Л. К. Л.

Говорят, в советском союзе секса не было. Что ж, для упырей это утверждение справедливо. Не берусь судить, повезло нам или нет, но мы можем испытывать возбуждение и высшую точку блаженства лишь когда пьём человеческую кровь. Да, немного несправедливо: питание для нас – единственный источник плоского удовольствия. Кровью мы утоляем и голод, и жажду мести, и гнев, и влечение. Иногда – всё это одновременно. Но я питалась лишь кровью подлецов, избивающих жён и детей, которых в те годы хватало в Слониме, и испытывать единение с ними в момент убийства не приходились. Они были моим ужином, я – их возмездием. Этого было достаточно для лёгкого укола возбуждения, но даже это был скорее азарт охоты и радость, что мир станет чуточку лучше без них. Лёва искренне пытался перейти на кровяную колбасу, но этот суррогат не только не приносил удовольствия, но и почти не насыщал. Единственным из нас, кто действительно наслаждался убийством во всех его ипостасях, оставался Леонид. После ночи моих расспросов отношения в нашей тройке постепенно стали налаживаться. С Леонидом приходилось сложнее, чем с Лёвой: он больше прежнего ревновал нас обоих, видя, как много времени мы проводим вместе, как понимаем друг друга порой без слов. Но я сделала сознательный выбор любить Леонида. Я простила его и была благодарна за новую жизнь. Вечерами мы вместе ходили в парк или на футбольные матчи. Я любила идти между ними, держа в руке стаканчик пломбира или эскимо, пока мороженое не начинало таять, стекая по пальцам и капая на платье или ботинки. Мне хотелось чувствовать себя живой, нравилось быть почти человеком. Я стала чаще покупать цветы и украшать ими квартиру. Вазы с цветами стояли повсюду: на кухне, которой мы не пользовались по назначению, в гостиной, на трюмо у моей кровати. Это были ландыши, гиацинты, пионы, лилии, розы – всё, что я могла найти в зависимости от времени года. Мне даже нравилось то, как быстро они увядали: их жизнь не замирала навечно в статическом слепке самих себя. Я примирилась с платьями взрослых фасонов, стала красить губы перед выходом из квартиры, клала больше ваты в под чашечки лифов и комбинашек. Мне всё ещё не нравилось это притворство, но я стала чувствовать себя старше и теперь лишь приводила свой внешний вид к подобию этого ощущения. – Я смотрю наша Клава стала красоткой! – воскликнул как-то соседский дедушка, случайно встретив меня на крыльце. На мне было белое платье в горошек, а в руках я держала шляпу с широкими лентами. – Совсем взрослая! А личико всё такое же свежее… подойди-ка поближе, дай на тебя посмотреть. Я с улыбкой поблагодарила его за комплимент, стараясь держаться подальше от света одинокой лампочки под потолком и думая о том, что люди скоро начнут замечать. Я могла имитировать юность, но не зрелость, а значит нам недолго оставалось здесь жить. Леонид начал понемногу путешествовать в одиночку, и я догадывалась, что он готовит почву для нашего скорого переезда. Как только это стало возможным, он стал принялся летать во Францию и Америку, выбирая вечерние рейсы и подолгу рассчитывая время, чтобы его не настигли солнечные лучи. Солнечный свет наиболее губителен для упырей в первые годы после обращения – он способен сжечь нас дотла, превратить в пепел. Со временем мы крепнем, но даже тогда он не становится безопасным. С первыми же лучами наши тела сковывает тяжёлый упырий сон, и мы оказываемся беспомощны. К счастью, мы быстро привыкаем избегать солнца, а короткие зимние дни ещё больше облегчают эту задачу. Однажды Леонид привёз стопку книг на английском, чтобы я “упражнялась в чтении и открывала для себя новые горизонты”. Одной из них оказалась “Лолита” Набокова, тогда ещё не переведённая им на русский язык. – Ты издеваешься? – выпалила я, врываясь в его комнату, обустроенную под кабинет. Я едва дочитала первую часть, а книга уже будто жгла мне руки. – Понятия не имею, о чём ты, – его ясные голубые глаза наивно распахнулись, будто он и впрямь не понимал, в чём дело. Бледное лицо отдавало мертвенной синевой в тени запахнутых васильковых штор. На краю письменного стола стояла изящная ваза с моими ирисами. С громким хлопком я опустила на стол книгу, прямо поверх стопки бумаг, исписанных от руки. Я знала, что в последнее время он пишет стихи, но старательно делает вид, что это несерьёзно. В любой другой момент я обратила бы на них внимание, но сейчас меня занимало иное. – Попробуй только скажи, что ты её не читал! – Я её не чи… о, нет, небо разверзлось над моей головой, чтобы сразить ударом карающей молнии!.. А хотя нет, постой. Смотри-ка ты, ничего не случилось! – Тебе стоило играть в театре, – заметила я по возможности холодно, едва сдержав невольную улыбку. – Но ты не отвертишься от вопросов. Зачем ты дал её мне? – Решил, что тебе это будет интересно, – отозвался Леонид теперь совершенно серьёзно. Его взгляд потемнел, смягчился и сделался глубже. Сейчас сами его глаза казались васильковыми. – Почему? Потому что она тоже своего рода женщина в теле ребёнка? Или потому что она повзрослела рано, в то время, как я – никогда? Он медленно опустил руку на мою ладонь, сжимавшую в край стола. – Я не думал, что тебе будет больно, – сказал он на удивление искренне. – Я никогда не думал об этом с такой стороны. И если ты успокоишься, я отвечу на все твои вопросы. И я ему поверила. Моё тело расслабилось, гнев отступил, и я уселась к нему на колени, как делала ещё до войны. Он и правда ответил на те вопросы, что я решилась задать, и остаток ночи гладил мои волосы, пока я сидела, уткнувшись носом в его плечо. Я не знала, почему именно эта книга задела за то живое, что во мне оставалось. Возможно, потому что некоторые строки были написаны будто бы обо мне. Разве “...тело бессмертного демона в образе маленькой девочки” – это не я? Или то, что я находила своё отражение среди буйной избыточности метафор, было лишь совпадением? А может быть, несмотря на очевидную неправильность связи ребёнка и взрослого, я всё же немного завидовала Лолите. Ведь, если верить рассказчику, слова которого впрочем приходилось делить на два, а то и на три, её тело сформировалось раньше моего. Она была моложе, чем я, когда меня обратили, но уже успела испытать то, что мне – никогда не придётся. Но нет, это было не то, чему стоит завидовать. Я хотела не заниматься любовью со взрослым: я хотела быть взрослой. – Что ты чувствовал, когда спал с женщиной? – спросила я Лёву с порога гостиной. Дыши я так, как это делают люди, я бы чуть задохнулась от волнения. Но я не была человеком, и ничто меня не выдавало. Лёва сидел в атласно-зелёном кресле с деревянными подлокотниками, уставившись в пустоту. На коленях у него лежала книга Ивана Мележа, которую он снял с полки несколько дней назад, но, кажется, так и не открыл. Он взглянул на меня, моргнул, не понимая: ослепительная вспышка изумрудных глаз. – Мы давно уже не спим, – заметил он очевидное. Волнение уступило место раздражению: я ненавидела, когда он так туго соображал. – Я не о том, – терпеливо пояснила я, лихорадочно подыскивая нужные слова: некоторые вещи я просто не могла произносить при Лёве. – Занимался любовью. Что ты чувствовал, когда занимался любовью с женщиной? Или с мужчиной, не важно. Просто ответь. Он поднёс ладонь к лицу, словно хотел прикрыть глаза, но передумал и прямо взглянул на меня. Я стояла в дверном проёме, сложив руки на груди и старалась твёрдо выдержать этот взгляд. – Этого мы тоже не можем, – наконец сказал он подчёркнуто буднично. – Чужой крови, которая циркулирует в нас, на это не хватит, все процессы настолько замедлены, что мы почти мертвы. Я знаю, ты сейчас смущена, но посмотри, кровь не приливает к твоим щекам, они остаются ледяными и бледными. Об этом я знала. Леонид уже ответил мне на вопросы о том, почему упырям недоступны некоторые волнующие моменты человеческого бытия. “Кровь циркулирует слишком медленно, поддерживая в нас вечную жизнь и бесконечную молодость, давая почти безграничные силы и делая подобными земным божествам. Разве этого недостаточно? У нас есть что-то лучшее, что-то гораздо большее”. – Кровь не приливает к нужным органам, так что ничего не получится, да не очень-то и захочется, – со скучающим видом закончила я и тут же добавила, поймав вопросительный взгляд: – Леонид объяснил. Думаю, кто-то должен однажды написать учебник упырьей анатомии. Но я спросила тебя не о том. Как это было, когда ты был человеком? Он смотрел на меня так, словно я подвергаю его пытке. Я знала, он снова винил себя в том, что лишил меня человеческой жизни, что по его вине я никогда не смогу почувствовать себя женщиной, а не “куколкой”, как часто меня называли – фарфоровой куклой, незавершённой бабочкой. Но он забывал о том, о чём ещё недавно уверенно говорил сам: если бы не он, я всё равно бы не повзрослела. Моя жизнь не превратилась бы в нечто иное, не замерла бы в янтаре “почти мёртвого” тела – она бы оборвалась навсегда. – Это редко приносило мне полное удовлетворение, – наконец заговорил он. Каждое слово давалось ему с трудом, словно впиваясь в горло. – Всё заканчивалось слишком быстро. – Из-за тебя? – уточнила я, не моргнув. Лёва укоризненно взглянул на меня, но я лишь приподняла брови, всем видом показывая, что жду ответа. – Наверное, – отозвался он нехотя. – Пожалуй, да. Но дело в другом. Сам процесс… он не казался мне полным, в нём было так много ненужных движений. Ожидание всегда было лучше. Это было как бледная тень убийства. Неуютное воспоминание шевельнулось во мне и укололо горячей иголкой. Его слова напомнили то, как набоковский Гумберт говорил о Лолите после того, как она якобы его “совратила”: “...словно я сидел рядом с маленькой тенью кого-то, убитого мной”. Тогда я решила, что рассказчик проговорился, невольно признавая свою вину в этой фразе. Но сейчас я подумала: а вдруг это и вправду так? Вдруг это всегда – почти что убийство? – Это может быть и прекрасно, – поспешно добавил Лёва, уловив мрачное выражение моего лица. – Уверен, что может. Просто я не успел встретить кого-то, с кем было бы так. С кем то, что казалось нелепой вознёй и коротким мгновением удовольствия, стало бы единением и блаженством. Вместо этого… – Тебе встретился Леонид, – я сдавленно рассмеялась: ситуация казалась трагикомической. – Клавдия, – тихо проговорил он, впервые за долгое время назвав моё полное имя. В его голосе послышался совершенно новый оттенок боли: бархатный, горько-полынный и дымный. – Поверь, ты потеряла не так уж и много. – Откуда мне знать? – всплеснула руками я. – Теперь уже не проверишь! – Что я могу для тебя сделать? – всё тем же голосом спросил он. Я села на подлокотник кресла и медленно покачала головой, расправляя складки светлого домашнего платья, в котором не нужно было казаться старше. Лёва повернулся ко мне и осторожно взял в ладони моё лицо. Сегодня его руки не были ледяными, зрачки казались больше обычного, а волосы снова пахли горькими травами и ветрами. – Ты любишь меня, – прошептала я почти беззвучно, боясь спугнуть этот хрупкий момент. – Этого достаточно. Я просто хотела ответов. Часы в гостиной отбивали ритм, который с каждым днём мне всё сложнее было улавливать. Я боялась, что Леонид, в очередной раз уехавший “по делам”, вернётся раньше срока, но толком не помнила, когда должен настать этот срок. Если время тебя не меняет, оно постепенно становится менее значимым. Вот и сейчас я не могла бы сказать, сколько раз секундная стрелка сдвинулась с места. Может быть, прошли минуты и даже часы. Со стороны могло показаться, что мы неподвижны, как статуи, застывшие в не самой удобной позе: я – на краю подлокотника, он – в кресле вполоборота. Наши волосы спутались и переплелись ярко-рыжими вспышками и тёмно-каштановыми волнами. Наверное, мы могли просидеть так до рассвета, но внезапно Лёва подался вперёд, и книга, лежавшая на его коленях, с громким хлопком упала на пол. В этот раз он поцеловал меня первым – поначалу робко и осторожно, но постепенно его движения сделались мягче и в то же время увереннее. Его губы казались тёплыми, чуть влажными, наполненными неподдельной жизнью. Это было так на него непохоже… а впрочем, откуда мне знать? Так, как сейчас, он целовал меня впервые. На его прикосновения я откликнулась не сразу, – не потому что не знала, как быть, а потому что хотела замереть, раствориться. Но как только я разомкнула губы, позволив себе ответить, он вдруг слегка отстранился, и на мгновение я решила, что допустила оплошность. Пытаясь понять, в чём дело, я взглянула в его глаза, и не узнала их незнакомого блеска. Его взгляд, тёмно-зелёный, как листья в ночном лесу, казался расслабленным, расфокусированным и в то же время решительным. Я была так заворожена этим взглядом, что не сразу заметила, как обнажились его небольшие клыки, а на нижней губе медленно выступала капелька крови. У меня зашумело в ушах, как бывало во время охоты, и я хотела спросить, что всё это значит, но Лёва вновь притянул меня к себе, и я почувствовала вкус алого моря, невесомость перьевых облаков и кристальный блеск угасающих звёзд. Я ощутила его поцелуй во всей полноте и каждой детали: солёный и пряный вкус, терпкий и чистый запах, нежность и трепетность губ – верхняя тоньше нижней, контур – точёный. Он словно возвращал мне жизнь, которую отнял когда-то, но это было похоже не на рождение, а на полёт в тех ясных восторженных снах, которые я видела ещё человеком. В какой-то момент мне почудилось, что я и вправду парю где-то под потолком, но это Лёва поднялся с кресла и подхватил меня на руки. А может быть, мы парили на самом деле? Но даже этого было мало. И я, с трудом оторвавшись от поцелуя, повторила то, что только что сделал он: проколола внутреннюю поверхность губы собственным тонким клыком. Кровь проступала мучительно медленно, гораздо медленнее, чем у людей. Но когда он наконец пригубил её, я ощутила полную невесомость и счастье. Свет колких хрустальных звёзд заливал моё неторопливое сердце, превращаясь в целебный эликсир и по капле передаваясь ему. А после Лёва мягко поставил меня на пол (мы всё же парили в объятиях? я была у него на руках?), и сквозь серебристые искры, пляшущие в глазах, я заметила алые капли на платье. Наверное, сейчас они смотрелись бы двусмысленно-символично, но моё платье было испачкано кровью отнюдь не впервые. Когда ты упырь, что-то редко случается в первый раз.