Путь жандарма

      Ася ехала второй день в поезде. В купе было четыре человека: она, Севастьян, два жандарма. Ехали молча и это молчание убивало молодую женщину. Асе хотелось о чем-нибудь поговорить с супругом, пока их не разлучат на пару лет на Сахалине, однако Севастьян упорно сворачивал любые разговоры к логическому завершению.       От скуки Ася смотрела в окно, но видела, в основном, лесополосы и все тот же пейзаж.       — Агнесса, пока к Одессе не подъедем, нет смысла что-то ждать, — произнес Севастьян, глядя на скучающую жену. — Ну и на Сахалине есть, что посмотреть.       — Севастьян, — Ася уцепилась за разговор, начатый мужем. — А дальше-то что?       — Не хочу обещать, толком не зная ничего, — ответил Севастьян. — Дальше будет видно.       — Может быть, у господина офицера спросить? — предложила Ася. — Господин офицер явно знает!       — Господину офицеру, Агнесса, не положено с вами разговаривать, не лезьте к человеку, — сказал Севастьян. — Вы же видите, что все не так. Что вас везут на рейсовом поезде, хоть и в отдельном купе, еду носят из вагона-ресторана. Пешком через Сибирь не погнали. Так что можете быть уверены, что пострадать за счастье народа вам тоже не дадут.       Ася замолчала, не желая продолжать разговор. Беседа при свидетелях не очень нравилась молодой женщине, поэтому она решила повспоминать все то, что было совсем недавно.       После суда и после освидетельствования врачом Асе была заменена каторга на тюремное заключение и молодая женщина с некоторым облегчением вздохнула: рисковать беременностью ради того, чтобы в полной мере пострадать за счастье народа, Ася не хотела.       Токсикоз уже окончился, начинался самый спокойный период беременности, когда можно было жить да радоваться. Однако вместо этого Ася ехала, не пойми куда.       На пароходе их с Севастьяном тоже отправили в какой-то отдельный закуток.       — Севастьян, — наконец, не выдержала Ася, оставшись наедине с мужем. — Почему не к людям?       — Для безопасности, Агнесса, — ответил Севастьян. — Не смешивают уголовных и политических, не смешивают штатских и тех, кто служил.       «Печать жены бывшего офицера навечно на тебе, Ася», — подумала молодая женщина.       Эта мысль не особенно печалила Асю, но несколько удивляла: почему ее нельзя отправить вместе с остальными несчастными?       Когда пришло время сойти на сахалинскую землю, Ася разрыдалась.       — Севастьян, — прошептала Ася. — Это… Это даже не каторга… Нас в лесу высадили… Здесь что-то произойдет — и все, конец… Ни врача, ничего…       — Агнесса, спокойно, — сказал Севастьян. — Помните, что месяц без скандалов — это год срока. Вас привезли сюда на пароходе, не гнали в Забайкалье через Сибирь пешком и не везли на подводе, с вашей беременностью все хорошо, а было бы хорошо на этапе в Забайкалье — вопрос слишком интересный. Прекратили лить слезы и успокоились.       — Я не могу, Севастьян! — воскликнула Ася. — Не могу!       — Значит, прорыдайтесь и успокойтесь, — ответил молодой человек. — Утешьте себя мыслью, что вы не среди простых каторжан. Вы на ином положении.       — Это еще больнее ранит, Севастьян! — крикнула Ася. — Что пытались как все, а пошли не как все!       — Мне попросить для вас кандалы найти? — спросил Севастьян. — Так женщин не заковывают. Агнесса, поплачьте немного да успокаивайтесь уже. Нам сейчас тоже скажут, куда идти.       Ася внимательно выслушала мужа, увидела человека в форме, который направлялся к ним, и подумала:       «Не надо хотя бы с мужем ссориться, он здесь один мой близкий человек…»       Молодая женщина вытерла слезы, тяжело вздохнула, пошла вместе с тем самым человеком и мужем.       Минут через пять ходьбы на горизонте появилась какая-то контора.       — Агнесса, помните про месяц без скандалов, отсчет уже идет, — напомнил Севастьян. — Иначе все так и будет идти, месяц за месяц, как раньше.       Ася еще раз тяжело вздохнула и пошла вместе с мужем.       — Лыков Севастьян Михайлович, майор жандармерии в отставке, — произнес Севастьян. — Статья двести семьдесят вторая, двенадцать лет заключения в крепости Александровской тюрьмы. Супруга…       — Супруга сама скажет, — прервал начальник. — Я слушаю.       — Лыкова Агнесса Викторовна, статья двести семьдесят вторая, по приговору — четырнадцать лет каторжной работы в сахалинских рудниках, после освидетельствования врачом по состоянию здоровья заменены на четырнадцать лет заключения в крепости Александровской тюрьмы, — четко произнесла молодая женщина.       — Причина болезни? — раздался вопрос.       — Беременность, — ответила Ася.       — Молодец, господин майор, сам поехал и свою беременную жену потащил, — сказал начальник. — Первая ласточка!       Ася хотела уточнить, что организатор — она и это отражено в приговоре суда, но решила промолчать.       — Легавых камер нет, создавать не намерен, — произнес начальник. — Сдам комнату в своем доме внаем. Чем платить будете — не знаю. Какое образование у супруги?       — Гимназия с правом преподавания, — ответила Ася. — Репетиторствовала, давала частные уроки французского. Занималась переводами.       — Будете моих детей учить, — сказал начальник. — Чтобы на большой земле грамотными были. Французскому учить.       — Хорошо, — произнесла Ася.       В маленькой комнате, цена за которую составила столько, что можно было снять себе в городе неплохой дом, Ася оглядела обстановку: два топчана, очень маленький столик, табурет, шкаф…       — Может быть, посерединке и детская кроватка влезет, — тяжело вздохнула Ася.       Молодая женщина разрыдалась.       — Севастьян, мы на краю мира… — прошептала Ася. — Мы почти что в Америке… Здесь акушерку днем с огнем не сыщешь… Я помру здесь и меня так и закопают на окраине российской земли…       — Агнесса, достаточно, — произнес Севастьян, однако Ася никак не унималась. Видя, что начинается истерика, молодой человек привычным движением, отточенным годами службы, ударил супругу по лицу.       Ася чуть вскрикнула.       — Агнесса, вы, конечно, простите, но это уже привычка, — произнес Севастьян.       Молодая женщина ничего не ответила.       Вскоре в комнату к Асе и Севастьяну вошел хозяин дома.       — Бывший майор, выйдите, — произнес он.       Севастьян вышел в коридор.       — Майор в отставке, все рукоприкладство на этом острове происходит только с моего разрешения и одобрения, — произнес мужчина. — И с учетом трепетного отношения политических к своему телу. Иначе говоря, я не злоупотребляю. И вам того же желаю. На первый раз нарушение режима записывать не буду. Как говорится, вольно, можете идти.       Ася слышала практически весь разговор. Едва Севастьян вернулся, молодая женщина, с трудом сдерживая слезы, прошептала:       — Агнесса виновата — влетело Севастьяну.       — Агнесса, извольте успокоиться, — произнес молодой человек. — И извольте помнить, что вы еще под большим контролем, нежели в тюрьме. Вы каждую минуту на виду у хозяина дома или того, кто может все этому хозяину пересказать.       Севастьян помолчал и добавил:       — Только прошу вас, Агнесса, не агитируйте во время уроков.       — Даже мысли такой не было, — ответила Ася.       Ася начала потихоньку привыкать к новой жизни. В принципе, в ней все было по-прежнему, только с учетом того, что эта жизнь была несвободной и на каждый шаг требовалось получать разрешение.       Дети оказались тоже достаточно прилежными, хоть и не всегда занимались с достаточным усердием.       — Не вижу выполненного домашнего задания, — произнесла Ася. — Где решение шестого и девятого примеров?       — Я забыл… — раздалось в ответ.       — К следующему уроку это задание должно быть решено, — ответила Ася.       Вечером, вернувшись домой, начальник вошел в комнату к Асе и сказал:       — Лыкова, у вас права точно такие же, как у учителя или классной дамы гимназии. Нет домашнего задания — протянул руки и получил линейкой. Я разрешаю.       — Я проработала много лет домашней учительницей и веду обучение чуть иначе, — ответила Ася. — Но в случае необходимости буду знать, что и так можно.       «Эти дети и без того пристойно себя ведут, к чему излишнее рвение?» — подумала Ася.       В начале зимы, прогуливаясь с Севастьяном вдоль незамерзшего Татарского пролива, глядя на бьющиеся о камни волны, Ася прошептала:       — Будто в Шлиссельбурге…       — Агнесса! — чуть возмутился Севастьян. — Вы снимаете комнату в доме, учительствуете, не видите остальных каторжан, носите обычную одежду без нашивок, живете практически на поселении и еще смеете чем-то быть недовольной? У вас, можно сказать, год срока прошел, тринадцать лет осталось, а вы про Шлиссельбург говорите! С учетом деяния вы на курорте, Агнесса!       — Идея была ваша, Севастьян, — ответила Ася.       — Я с себя вины не снимаю, — произнес Севастьян. — И четко осознаю ситуацию. Что сейчас груши околачиваю, а не наказание отбываю! А вы говорите про Шлиссельбург, где ничего, кроме Библии, читать не положено в принципе!       — Мне рожать скоро, я боюсь, — честно сказала Ася. — Я хозяйку спрашивала о том, кого можно позвать принимать роды, она ответила, что можно позвать местного врача, но он даже у коровы роды никогда не принимал. А почитать теорию может любой человек и, наверное, сделать все не хуже. Я сегодня вечером поговорю с хозяйкой, попробую договориться. У них в доме какие-то медицинские книги есть, вдруг она согласится почитать?       — Агнесса, успокойтесь, еще достаточно времени, — ответил Севастьян. — Не надо переживать!       Тяжело вздохнув, Ася замолчала.       Этим же вечером молодая женщина решила поговорить с хозяйкой дома.       — Вы говорили, что в доме есть книги и по основам акушерства, — начала Ася.       — Да, есть немного, — раздалось в ответ.       — Может быть… Я вам заплачу, вы только назовите, сколько именно. И вы примете у меня роды? Прочитаете книгу, изучить теорию же нетрудно… Я, было дело, прочитала внимательно чертежи Кибальчича и вполне бы собрала ту же бомбу сама. По образцу. Муж не позволил…       — Лыкова! — раздался голос начальника. — Встать!       Ася испуганно встала.       — Ваши речи — ближе к маловажному преступлению, на настоящее преступление плохо тянет, — сказал начальник. — Статья двести тридцать восьмая Устава о ссыльных, маловажные преступления. До ста розог, до трех месяцев ареста, до двух лет в тюрьме. Про поблажки беременным ни слова. Легавых камер нет, уже говорил. Пошла!       Ася испуганно вышла из комнаты. Молодой женщины не было с полчаса, после чего она вернулась к себе и больше не вышла в дом.       — Агнесса, как вы себя чувствуете? — спросила хозяйка после завтрака Асю. — Пороть водил, хоть вы и политическая?       — Да, — ответила Ася. — Плохая из меня политическая, убеждений никаких. Я вчера должна была бунт поднять, сказать, что скорее отравлюсь, нежели даже верхнюю пуговицу платья расстегну, а сама… Что с меня взять, с ничтожества? Которое что на воле ничего не сделало, что на каторге ведет себя под стать уголовнице…       — Вы просто разумный человек, — сказала хозяйка. — Не стоит себя корить за это.       — Врача с каплями всем зовут? — спросила Ася.       — Всем, — ответила хозяйка. — Так положено, мало ли что. Пожалел вас из-за положения или нет?       — Более чем, — сказала Ася. — Привел куда-то, велел всыпать пятерку горячих. Я даже своим ушам не поверила. Остальные тоже. В ответ было сказано, что пятерка — это тоже меньше, чем сто. Я решила не скандалить, потом врач мне капли сует — а мне и без того не сказать, чтобы плохо. Муж однажды куда сильнее побил.       Ася вздохнула и добавила:       — Жаль только, что этот месяц не будет за год засчитан, так как не без замечаний… А вдруг я снова допущу ошибку? Так можно и весь остаток срока отбывать, как положено…       — Что муж сказал?       — Да ничего не сказал, я ему еще не рассказывала. Ругать будет. Потом расскажу, конечно. Он же должен знать, за что этот месяц не будет зачтен иначе…       — Может быть, я не должна была это говорить, Агнесса, но месяц вам зачтут за год. На вас мой муж зла не держит, а вот на Севастьяна — держит. Он зол на него за то, что не просто сам полез, куда не стоит, но и свою беременную жену потащил. Поэтому если Севастьян получит замечание, его в личное дело запишут, вам — вряд ли. В первый раз уж точно.       От сердца Аси чуть отлегло.       «Может быть, четырнадцать месяцев — и домой вернусь», — подумала молодая женщина.       — Мы вчера не договорили, вы роды примете? — спросила Ася.       — Я, конечно, могу поприсутствовать, но давайте и врача позовем, — раздалось в ответ.       — Благодарю вас, — искренне улыбнулась Ася.       Между домашними делами и уроками французского, получив разрешение выйти на берег Татарского пролива, Ася сказала супругу:       — Севастьян, вроде бы вопрос с врачом решен. И врач придет, и хозяйка. Хоть кто-нибудь поможет.       — Это хорошо, — ответил Севастьян. — Агнесса, а что у тебя произошло с начальником? Почему на просьбу прогуляться он ответил, что меня отпустит без проблем, а тебя бы стоило не отпускать?       — Моя вина, — вздохнула Ася и рассказала все, что произошло.       Севастьян внимательно выслушал супругу и сказал:       — Вы, Агнесса, кажется, забыли, что находитесь на каторге. На сахалинской каторге. Не в институте благородных девиц, не в гимназии с Геллер. Вы что говорите-то! Какие к чертовой матери чертежи! Устав прочитайте, в конце концов! С вами поступили настолько гуманно, что я просто в изумлении! Агнесса! Вы не в салоне, не на явке, вы в доме начальника каторги! Попробуйте для разнообразия думать или вы во время беременности это делать не умеете? Будьте реалисткой, Агнесса, создать, как он выражается, легавую камеру — дело двадцати минут! Угол отгородить и все, ваши новые покои готовы!       — Севастьян, мне без тебя плохо, а ты еще хуже делаешь, — ответила Ася. — Не в жандармерии сейчас, чтобы на людей давить.       — Я даже не начинал, — произнес Севастьян. — Если так хочется, могу тебя утешить, Ася. Я тебя не брошу здесь. Отбуду свои двенадцать месяцев, а потом еще на твои три месяца попрошу остаться. Два месяца по приговору суда и третий месяц по твоей дурости.       — Спасибо, — вздохнула Ася.