Л. К. Л.

Когда началась Вторая Мировая война, которую в наших краях позже назвали Великой Отечественной, отрезав от неё два первых года и страны, не входившие в Советский союз, я создала отряд упырей-партизан. Буквально. Все они были моими детьми, несмотря на то, что тогда я сама ощущала себя ребёнком. Я не до конца понимала механизм обращения. Всё происходило скорее инстинктивно, и сейчас мне сложно вспомнить, сознавала ли я, что именно так в своё время была создана сама. Я всё ещё была недостаточно развита интеллектуально и эмоционально. И, хотя Леонид и Лёва и старались это исправить, сейчас в моём воспитании пришлось сделать перерыв. Перед лицом врага, который оказался куда более страшным чудовищем, чем мы, необходимо было сменить приоритеты. Звучит высокопарно, но как сказать иначе о фашизме, который пугал даже упырей? Который, будучи поверженным в одном лице, возвращался снова и снова в сотнях других, под новыми масками, называя своим именем противников, чтобы окончательно размыть и стереть его смысл? Но тогда всё казалось простым и понятным: вот враг, он ворвался на наши земли и нужно дать ему отпор. Мы, хоть и не говорим это вслух, не убиваем безвинных (к тому времени я уже твёрдо усвоила это правило и не трогала никого, кто был хоть чуточку лучше моего человеческого отца). Мы спасаем смертельно раненых детей и взрослых, превращая их в нам подобных, делая из них отряды мести, боевых ангелов. Моя ответственность – дети, почти убитые, без шанса выжить, такие же, какой была когда-то и я. Тогда я впервые увидела, как у новообращённых упырей вырастают потерянные конечности. Наши тела стремятся к полному восстановлению, к собственной оптимальной форме – и к вечной статике. Реставрация с гарантией дальнейшей неизменности. Конечно, о последнем я не задумывалась в те годы. На время войны наша тройка перестала быть неразлучной. Днями мы спали в окопах вместе с собственными отрядами, и я старалась не думать о том, как пробиралась в лучах рассвета в тесный ящик Лёвы, как наматывала его локоны на палец, пока меня не сковывал камнем упырий сон. В таком сне замираешь, но видишь бесконечную череду образов, неподвластных сознанию. Насколько я могу помнить, они не похожи на человеческие сны – разве что на сонный паралич. “Тебе давно пора спать отдельно, – говорил Леонид, – ты уже достаточно…” В этом месте он каждый раз осекался. Достаточно что? Большая? Взрослая? Ни то, ни другое. Я знаю, он ревновал нас обоих друг к другу. Я была слишком привязана к Лёве, больше, чем к нему, больше, чем к кому-либо. А Лёва… он мучился чувством вины и позволял мне всё. Было ли этого достаточно? Было ли это больше того, что он чувствовал к Леониду, который по-своему, как умел, любил нас обоих? Ночами мы совершали вылазки. Мы умели быть незаметными и почти бесшумными, умели казаться безопасными и невинными, если нас всё-таки замечали. Прекрасные дети с фарфоровой кожей. Идеальные машины убийства. Когда война закончилась, нам не вручали ордена и медали, мы остались безымянными и неузнанными. Те, кто слышал хоть что-то о нас, считали нас местной легендой, а вскоре и вовсе забыли. Люди всегда забывают о тех, кто на них не похож, особенно если у них есть клыки и дурная слава. Даже о собаках, защищавших своих хозяев, побеждавших врагов и приближавших победу, почти не помнят, в историю вошли единицы. Что уж говорить о чудовищах из легенд? На немецко-фашистской стороне упыри воевали тоже. Но, по правде сказать, люди были страшнее. С нам подобными справиться было легче, мы знали, что ими движет лишь жажда крови, понимали, чего от них ждать. Я была юной, почти такой же, как мои дети, и нам – тогда ещё – придавала сил мысль о том, что правда на нашей стороне. Для нас это было важно вдвойне: казалось, если мы будем убивать не только из чувства голода, но из чувства долга, если будем бороться “за правое дело”, то сможем искупить сам факт своего существования. Ведь, чему бы ни учил меня Леонид (“мы те, кто мы есть, Клава, этого не изменишь, нужно наслаждаться своей природой”), я всё же чувствовала, что понимаю так и не примирившегося с собой Лёву. С людьми, несмотря на их хрупкие тела, было куда сложнее. Я видела отголоски их мыслей в ярких образах, которые вставали перед глазами, когда я пила их кровь. От некоторых из них бывало непросто избавиться, и в парализующем дневном сне они возвращались кошмарами наяву. Это была тьма, недоступная нам, тьма, понятная лишь человеку. Для нас убийство всегда оставалось необходимостью и способом выжить, для некоторых из них – зудящим под кожей удовольствием, жаждой чужих страданий, желанием принести невыносимые муки перед смертью. Мы могли играть с жертвой, как кошка играет с мышью, некоторые из них – могли бесконечно долго разрушать её тело и дух, кромсать оболочку, лишая конечностей, внутренних органов и остатков воли. Некоторые из моих детей, ещё будучи людьми, стали жертвами подобных пыток. Смерть для них казалась избавлением, обращение – подарком и вторым шансом… Впрочем, может быть, я просто хотела в это верить? Леонид говорил (и Лёва бессильно прикрывал глаза), что и среди упырей встречается немало садистов. Но в итоге все они хотят одного – крови. Как бы ни хотел насладится страхом и смертью упырь, его жажда всегда побеждает, а боль от кровопотери не так сильна. – Так что в каком-то смысле мы милосерднее людей, – говорил он, театрально вскидывая руку, словно указывал на невидимых “них”. – Мы не желаем людских страданий, не упиваемся ими. Нам нужны лишь их жизни. И пусть это будут жизни… – тут он притворно морщился, словно пытаясь вспомнить, – как ты это называешь, Лев? – Жизни тех, кто приносит зло, – устало заканчивал тот. – Конечно! – восклицал Леонид, иногда даже хлопая себя по лбу за напускную забывчивость. – Добро, зло и прочая чушь. После этих слов он обязательно мне подмигивал. Конечно, далеко не все на вражеской стороне оказывались садистами. Не все из них были плохими. Попадались даже те, кто и вовсе не хотел воевать. Но тут моя недавно пробудившаяся совесть молчала. В определенных обстоятельствах враг есть враг, даже если он стал им против своей воли. Не уверена, что считала бы так же, не будь я юной упырицей, возможно, я и в это просто хотела верить. Но даже если и так, я ни о чём не жалею. На войне были и другие враги, кроме немецких фашистов и редких фашистских же упырей. Их называли коллабационистами, и они бесстыдно носили над головой национальный флаг, будучи местными сторонниками фашистской Германии. Лёва, казалось, не склонный к жестокости, расправлялся с ними так яростно, что порой даже Леонид смотрел на него с ужасом. Он называл их предателями, и это слово звучало из его уст оскорбительнее самых грязных ругательств. Он ненавидел их сильнее, чем немцев, и долгое время я не могла понять, почему. Мне казалось, чужака ненавидеть проще. Но годы, а может, и десятилетия спустя, я осознала, что нужно быть настоящим подлецом, чтобы причинять вред тем, с кем вместе взрослел и мирно жил бок о бок, тем, кто ждёт от тебя помощи, не ожидая удара в спину. К тому же для Лёвы эта война значила больше, чем для нас с Леонидом: он принадлежал к народу, который фашисты в первую очередь жаждали истребить. Я не могла представить тогда, как больно ему было сознавать, что некоторые из наших земляков считали его чужим, лишним в своей стране, недостойным жизни. Наверное, они с радостью бы сами его уничтожили, будь он человеком. Но он был упырём и мог их опередить. Конечно, далеко не все, кто носил национальные флаги, были пособниками захватчиков. Были среди них и те, кто просто хотел свободы и независимости для своей страны: свободы не только от Германии, развязавшей войну, но и от удушающего покровительства Советского союза. Позже в коллаборационисты записали их всех, ведь для советских властей желание независимости было отнюдь не меньшим преступлением, чем помощь врагу. Но я говорю лишь о тех, кто действительно хотел приблизить победу Германии. Именно их ненавидел Лёва, а следом за ним и я. К счастью, коллаборационисты не смогли добиться победы для наших врагов, но, как вскоре оказалось, им удалось запятнать символ – национальный бело-красно-белый флаг. Позже я так и не пойму, почему одни символы можно опорочить, предав то, что они собой представляют, в то время, как другие остаются чистыми, несмотря ни на что. Разве власовцы, которых мы тоже не раз встречали, не несли Андреевские флаги и триколоры? Разве пособники фашистов в других странах не использовали свою национальную символику? И разве, в конце концов, за поступки людей ответственны символы, а не сами люди? Но только люди наделяют символы смыслом. Люди и другие мыслящие существа вроде нас решают, какие символы связать со злом и подлостью, каким придать новое значение, каким припомнить прошлое, а о чьём умолчать и забыть. Красная полоса на белом полотне рассказывает мне о многом. Это ярость на фоне покоя. Пламя среди невинной безмятежности. Горячая дорожка крови на холодном снегу; её следы на бинтах. Алый росчерк улыбки на мраморно-белом лице. После войны мы с Лёвой и Леонидом вновь стали неразлучны. С моими фронтовыми детьми мы с тех пор не виделись. Многие из них не выжили, оставшиеся – рассеялись по миру, будто желая забыть эту страну, эту войну и, возможно, меня. По-настоящему мы никогда не были семьёй, а то, что держало нас вместе, наконец закончилось. Через несколько лет Леонид купил квартиру в Слониме – небольшом городе недалеко от тех мест, где мы жили раньше. Я всегда поражалась тому, с какой лёгкостью ему удавалось находить деньги и тратить их, не вызывая подозрений. Легче он находил только нужные связи, некоторые из которых были тайной даже для нас. Сам он относился к этому с кажущейся лёгкостью, но неизменно подчёркивал, что нам необязательно знать, какими способами ему удаётся обходить жёсткие советские ограничения и законы. Не быть простым смертным здесь было явно недостаточно: бессмертие не гарантировало привилегий. А вот сомнительные связи с людьми у власти – вполне. Но мы принимали это как должное, не задавали лишних вопросов, и нас вполне устраивал результат. Квартира оказалась уютной и прохладной, а её окна выходили во дворик, почти недоступный для солнечного света и, казалось, полностью высаженный густыми кустами сирени. Не прячась, но оставаясь в этой прохладной цветущей тени, мы казались почти незаметными. И это было бы идеальным убежищем, чтобы остаться здесь надолго, если бы я не моя детская внешность. Чтобы меньше бросаться в глаза, и Леонид и Лёва прятали свои не поддающиеся стрижке упырьи локоны под кепки, носили простую одежду, стараясь с годами выбирать всё более мешковатую – вот и вся маскировка. Взрослый может почти не меняться десять и даже пятнадцать лет, но ребёнок непременно должен взрослеть. Я выглядела в лучшем случае на двенадцать, и чтобы со временем “становиться старше”, приходилось прилагать немалые усилия. Я подкрашивала брови “ленинградской” тушью, убирала волосы в высокие причёски, носила туфли на каблуках и платья, придающие фигуре “женственные” формы. Всё это я ненавидела. Я хотела не имитировать взросление, а почувствовать себя взрослой. Я хотела, чтобы моё тело менялось, а разум наполнялся не только знаниями, но и опытом, который бывает у взрослых. Не могу сказать, что война не оставила своего отпечатка, но она повлияла на меня не так, как на человека. Я много читала о детях, которые стремительно взрослели, хотя бы раз оказавшись на фронте. Я же – будто замерла. В годы войны всё было просто: ярость, месть, жажда. На то, чтобы всерьёз задуматься о том, меняется ли моё тело и есть ли во мне душа, не оставалось ни времени, ни желаний, ни сил. Зато теперь вопросы обрушились лавиной. Я пыталась постричься кухонными ножницами, но волосы мгновенно отрастали снова. Я так и не успела примерить стрижку, будучи человеком, и теперь была обречена на длинные локоны, за которые другие готовы были бы жизнь отдать. Я была зла и напугана и впервые за долгие годы пыталась найти своё место в мире. Я собирала фигурки ангелов и расставляла их на застеклённых полках стеллажа. Я жадно читала романы, которые покупал для меня Леонид, с болезненным вниманием рассматривала рисунки взрослых тел в самоучителях рисования. Я сравнивала женские тела со своим и сперва задавалась вопросом “когда же?”, а после – “почему не..?”. Я хорошо помню ночь, когда решилась задать все вопросы разом. Помню, как подрагивал свет люстры в гостиной, высвечивая, словно стробоскоп, неподвижную фигуру Леонида, полулежащего на диване с изумрудной обивкой и застывший профиль Лёвы, стоящего у окна. Затишье перед бурей, острый запах сирени, наэлектризованный воздух перед майской грозой. Я стояла в центре комнаты, держа в руках ножницы и рыжие пряди волос, вспыхивающие языками пламени в дрожащем свете. По моим щекам стекали кровавые слёзы, капли падали на ковёр. – Сколько мне лет? – спросила я, стараясь не смотреть на своих отцов и разглядывая капли, похожие на рубины. – Тридцать шесть, – ответил Лёва так быстро, как если бы ждал этого вопроса. Он отвернулся от окна, но снова застыл, так и не решившись ко мне приблизиться. – Почему мне уже тридцать шесть, но всё ещё не четырнадцать? Почему мне приходится носить это? – я сунула руку под тщательно накрахмаленного платье из голубого хлопка и вытащила комок ваты из чашечки ситцевой комбинашки. – Потому что мы не меняемся, – с плохо скрываемым раздражением отозвался Леонид, – я ведь сто раз тебе объяснял! Ты никогда не состаришься и, если и впредь будешь осторожна, смерть тебя не коснётся. – Да, но почему вы двое – взрослые мужчины, а я так и не стала женщиной? – Потому что, – голос Леонида вибрировал, он приподнялся на диване и его корпус угрожающе подался вперёд, – мы переродились, уже буду взрослыми, а ты… – Вы сделали меня такой, когда я была ребёнком. Что вам стоило подождать хотя бы год? Перед глазами, за алой пеленой слёз, вставали картины, которые я видела каждый вечер и каждую ночь, прогуливаясь в поисках не безвинной жертвы: целующиеся парочки на скамейках, хихикающие девушки со стаканчиками пломбира в руках, юноши, придерживающие их за тонкие талии, мужские руки на женской округлой груди… – У тебя не было года, – тихо, едва слышно сказал Лёва. Тени его длинных чёрных ресниц дрожали на бледных щеках. Где-то вдали слышались первые раскаты грома. – Может быть, и часа не было. Ты не пережила бы ту ночь. – Почему ты так в этом уверен? У меня могла быть хотя бы возможность… – Потому что я был там и чувствовал, как жизнь тебя покидает. Я знал, что твой человеческий отец не позволит тебе оправиться, изобьет тебя снова. Я хотел помочь, защитить тебя, но вместо этого… я не сдержался. Он замолчал, и тишина вновь стала непроницаемой. Я видела, как Леонид замер в напряжённом ожидании: его тонкие губы сомкнулись в жёсткую линию, а длинные ногти впились в обивку дивана. Но он не мог запретить Лёве произнести фразу, которая так просто расставила всё по местам: – Я забрал у тебя жизнь. Леонид её вернул. Мне кажется, я не услышала этих слов, но поглотила саму их суть. Они будто прорвали плотину, обрушив на меня воспоминания о той ночи. Я всегда это знала, догадывалась, но не помнила. До сих пор. – Ненавижу вас обоих, – в сердцах бросила я. Хотелось убежать, но не могла сдвинуться с места. Алые слёзы хлынули с новой силой. – Клава, мать твою! – воскликнул Леонид, и на долю секунды я решила, что он шокирован моими словами. – Посмотри, что ты наделала! Кто отстирает ковёр? Часа не прошло, как я сидела на своей кровати в маленькой спальне, завершенной плотными шторами и слушала раскаты громы и рёв дождя. Лёва молча сидел рядом, и я ощущала на себе его пристальный взгляд. Леонид ушёл охотиться, громко хлопнув дверью. К его приходу ковёр должен был оказаться чист. – Ты пил мою кровь, – чуть слышно сказала я. Это был не вопрос, я вспомнила, как всё было. – С твоими детьми ты поступала так же, – отозвался он. Я покачала головой: – Они и так были обескровлены. Почти все. Я лишь… лишь касалась их ран губами. И давала им пить свою кровь. Но это была война. – Твой человеческий дом тоже был полем боя, – мягко возразил Лёва. “Бойней”, – подумала я. Он придвинулся ближе, словно прочтя мои мысли. Его спутанные кудри пахли травами и дождём. Росчерк молнии, с трудом пробившийся сквозь шторы, высветил мелкие цветы на обоях, нежный узор на моём покрывале. – Но я не пила твою, – закончила я, удивившись нотке горечи в собственном голосе. – Нет. Твоё обращение завершил Леонид. – Значит, я связана с ним не меньше, чем с тобой. Может быть, даже и больше. Боль от этого осознания рвалась наружу, и я не уже не могла её удержать. Я не хотела этого признавать, но последние несколько лет мои чувства менялись. Всё реже я думала о Лёве и Леониде как о родителях, всё чаще видела в них молодых – пусть и вечно, но молодых – мужчин. Я всегда была больше привязана к Лёве, считала его своим первым и главным отцом. Но постепенно сквозь эту тихую и тёплую привязанность прорастало нечто иное, ещё не названное, но уже опалявшее изнутри. Наши сердца бьются так медленно, что их почти не слышно, дыхание – едва различимо. Со стороны можно решить, будто мы и не дышим вовсе. Но каждый раз, когда Лёва оказывался так близко, как теперь, когда его холодные руки ложились на мои плечи, а наши взгляды встречались, мне казалось, что биение моего сердца и дыхание становятся почти человеческими. – И ты с ним связан сильнее, чем каждый из вас – со мной, – медленно закончила я, пытаясь примириться со смыслом сказанного. – Леонид – полностью твой отец. Я же ваша только отчасти. Лёва молчал, не зная, что сказать, и я прижалась лбом к его прохладному лбу. Сейчас он был холоднее, чем я, а это значило, что он снова был голоден. Иногда он мог не питаться неделями, будто снова и снова наказывая себя, и я никак не могла этому помешать. Я знала, что это был переломный момент. Мне хотелось направить всю злость на Леонида, обвинить его во всём и предложить Лёве его оставить. Я знала все возражения: “Он никогда не отпустить нас”. Но это было неважно. Вопрос был лишь в том, хотела ли я, чтобы нас осталось лишь двое. Было ли это справедливо? Ведь без Леонида меня давно не было бы на свете. – Ты значишь для меня больше, чем думаешь, – наконец еле слышно проговорил Лёва. Его губы почти касались моих. – Сперва ты стала мне дочерью, потом заменила сестру… – А теперь? – Я люблю тебя, – просто ответил он, и я не стала спрашивать, что это значит. Наши губы на секунду соприкоснулись. Это был мой первый поцелуй: холодный и невесомый. Когда вернулся Леонид, я с порога протянула ему тряпку, смоченную холодной водой: – Я тебя прощаю. Он вопросительно вскинул бровь. – Это для ковра, – пояснила я. С тех пор из их общего ребёнка я превратилась в равную.