Все повторяется, все, что не было выстрадано до конца и искуплено
Герман Гессе
Ответное письмо от канцлера пришло на следующее же утро. Там было всего два слова, которые разом подняли миллионную армию и двинули ее на карте боя в сторону России: «Наступайте немедленно». Эрвин получил телеграмму с новостью за завтраком в кабинете — его голова до сих пор была в тумане сигаретного дыма вчерашней ночи на балконе. Идти на войну в это время, а не отстреливаться дробью Морзе в телеграммах за высокими стенами замка, значило только одно: смерть. Но над Смитом будто звенел рок, словно неведомая сила тянула его туда, на поле боя, в место, от которого все живое стремится быть как можно дальше. Он не был свободен и чувствовал себя героем, безвольно следующим строкам оды, что оставляла на глиняной дощечке трехгранная палочка. Командор был одновременно сторонним наблюдателем, творцом и безвольным солдатиком в руках скучающего мальчика — себя самого. Любовь, сила, рушащая любое проклятье, слабо тлела где-то на артериях сердца с догорающим лесом отчаяния. Эрвин встал из-за стола, надел кожаную перчатку на единственную руку и вышел из кабинета, оставив на столе недопитый чай из цветов гибискуса.***
Стены штаба с самого утра дрожали от напряжения — еще немного и на головы солдат посыпалась бы каменная крошка. Канцлер никого не предупреждал о своем приезде, но уже к обеду весть о том, что утром он покинул свой замок, двинувшись в сторону Берлина, шепотом перетекала из одних ушей в другие. Его визита боялись больше смерти: ведь одним движением брови он мог мгновенно лишить жизни, пуля же была не так страшна — она могла настигнуть только через неделю, что тогда казалось далеким будущим. Верхом абсурда казался приказ отправить солдат мыть щетками асфальт к приезду канцлера, вместо тренировок на плацу — но спорить с ним ни у кого не было сил. Все они были потрачены на превращение себя в безликую и неприметную пешку, на которой не остановится взгляд самого важного человека Германии. Никто не знал, чего ждать от встречи с абсолютной властью. И когда на горизонте к вечеру появилась бесконечная цепочка, блестящих от дождя, белых фантомов, в штабе раздалась звенящая тишина, которая не смолкала до тех пор, пока из окна подъезжающего к воротам автомобиля не показалась небольшая рука в перчатке цвета слоновой кости. А после — гул приветствия заполнил пространство, словно племя встречало своего вождя. Хлопок — и все вытянулись в шеренге, когда на землю ступила аккуратная нога в лакированном ботинке. Тысячи солдат вскинули руку, и только Эрвин — левую. Во тьме лицо канцлера было едва различимо, когда тот поднимался на трибуну, но Смиту казалось, что эти глаза смотрели прямо в него. — Неважно, какие у вас мечты и надежды, — без предупреждения раздался механический голос из усилителя, — Все вы — умрете. Но значит ли это, что ваша жизнь была бессмысленна? Ни один на площади не шелохнулся, и было слышно, как капли бьют по кузовам фантомов. — Вспомните павших соратников, разве их смерть тоже была лишена смысла? Вовсе нет, это вы наполняете их жизни смыслом. Лишь живые способны отдать дань уважения павшим. И это — ваш подвиг. Вы отдадите свои жизни, чтобы живые наполнили их смыслом. Командору казалось, что канцлер озвучивал его собственные мысли. Будто он сам был и там, на трибуне, и здесь, в шеренге, и в каждом солдате, в которых резонировали слова вождя. Голос был здесь и в каждом: в стебле сорняка, пробившегося к солнцу через трещину в бетоне, в выброшенном окурке у черного входа в замок и медных пуговицах сюртука. Лишь на секунду в голове Смита вспыхнула мысль о том, что перед ним — главный враг свободного мира, против которого он когда-то вел своих солдат на смерть. И что в его пистолете, спящем в кобуре, хватит патронов, чтобы не промахнуться даже с левой руки. А потом — себе в голову. Но вместе с этой мыслью потянулась воспоминания о времени, когда человек перед ним был его врагом, а не вождем. Запах апельсинов и табака на Сицилии, жужжание комара в зале суда и после — растерзанное на площади тело Мари, вырванные пожелтевшие ногти в камере пыток Алькатраса и абсолютная темнота. У Смита закружилась голова, и он суматошно подбирал счастливые воспоминания, чтобы успокоиться — но ничего, ничего, ничего. И там, на обрывке, появился фрагмент — Эрвин знал, что это ложное воспоминание и игра воображения. Но где-то там, в другой жизни, он видел голубое небо над собой, такое широкое и обидно далекое, черепица крыши врезалась его в спину, он понимал, что умирает, потому что бок жгло от глубокой раны. Над ним склонился Леви, другой Леви, лицо его было в крови, он плакал или глаза слезились от дыма. Командор разомкнул губы, чтобы сказал ему, чтобы тот не грустил, ведь у них, в той другой жизни, было много счастливых дней, но раздался только хрип. Голос фюрера доносился до Смита как сквозь толщу воды, накладываясь на звуки внутри головы, превращаясь в какофонию. Он пошатнулся, и в ту же секунду почувствовал, как больно в его предплечье вцепилась чья-то рука, удерживая на месте. Аккерман, уже из этого мира, оттеснил солдата справа, и встал рядом с командиром, нарушив правила перед лицом самого безжалостного человека. Капрал даже не посмотрел в сторону Эрвина, его гордый профиль был направлен во тьму мимо фюрера, но его рука держала пустой рукав командира. Ночь скрывала их преступление. Над Берлином вспыхнула молния.***
Они шли плечом к плечу по темным коридорам замка — буря вывела из строя электричество, и лампочки Ильича висели мутными пузатыми грушами над их головами. Дорогу освещала свеча, которую Леви прикрывал рукой от сквозняков, рвущихся из всех щелей — одна на двоих. Но и без нее Аккерман смог бы найти дорогу до комнаты Эрвина, он прокладывал шаги в своей голове сотни раз, когда по ночам не мог сомкнуть глаз из-за мрачного ощущения неизбежности. Командир не хотел задавать вопросов, слова были лишними, и ноги несли его в убежище, где можно было расстегнуть верхние пуговицы мундира и вдохнуть полной грудью. Ключ попал в замок не с первого раза, Аккерман положил ладонь сверху руки Смита и сжал, пока в скважине не раздался щелчок. Два человека перешагнули порог комнаты, где жил лишь один из них. Из-за сырой одежды они продрогли до костей, но Смит не чувствовал ничего, кроме жара, от которого плавились мысли. Мир настоящий и мир видений, его прошлая жизнь и эта переплелись между собой так, что он уже не понимал, что происходит. Он уже не был уверен в том, что знойная Сицилия и впрямь существовала, а вместе с ней и юноша, вывешивающий белые простыни во дворе своего дома. — Леви, — измученно сказал командир, — Какого черта мы делаем. Аккерман посмотрел в сторону на их отражение в оконной раме, которое дрожало вместе с пламенем, что он держал в руке, и ответил: — То же, что и всегда. А потом задул свечу. Комната погрузилась во мрак, и на мгновение Смиту стало так одиноко, что захотелось завыть. Скрипнула половица и во тьме сверкнули глаза, а потом его руку браслетом охватила чужая ладонь и потащила вглубь комнаты. Его отбросило на кровать и придавило чужим телом, а потом шею обожгли раскаленные угли поцелуев. Сердце командира заколотилось от страха, он знал, что это Леви, но во мраке было не разобрать его лица. Также непроглядная темнота заполняла его камеру в Алькатрасе, откуда его сгребали грязные руки и тащили в камеру пыток снова, и снова, и снова, бесчисленное количество раз, оставляя все меньше человеческого в его душе. — Свет, — выдохнул командир, — зажгли. Аккерман замер, зашуршала одежда и раздался скрип колесика зажигалки, чиркнула искра и маленький огонек озарил его встревоженное лицо. Он погладил командира по влажным волосам и сжал губы, скрывая отчаяние. Сердце Смита заныло от тоски. «Это неразумно», — сказал он себе, — «Горевать о том, кто сейчас рядом с тобой». — Я не знаю, что мне делать, Леви, — выпалил Эрвин, голос его дрогнул. Капрал вложил в его единственную руку зажигалку, а сам обхватил его лицо ладонями и посмотрел в его глаза строго и пронзительно. Половина его лица будто светилась изнутри от пламени, а другая растворилась во мраке, став размером со всю черноту ночи. В нем уже не осталось ничего похожего на юношу, которого знал командир, он был похож на демона, страдающего от собственной природы. Эрвин тогда осознал, какой властью обладает над ним этот человек. — Тогда просто живи, — прошептал Аккерман, и зрачок поглотил его радужку, словно звезда расширилась и уничтожила все вокруг, став черной дырой. Зажигалка погасла, Смит прокрутил колесико, и она загорелась вновь. Зрачки снова превратились в точки, провернув обратно распад звезды. Лицо капрала уже было высоко над ним, он оседлал бедра Эрвина и расстегивал блестящие пуговицы мундира. Сырая одежда шлепком ударилась о пол — Смит поднес пламя к торсу Леви и подсмотрел на новые шрамы, словно он был первобытным человеком, освещающим факелом наскальные надписи чужого племени. Все это было ему незнакомо — от правого бока до груди тянулась широкая алая полоса, ниже еще несколько с кривыми шрамами, а на плече — темный цветок, который навсегда остается после сквозного пулевого ранения. Такие отметины получают солдаты, которые не прячутся в окопах, а прикрывают товарищей и тащат на себе раненых под свист снарядов, командир знал это по своему телу. Он хотел провести рукой по ним, но вперед дернулась лишь культя. Тогда Аккерман перехватил зажигалку, взял Смита за руку и повел его ладонью по своим обнаженным ногам, животу и поднялся к груди — кожа под пальцами вибрировала. Все это было похоже на ритуал, который они уже проводили в квартире в Сохо, где было лезвие ножа, кровь порезанной ладони и клятва. Но правой руки со шрамом уже не было, а вместе с ней и пропало обещание не умирать на руках у Леви. Казалось, что это капитан погибает — так быстро билось его сердце, будто желая вырваться из клетки грудины. — Эрвин, — глухо сказал он, разрезая тишину, — Это, может быть, последний раз, когда мы… Он замолчал, собираясь с мыслями, и продолжил, держа в одной руке ладонь Смита, а в другой огонь — как Фемида с весами и обоюдоострым мечом, которым она готова пронзить саму себя: — Ты думаешь, что все испортил, и ты прав. И я сделал тоже самое. Нам надо было оставаться там, в Сицилии, пока еще мы не совершили всех ошибок. И мне не надо было бежать от тебя, потому что это не срабатывало ни в одном из тысячи раз. Ты всегда догонял меня, каким бы быстрым я не был. И потом покидал меня сам. Если бы ты знал все, то поверил бы, что я никогда не предавал тебя. Я хотел, чтобы ты просто жил. — Я тоже этого хочу! — выпилил командир, — Но сначала нужно… — Ты хочешь жить? Смит промолчал, словно жалея, что сказал лишнего. — Ты приказал мне не умирать и жить для тебя, — выплюнул Аккерман, — Вот мое сердце, чувствуешь? Все эти годы я спасал себя мыслью, что тебя не растерзали немецкие псы и не распяли американцы. И жил. Я гнался за тобой, но не мог найти, потому что это было невозможно в этом мире. Что мне сказать, чтобы ты понял все то, что есть во мне? — он шмыгнул носом, но глаза были безумные и сухие, — Но меня недостаточно, чтобы вытащить тебя, да? Меня никогда не было достаточно. Ответь Эрвин: война, которую ты ведешь теперь, снова важнее твоей жизни? — Моя жизнь ничего не стоит, — спокойно ответил Смит, до ужаса напуганный демоном, сидящем на нем. — Твоя жизнь, — Леви задохнулся от ярости, — твоя жизнь стоит жизни своего человечества, даже если мне придется самому вырезать их всех с женами и младенцами. Здесь я слушаю приказы фюрера, но прикажи ты, я убью и его. Ты для меня единственный человек на этой земле. Глаза Смита были синие-синие, а на висках поблескивали дорожки от слез, сердце капитана сжалось и неприятно гудело в животе. В кабинете тикали часы, и Леви насчитал миллион секунд, прежде чем Эрвин забрал у него зажигалку, задул пламя и отбросил ее в сторону. И еще тысячу — пока стерлась граница между их телами. Капрал дышал слишком часто, ему казалось, что если отпустит себя, то уже никогда не сможет собрать свое тело обратно, оно взорвется и разлетится по всей комнате, забрызгав кровью стол с проклятой телеграммой. Кожа темнела там, где ее касался Смит, а когда звякнула пряжка ремня, боль стала такой нестерпимой, что он простонал, прокусив изнутри щеку. Он сдерживал страдания и сильнее, зашивая себя наживую на поле боя, но видеть любовь всей свой жизнь последний раз — каждый раз было больнее, чем оказаться разорванным снарядом. Командир целовал его беспощадно, выматывая как врага, а потом утыкался ему в висок и шептал что-то до ужаса нежное, что у Аккермана холодели пальцы на ногах. А когда Эрвин задвигался медленнее, неотрывно и серьезно глядя своими грустными глазами в его, Леви стало так спокойно от картины, которую он видел уже тысячу раз, что он абсолютно холодно решил, что завтра отряд Шмитда отправится без командира. Он больше не будет склонять головы перед Мойрами, отдавая плетение судьбы в их руки, он сделает сам, что должен и пусть весь мир горит адским пламенем. И выиграет у смерти хоть день, хоть час, хоть минуту. Смит сказал одними губами, но Аккерман все равно услышал. Он прижал командира к себе, смазано поцеловал и прошептал: — Я тебя тоже. Я закончу эту войну. Для тебя.***
На рассвете Эрвин стоял у окна и смотрел на солнце, лениво выкатывающееся из-за горизонта. Оно не грело и будто резало лучами тело, неприятно и резко, вываливая на его плечи новый день. Уже через несколько часов он уже должен был отправиться с формированием в точку сбора, чтобы оттуда через море прибиться к берегу самой большой и недоступной страны мира. Леви спал, и на его обнаженной спине лежали тени от оконных решеток. Смит отвернулся обратно к солнцу. Глаза Аккермана уже были открыты. Командир потянулся за портсигаром на подоконнике, а в следующую секунду уже почувствовал, как летит на землю. Когда его голова коснулась ковра, раздался хруст, он запоздало понял, что это уже второй, и только несколько мгновений вспышка боли судорогой свела его ноги. Его отбросили к стене, и из расеченной брови брызнула кровь, заливая лицо. Сквозь пелену он увидел, что кровать была пуста, а его ноги пошли багровыми пятнами. Смит сморгнул, а когда открыл глаза, то заметил свое искривленное отражение в начищенных армейских сапогах и только потом капрала, который сидел на корточках перед ним. На лице его не было ни сочувствия, ни удивления, ни следов прошедшей страсти. Эрвин механически отметил, что просчитался в очередной раз, как Леви сказал: — Не верь никому и ничему, кроме моей любви. Я разрушу твое проклятье и поверну время вспять. Командир почувствовал, как его висок поцеловал металлический носок сапога, он накренился вбок и провалился во тьму.