гриша, протирая стекла очков платком, — Давайте вспомним, чего от нас ждет канцлер: всего лишь маленькую сокрушительную победу. — Самой большой и изолированной страны, — мрачно отметил Леви. — Аккерман, не забывай, что ты находишься под командованием Пиксиса, — усмехнулся один из офицеров. — Может, тогда он сам поведет мой отряд? Возразить было нечего — группа солдат под руководством Леви мастерски прорывала линию защиты врага; к его методам воспитания относились скептически, называя их варварством, однако результаты не оставляли места для моральных нравоучений. С удивлением Смит обнаружил, что Аккерман может быть жестоким и пугающим, когда дело доходило до тренировок на плацу: он часами гонял солдат на плацу под ливнем с привязанными к рукам автоматами, пока те не падали без сил. «Рефлекс собаки Павлова, — пояснил Леви, когда на собрании зачитали жалобу солдата из отряда, — А то как услышат взрыв, сразу бросают оружие и бегут в окопы. Уронить автомат разрешено только в одном случае: если его оторвало вместе с рукой». Споры между теми, кто хотел нападать на Россию немедля и теми, кто решил выжидать удобного момента не прекращались до поздней ночи. Тогда Гриша задумчиво почесал подбородок и подошел к стенографистке, скользнув взглядом на последней странице протокола. — Здесь можно поставить точку, — сказал он, остановив спор за столом, — Канцлер ознакомится с нашими соображениями и примет решение самостоятельно. Присутствующие в комнате облегченно вздохнули и двинулись в сторону выхода, обсуждая, а не пропустить ли им по стаканчику после тяжелого дня. Покидая комнату, Смит заметил, как капрал подошел к Йегеру-старшему и злобно выплюнул: «Надеюсь, канцлер примет правильное решение». В ответ Гриша улыбнулся и пожал плечами. Продолжение разговора Эрвин уже не расслышал, оказавшись среди толпы, которая с радостным улюлюканьем двинулась в сторону бара на первом этаже замка. К месту они добрались только четверть часа спустя, успев по пути выкурить сигаретку в кабинете Пиксиса и метнуть дротики в украденный из Лувра портрет Наполеона. Изрядно охмелев и усевшись за карты, офицеры послали официанта за Аккерманом, но тот вернулся взъерошенный как воробей, сообщив, что капрал едва не спустил его с лестницы. «Злой как сатана», — многозначительно заключил гарсон, и все поняли, что случай безнадежный, а проигранных у капрала денег им больше не видать. Всякий раз, когда колокольчик на двери питейной звенел, ударяясь об открывающуюся дверь, командир невольно отрывал глаза от карт, словно ожидая чьего-то прихода. Но внутрь вваливались лишь безымянные солдаты, чьи лица не задерживались ни в памяти, ни на страницах истории. Спустя несколько стаканов отменного виски из пленной Шотландии Смит почувствовал, как приятно голова запрокинулась назад, но из-за своей тяжести обратно поднимается уже с трудом. Он уже потерял нить разговора, спустил все деньги и так раззадорился, что попытался поставить на кон свою левую руку. После тюрьмы сытость и опьянение наступали стремительно быстро, а мир казался ярким и кружащимся как калейдоскоп, который продолжал движение и за закрытыми веками. Эрвину страшно захотелось снять сапоги и лечь на пол, чтобы остановить эту карусель, а еще выключить все звуки, которые вмиг стали громче, мешая провалиться в сон. Он нащупал в кармане ключ от комнаты и лениво откланявшись, двинулся прочь из бара. Коридор штаба был больше похож на каюту корабля, который бросало из стороны в сторону. Тело командира кренилось и тесалось о каменные стены дворца, а на винтовой лестнице и четвертом пролете и вовсе стало неподъемным. Смит осел на ступени, навалившись на медные перила и чудилось ему, что он тлеет в степном пожарище, нанизанный на вилы как на вертел. Вдали слышалось ржание коней, хруст человеческих костей и дрожание земли, словно по ней бродили великаны. «Прочь отсюда», — истошно вопило внутри Эрвина, а пространство начало уменьшаться, превращаясь в камеру одиночного заключения на Алькатрасе. Он вскочил и двинулся наверх, хватаясь как за канат за шлейф прохладного воздуха, что сквозил через приоткрытую дверь, ведущую на балкон. Вытянув себя к выходу, командир навалился на перекладину, согнувшись пополам, и облегченно выдохнул. Животный страх понемногу отпускал его сердце, и он смотрел на ночной Берлин, который с верхнего этажа замка казался игрушечным, в поисках чего-то, что вернет его в реальность, где больше нет ни тюрьмы, ни топота гигантов. — Если собрался прыгать, делай это в другом месте, — послышался голос Леви, и Смит обернулся, не до конца уверенный, что все это уже не галлюцинация. Аккермана нигде не было. — Вышел подышать, — оправдался он, запоздало осознавая, как жалко и неубедительно звучит сам, — А ты? — Я тоже, — усмехнулся капрал, и Эрвин наконец распознал, что звук доносится сбоку и снизу. Свесившись с балкона, он увидел, что Леви сидит на крыше, согнув одну ногу, чтобы не скатиться вниз, а руки его заняты бутылкой и самокруткой. Смиту почудилось, что он уже где-то видел эту картину, но перебирая воспоминания, так и не нашел похожего, отчего-то всплывали совсем другие ночи. Он достал портсигар с гербом Германии и закурил, чтобы отогнать непристойные мысли. «Я перебрал», — трезво оценил пьяный командир и успокоился окончательно, покачивалась от волн шотландского виски. Уходить с балкона решительно не хотелось, несмотря на собачий холод, как будто что-то невидимое крепко держало Эрвина за горло. Он закурил вторую сигарету. — Шмитд, угостишь? — спросил Леви, скрипя подошвами сапог по жердочке крыши и осторожно пробираясь к балкону, словно канатоходец в цирке. «Отвратительно», — подумал командир, услышав, как чуждо и холодно из уст капрала звучит его новое имя. Оно было совсем непохоже на вкрадчивое и сакральное «Эрвин», которым Аккерман его предостерегал, молил и награждал. — У меня последняя, — соврал Смит, стряхнув пепел рядом с Аккерманом и вглядываясь в берлинскую бездну. Та смотрела в ответ. Глаза Леви злобно сверкнули, и он, крепко взяв командира на запястье, потянулся к его сигарете. Смит видел, как поблескивала на кончике фильтра его слюна, как ее накрыли чужие губы, а потом не видел ничего из-за струйки дыма, которую выпустили ему прямо в лицо. «Так странно», — подумал он, — «Столько лет прошло, а ничего во мне не переменилось». — Не удержался, командор, курить охота, — оскалился Леви, опасно близко стоя спиной к краю крыши. Смит пожал плечами и выкинул сигарету — красный огонек покатился вниз во тьме как падающая звезда, которой не успели рассказать тайное желание. Ладонь капрала жгла Смиту запястье даже через китель: если бы он разжал ее, то отправился бы с крыши вслед за искрой самокрутки. — Эрвин, — сказал Аккерман глухо, глаза его были как зияющие дыры, — Зачем тебе все это нужно? Смит посмотрел на бутылку в руке капрала и ответил сухо: — Вылезай, свалишься. — Свалюсь, — лениво согласился тот, — И что? — Отряд останется без лидера. — И все? — И все. Вино не лишило Леви ловкости, и он забрался на балкон, выдержав пронизывающий взгляд Смита. Осенний ветер пробирался к нему под рубашку, раздувая ее как паруса, заставляя дрожать, несмотря на жар, исходящий из печи сердечного механизма. Ни один не сдвинулся с места в спасительное тепло крепости. — В подвале было доказательство, что за стенами жили люди, — сказал Аккерман совершенно трезвым голосом, — Но ни один из них не стоил даже твоего пальца. В другой раз за пределами обозримой Вселенной были другие формы жизни, которые мы так и не смогли понять. За зараженной зоной не осталось никого живого, только носители вируса. До края земли тоже дойти не получилось, она оказалась круглой. Ты всегда рвешься куда-то, а я пытаюсь тебя удержать. У меня есть ответы на все твои вопросы. Каждый раз я нахожу их сам. Но у меня никогда нет твоего вопроса, ради которого ты идешь на смерть. Поэтому ответь: зачем тебе все это нужно на этот раз? — Ты перебрал… — И сошел с ума, да, я уже это слышал. А кто бы не сошел, переживая одно и тоже тысячу раз подряд? Поверь мне: если ты пойдешь на войну, то умрешь, другого не дано. — Я это знаю. Аккерман дернул командира за рукав кителя, разворачивая к себе лицом и зло выплюнул: — Тогда какой к черту в этом смысл? Смит мягко улыбнулся и ничего не ответил, наблюдая, как белеет лицо Леви. — Ты все уже решил, да? — тихо спросил он. Эрвин кивнул и потянулся к бутылке, сделав глоток. — И ничего мне не расскажешь? Потому что я предал тебя? Хочешь я спрыгну, чтобы доказать… — Леви, это тебя не касается. Аккерман схватился за перила, будто балкон под его ногами начал рушиться и падать в пустоту. Он смотрел на Смита в надежде увидеть на его лице хотя бы тень сомнения, но тот был непреклонен. — Это что, так важно для тебя? — Да. — Важнее жизни? — Да. — Важнее меня? — спросил Леви и пожалел об этом в ту же секунду. Эрвин посмотрел на капрала как на ребенка, который сказал очевидную глупость.