Л. К. Л.

Париж встретил нас серой туманной моросью, влажным запахом асфальта и ощущением безграничности пространства. Дыхание свободы, до сих пор незнакомой мне в полной мере, чувствовалось особенно явственно после тесного салона самолёта. С первого взгляда город казался огромным и величественным памятником самому себе, но это был не мёртвый слепок, а живой организм. Ночная жизнь здесь кипела, несмотря на почти предрассветный час. Яркие, одетые по последней моде люди разных возрастов неспешно гуляли, сидели на летних террасах, ловили такси. Они не выглядели манекенщиками со страниц журналов или статистами в постановке: и идеально сидящие костюмы с укороченными брюками, и платья-мини прямого и приталенного кроя, и цветные плащи они носили с естественной лёгкой небрежностью, говорившей, что всё это – не на показ. Впрочем, были среди них и те, чья одежда не бросалась в глаза, но даже от них не получалось отвести взгляда. И всё же, несмотря на изящную приветливость и монументальную красоту, город не отозвался во мне тем простым и всепоглощающим осознанием: “я здесь дома”, которое с первой секунды накрыло когда-то в Слониме. Их нельзя было сравнивать. Но дом всё ещё был лишь один. Совсем другое впечатление Париж произвёл на Лёву. Будь он человеком, я бы сказала, что только здесь он наконец вздохнул полной грудью. Его плечи распрямились и расслабились, будто с них вмиг упал многолетний груз. И если я была повержена и даже подавлена величием и свободой этого города, то Лёва был влюблён. Во время одного из своих последних перелётов Леонид снял жильё на Монмартре. Я ожидала увидеть квартиру с небольшими отдельными комнатами, но это оказалась просторная мансарда с видом на узкую улочку с кирпичной мостовой. Окна были тщательно завешаны плотной и совершенно новой тёмно-синей тканью с шёлковой набивкой, а вот сама мансарда казалась старой, почти обветшавшей. Сухие деревянные половицы скрипели под ногами, огромный платяной шкаф выглядел как экспонат из музея, а большое зеркало, стоящее на столике в глубине скоса крыши, было покрыто тёмными пятнами и мутными разводами. Каждая из трёх кроватей была накрыта пологом, и на каждой из них при желании могли уместиться мы все. – И мы сможем так жить? – с сомнением спросила я Леонида, шаг за шагом осматривая причудливое помещение. – Под самой крышей, как будто не должны прятаться под землёй? – О, милая! Это место художников и поэтов. И летучих мышей, пожалуй. Разве ты не чувствуешь с ним родства? Лёва прошептал что-то невнятное, восторженно глядя вокруг. – Вот он – без сомнения чувствует, – заключил Леонид. Я неопределённо пожала плечами, не желая делать поспешных выводов. – Но мы будем все вместе. Я хочу сказать… здесь почти нет дверей. – Я думаю, каждый из нас легко найдёт возможность уединиться, – рассмеялся он. – К тому же, вам с Лёвой придётся часто бывать вдвоём. Видишь ли, в этом городе мне предстоит много дел, и не о каждом из них я могу рассказать, так что… – Я не имела в виду, что хочу видеть тебя реже, – быстро прибавила я. Должна признать, Лёва восхищался не зря. Холодильник в крохотной кухне оказался полность забит пакетами донорской крови, которую в советском союзе Леонид доставал с огромным трудом. – Здесь такой запас сделать намного проще, – пояснил он. – Конечно, не заменит азарта охоты, но какое-то время мы можем не беспокоиться о пропитании. В старинном шкафу тоже обнаружился небольшой сюрприз – несколько платьев и брючных костюмов, купленных Леонидом на собственный вкус. – А Лёва прав, – сказала я. – Всё,что ты сделал для нас… это почти идеально. – Почти? – Ты упустил лишь маленькую деталь: здесь нет ни одной вазы. Куда я буду ставить цветы? В то утро мы спали все вместе на угловой кровати с серо-зелёным пологом, выбранной Лёвой. Сон не пришёл ко мне с первыми лучами рассвета, и я думала о том, что если это место и не станет мне домом, эти двое – уже мой дом. С приходом сумерек я приоткрыла окно, стараясь рассмотреть белые стены домов, резные балконы и приветливые улочки. Монмартр пах свежей выпечкой и горькими кофейными зёрнами. Леонид настаивал, чтобы мы отправились в кафе на бульваре Сен-Жермен, хотя кофеен и здесь было более чем достаточно. К тому же, я никак не могла понять, что в таком месте могли забыть упыри. – Терпение, Клава, скоро ты сама всё увидишь, – вот и всё объяснение, которое он мне дал. Я надела шёлковое синее платье и лёгкие туфли, найденные в шкафу, и повязала на волосы ленту. Я так и не распаковала чемодан, да мне и не хотелось сейчас смотреть на свои вещи: слишком уж сильно напоминали они об оставленном доме. На улице было по-летнему ветрено, а рыжий свет фонарей в сгустившихся сумерках делал очертания домов мягкими и эфемерными. Лёва выглядел посвежевшим после выпитой крови и принятой ванны. Его тёмные кудри слегка пушились, кожа сияла, глаза лучились тихим светом. Новые брюки и простая рубашка-поло смотрелись на нём непривычно, но без сомнения шли его высокой и стройной фигуре. Сама того не заметив, я прильнула к нему, и он молча обнял меня за плечи. Café de Flore встретило нас на углу бульвара неоновой вывеской над козырьком и гостеприимной террасой, полной приглушённого щебета. – И всё-таки что мы здесь делаем? – снова не удержалась я. Массивная стеклянная дверь, казалось, скрывала мир, где нам не было места. Леонид закатил глаза и ускорил шаг. Оказавшись у входа первым, он распахнул дверь широким приглашающим жестом, и пропустил нас внутрь. В просторном зале было шумно, накурено и многолюдно. Разномастная публика сидела вокруг столов небольшими стайками, что-то оживлённо обсуждая, потягивая вино и делая записи в блокнотах. Самая большая группа, походившая на яркий муравьиный рой, собралась в глубине зала, где очевидно и была сосредоточена здешняя богемная жизнь. Но прежде, чем присмотреться к шумной компании, я инстинктивно принюхалась и вопросительно уставилась на Лёву, который выглядел не менее растерянным, чем я сама. В зале слабо, но вполне отчётливо пахло кровью, смешанной с вином, джином и дымом сигарет, и далеко не все гости кофейни источали человеческий запах. – Нравится? – упиваясь нашим потрясённым молчанием, спросил Леонид. – Как минимум каждый третий в этом зале – le vampire, как называют нас местные. – И люди их не боятся? – поразился Лёва. – Их не пугает, что за столиком слева пьют кровь пополам с вином? – Люди не понимают, что они видят. Мы прячемся на виду, – Леонид прошёл вперёд, приглашая нас следовать за ним. Он не понизил голос, зная, что нас всё равно не поймут, но то и дело прерывался, здороваясь то с женщиной с тонким мундштуком, то с компанией мужчин в стогих белых рубашках. – Почти все из наших собратьев здесь – артисты из théâtre de vampires, который переживает сейчас то ли пятую, то ли шестую волну популярности. Их считают людьми, изображающими упырей, которые изображают людей. – Изобретательно, – констатировал Лёва. Почти поравнявшись с богемной компанией в конца зала, Леонид наконец понизил голос и произнёс, обращаясь ко мне: – Видишь, пожилого мужчину в круглых роговых очках и строгую даму с ним рядом? Узнаёшь? – Возможно, мужчину, – неуверенно откликнулась я. – Могла я видеть его фото в книгах или журнальных вырезках, которые ты привозил отсюда? Только он выглядел намного моложе. – Клава, это Сартр! – неожиданно подсказал Лёва. – Его работы помогли мне понять… впрочем, пожалуй, я скажу ему это лично. – Только не надоедайте с расспросами, здесь это не принято. Ну, пойдёмте, я вас представлю! Судя по тому, как встречали здесь Леонида, он и сам был чем-то вроде местной знаменитости, что впрочем совсем меня не удивило. А вот то, с какими людьми он оказался знаком, произвело эффект, граничащий с потрясением. Да, и Сартр, и его вечная спутница, “строгая дама” госпожа де Бовуар, оказались людьми. Людьми, которые, несмотря на острый ум, жизненный опыт и проницательность, даже не догадывались, кто окружал их в этом зале. В тот вечер я молчала, предпочтя впитывать всё, что звучало вокруг. Лёва не стал докучать и без того занятым непрекращающейся беседой экзистенциалистам, но пару вопросов всё-таки задал. Разговоры плавно перетекали один в другой, и вскоре я поняла, что теряю их нить. К тому, же французская речь не была для меня привычной: я понимала её на бумаге, но распознать на слух пока что могла не всё. – Оказывается, Лёва знаком с философскими концепциями куда лучше меня, – заметила я, когда мы наконец вышли в бархатно-тёплую ночь. – Я думал, ты читала все привезённые мною книги, – Леонид изобразил ленивое подобие недовольства. – Меня больше интересовали пьесы, чем философские трактаты. Но теперь я понимаю, что это – Камю дробина. А что вы скажете о де Бовуар? Насколько я поняла, она суфражистка? – Скорее феминистка, сейчас это называется так. Только при ней этого не говори, всё же она предпочитает называть себя экзистенциальным философом. Впрочем, должен признать, идеи о равенстве и женской свободе кажутся мне ключевыми в её работах. Уверен, тебе стоит прочесть её “Второй пол”. Хотя, конечно, для таких как мы само понятия пола и не имеет того значения, которое вкладывают в него люди. Но это всё ещё важно для мира в целом. – С каких это пор тебя стал волновать мир? – прошептал Лёва так, чтобы он не услышал. С тех пор Café de Flore мы посещали чуть ли не каждую ночь. Да, мы проводили время на Монмартре, гуляли по берегу Сены и ходили смотреть на Эйфелеву башню, которая оставила меня в недоумении, а Лёву – в восторге, но почти неизменно возвращались туда. Я познакомилась с несколькими упырями из театра, но все они казались слишком отстраненными и закрытыми, и мне так и не удалось увидеть ни в ком из них даже подобия родственной души. Что бы Леонид ни говорил о том, что пол для нас неважен, я давно уже в тайне мечтала встретить подругу, спутницу, равную себе, которую вряд ли нашла бы среди смертных. А потому, оказавшись в компании себе подобных, я невольно высматривала ту, кто могла бы откликнуться во мне пониманием и симпатией. Пока безуспешно. Из-за того, что на французский манер имена Леонида и Лёвы звучали почти одинаково, поначалу нас прозвали "Два Леона и Клоди". Но это казалось забавным лишь до тех пор, пока завсегдатаи кафе не пытались обратиться к каждому из них по отдельности, и вскоре Лёва каким-то непостижимым образом превратился в "Луи" – полагаю, с лёгкой руки и заплетающегося языка одного из учеников господина Сартра. Путаница усугублялась и тем, что в нашем окружении оказался ещё один обладатель имени, начинающегося на букву "Л" – юный упырь Лоран. Впрочем, вне зависимости от имени, его было бы трудно с кем-либо спутать. Лоран был ярок, громок и привлекал всеобщее внимание даже тогда, когда, казалось, вовсе этого не хотел. В первый раз я увидела его через пару ночей после знакомства с Сартром и де Бовуар. Сама я была не в духе в тот вечер: Леонид убедил меня надеть купленное им приталенное чёрное платье с белым воротником в комплекте с жемчужными серьгами, и в этом наряде я казалась себе карикатурной пародией на французскую школьницу с обложки журнала мод. Образ довершали плотные белые колготки и туфли с ремешком-перекладиной. – Я похожа на чёртову шахматную доску, – сокрушалась я, разглядывая своё отражение в старом мутноватом зеркале. – Лучше бы и правда не отражалась, нервы были бы крепче! – Зато никаких беретов, как ты и хотела, – посмеивался Леонид. – А нервы у нас и так крепче стали, им ничего не грозит. Смирилась с нелепым нарядом я только благодаря Лёве. Он обнял меня, сказав, что я могу переодеться во что пожелаю, но останусь красивой в любом случае, а затем легко коснулся моих губ своими. И я сдалась. В кафе я пожалела об этом решении: платье не было удобным, а колготки собирались складками на лодыжках. Я злилась на себя, на Леонида и больше всего на Лёву: как он мог усыпить мою бдительность такой очевидной манипуляцией? И, когда я в очередной раз наклонилась поправить проклятые складки, я и увидела Лорана. Жгучий брюнет, одетый отнюдь не по моде своего времени, вошёл в зал, и все взгляды тут же устремились к нему. Он был довольно высоким, стройным и совсем молодым: не больше двадцати, а скорее даже и меньше. Черные брюки выгодно подчёркивали фигуру, белая рубашка с шёлковой вышивкой и объёмным воротом больше походила на женскую блузу, а в ушах поблескивали длинные серьги, напомнившие мне подвески нашей слонимской люстры. Я не удивилась, что он направился к нашему столику, но чуть не выронила бокал с нетронутой водой, когда юноша обнял Леонида и быстро, но довольно напористо поцеловал его в губы. Лёва вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами и тихонько фыркнула. – Лоран, – как ни в чём не бывало представил Леонид гостя. – Очень приятно, – откликнулась я, быстро состроив серьёзную рожицу и назвав своё полное имя, – А это… Но Лёва уже сам протягивал ему руку, и я поняла, что удивиться придётся ещё не раз. – Лоран выступает в théâtre de vampires, – будто продолжая давно начатую беседу, сообщил Леонид, как только юноша занял место за нашим столом. – Недавно присоединился к труппе, но уже подаёт большие надежды. У него несомненный талант. Лоран потупил взгляд, но смущение его улыбки граничило с самодовольством. Его лицо и правда приковывало внимание: тонкие черты были одновременно гармоничными и лишёнными мягкости, скулы – чётко очерченными, а в тёмных глазах с едва заметно опущенными уголками век плясали задорные огоньки. – Расскажи поподробнее об этом театре, – попросил Лёва, и я охотно кивнула. – Леонид там бывал, но отказывается делиться и никогда не зовёт нас с собой. – Это потому что сейчас не сезон и идут репетиции, – неожиданно деловито ответил Лоран, – Несмотря на то, что театр – прикрытие, к постановкам мы относимся вполне серьёзно. А рассказывать в общем-то нечего, да не так-то и много я знаю. Только то, что театр древний как мир и ему периодически требуется свежая кровь. Но давайте лучше поговорим о вас. Сколько тебе лет, милое дитя? Я не сразу поняла, что он обращается ко мне, и лишь через несколько секунд заметила повисшую паузу. – Лоран ещё очень юн и не знает, что среди упырей задавать такие вопросы невежливо, – рассмеялся Леонид, глядя на наши растерянные лица. – Он стал одним из нас всего несколько месяцев назад. Неожиданно для себя я почувствовала укол жалости. Что должно было случиться, чтобы его обратили? Было ли бы это его выбором или произошло против воли? Я вдруг увидела его совсем другими глазами: не юношу, которым залюбовались упырицы и человеческие дамы всех возрастов, едва он пересёк порог кофейни, где пили, кажется, всё, кроме кофе, а хрупким мальчиком, почти ребёнком. – Всё в порядке, – не сразу откликнулась я, стараясь не обращать внимание на пристальный взгляд Леонида. – Мне сорок один. И милое дитя среди нас скорее ты, уж не обижайся. – Справедливо, – согласился Лоран, поправляя зачесанные назад волосы. – Что ж, выпьем за знакомство? Я снова ощутила жалость, но теперь совершенно иного толка: из-за моего детского облика я не могла пить вино с питательной добавкой в зале, на две трети заполненном людьми. В следующий раз мы увидели Лорана вольготно сидящим на столе экзистенциалистов в обтягивающем чёрном театральном купальнике и трико. Его лицо покрывал гротескно драматический грим, ещё больше выделявший и без того острые скулы и выразительные глаза. Всё это смотрелось так неуместно, что я не сразу осознала, что происходящее мне не мерещится. Но на молодого артиста были обращены и другие взгляды, а значит, это странное видение явилось по крайней мере не мне одной. Лоран читал бесконечно долгий философский монолог из знаменитой сартровской пьесы “Мухи”, настолько издевательски выделяя особенно важные фразы и подчёркивая их утрированно патетическими жестами, что было удивительно, как сидевший за столом автор мог терпеливо смотреть на это явное высмеивание его работы. И всё же, смотрел – напряжённо и пристально, чуть щурясь сквозь роговые очки. Что до обычно серьёзной и строгой де Бовуар, то она улыбалась снисходительно и почти благосклонно. И, честное слово, в какой-то момент мне показалось, что она готова была рассмеяться. В своей странной актёрской выходке Лоран был так заразительно искренен, что наверное на него сложно было по-настоящему разозлиться. Кто-то из невольных зрителей был в полном восторге от такого хэппенинга, кто-то выглядел почти испуганно, но ни на одном из лиц я не увидела гнева. Когда монолог наконец был закончен, в зале раздались нестройные аплодисменты, а Сартр тяжело вздохнул, покачав головой. Юноша спрыгнул со стола, попутно прихватив один из бокалов, и заливисто рассмеялся. Мне казалось странным, что мы до сих пор не видели в известного на весь Париж упырьего театра. Да, у них могли идти репетиции, а представления временно не давались, но ведь Леонид продолжал там бывать. Однако каждый раз, когда я спрашивала его об этом, он находил тысячи оправданий и отговорок, и вскоре мне стало казаться, что он намеренно скрывает очередной свой секрет. Я не была уверена, что мы с Лораном становились друзьями, потому что сравнивать было попросту не с чем, но мы всё больше времени проводили вместе сперва в Café de Flore, а после и за его пределами. Вернее, не все мы, а только Лёва и я, потому что Леонид снова взял моду надолго отлучаться. В Слониме меня не особенно тяготило его отсутствие, но в Париже мне стало его не хватать. В конце концов, наши отношения только стали налаживаться, а теперь он снова от нас отдалялся. Конечно, Лоран не мог заменить Леонида, но я чувствовала, что Лёва невольно поддался его обаянию. Наш новый приятель был без сомнения артистичен, открыт и непосредственен, что помогало ему добиться расположения ничуть не меньше, чем эффектная внешность. А может быть, способность приковывать к себе внимание была его “тёмным талантом”, полученным раньше срока? Так или иначе, Лёва легко находил с ним общий язык, несмотря на огромную разницу в воспитании, интересах и возрасте (как мы вскоре узнали, Лорану было всего девятнадцать лет). Тем временем я стала лучше разбирать беглую французскую речь и почти научилась поддерживать беседы. Я далеко не всё понимала в экзистенциальной философии, о которой так часто спорили ученики Сартра и де Бовуар, но сама возможность постичь суть собственного существования внушала надежду. – Я думаю, смысл в свободе, – сказал Лоран, когда мы прогуливались по Латинскому кварталу, вспоминая особенно оживлённый разговор предыдущей ночи. – Даже для смертных, вы ведь сами слышали, что говорят наши большие умы. – Почему тогда мы стараемся сковать себя рамками? – спросила я, выразительно взглянув на Лёву. Конечно, за последнее время он стал чувствовать себя гораздо свободнее, но даже это не шло ни в какое сравнение с тем, каким он мог бы быть, если бы позволил себе оставить сомнения и отбросить вечно гнетущее чувство вины. – Это большая загадка, – задумчиво произнёс Лоран и вдруг остановился, так что я чуть на него не налетела. – По крайней мере, я никогда не думал, что с самой большой несвободой мне придётся столкнуться в мире искусства, в театре бессмертных существ... Он замолчал и больше не проронил ни слова, пока мы не попрощались у парка Андре Ситроена. В один из последних безветренных осенних вечеров Леонид ушёл по своим таинственным делам, ещё до заката оставив записку с просьбой его не ждать. – Если хочешь, мы можем провести эту ночь вдвоём, – неуверенно предложил Лёва. Я сидела у туалетного столика перед зеркалом, всё ещё не пришедшая в себя после дневного сна, пока он, стоя позади, осторожно расчёсывал мои спутавшиеся волосы. Впервые за долгие годы в моих видениях появились родители – убитая мать и отец с окровавленным топором. Мать, улыбаясь, протягивала мне руки, из которых сочилась кровь, а отец стоял поодаль и беззвучно смеялся, любовно поглаживая рукоять топора. И я, сколько ни старалась, никак не могла до них дотянуться: до неё, чтобы спасти, до него – чтобы снова убить. – Нет, – проговорила я медленно. Мне не хотелось принимать у него одолжение. – А вот прогулка была бы кстати. Мы можем позвать… кого ты захочешь. – Ты точно в порядке? – вдруг спохватился он, внимательно разглядывая моё отражение рядом со своим. – Бледная даже для упыря. – Тяжёлые сны даже для упыря, – эхом откликнулась я, пытаясь отогнать остатки видений. Он отложил расчёску и обнял меня, склонившись так, что наши отражения оказались щека к щеке. – Знаешь, незадолго до того, как Леонид меня обратил, я подумывал отрастить усы, – заметил он, будто бы между делом. От неожиданности я чуть не расхохоталась: подобными откровениями Лёва почти не делился. – Ну как усы, – всё тем же непринуждённым тоном продолжил он. – Скорее уж, усики и бородку. – Тебе бы вряд ли пошло. Ты бы выглядел как упырий Иисус, бессмертный и неспособный побриться. Хотя нет… нет, прости, я думаю, ты смотрелся бы попросту глупо. – Потому я отказался от этой затеи. И он улыбнулся, очевидно радуясь, что так легко смог отвлечь меня от мрачного настроения. Несколькими часами позже мы зашли в кафе, рассчитывая встретить кого-то из наших собратьев, но, как назло, в тот вечер там были только люди и молодая упырица Сюзон, отношения с которой у нас никак не складывались. Она курила трубку, выдыхая едкий и тёмный дым с едва заметным кровавым запахом, замаскированным травами, и внимательно слушала госпожу де Бовуар, кивая почти каждому её слову. Мешковатый пиджак подчёркивал её неестественную для смертного худобу. Вечер встречал нас колкой прохладой и мягким запахом прелых листьев, в безоблачном небе ярко светила луна. Я была благодарна Леониду за то, что сейчас нам не нужно было охотиться: мне хотелось созерцать и чувствовать, и я была рада, что голод больше не отвлекал. Долгое время мы с Лёвой шли молча, и я знала, что он разделял мою тихую меланхолию, граничащую с умиротворением и покоем. Нам не нужно было даже касаться друг друга, чтобы почувствовать эту связь. Но у левого берега Сены он вдруг взял меня за руку и крепко сжал пальцы. Я не успела спросить, в чём дело, как вдруг увидела, что навстречу идёт Лоран, поблёскивая в темноте своими удивительными серьгами-подвесками. – Как кстати я вас встретил! – воскликнул он, поправляя на ходу прядь волос, упавшую на лицо. – Вы ведь составите мне компанию? – Мы как раз думали застать в кафе кого-то из наших, – откликнулась я, машинально подставляя щёку для уже привычного приветственного поцелуя. Лоран обнял каждого из нас с несвойственной для упыря искренностью. Он любил долгие объятия и называл себя тактильным, тогда как я про себя звала его трогательным. – Сегодня репетиция в театре, – сказал он,– все наши там. – А ты… – Сбежал. Вид у него был странно взволнованный, глаза лихорадочно блестели, но что-то в его облике не позволило мне спросить, что произошло. Вскоре мы снова шли молча, на этот раз втроём. Вечер превращался в ночь, небо наливалось чернотой, а звёзды сверкали всё ярче. Я не следила за дорогой, но то и дело поглядывала на Лорана, который то шумно вздыхал, будто ему не требовалось куда меньше воздуха, чем людям, то плотно сжимал челюсть в безмолвном гневе. Я терпеливо ждала, что он сам расскажет, в чём дело, и наконец в одном из тёмных скверов, пропахшем мусором и дешёвым спиртным, он вдруг ускорил шаг и направился к сомнительного вида скамейке. Мне подумалось, что в сквере вроде этого куда лучше охотиться, чем говорить по душам, но настаивать на поиске лучшего места было бы эгоистично. К тому же, я толком не знала, в какую часть города мы забрели. Лёва присел на скамейку вслед за Лораном, лишь на секунду помедлив, очевидно опасаясь запачкать брюки. Опасения были вполне обоснованы, но я не раздумывая опустилась между ними, мысленно попрощавшись с новым пальто. Как ни странно, здесь было по-своему уютно: густые деревья создавали надёжный и тёплый кокон, сквозь который едва пробивался холодный свет. Издалека доносились шорохи и отголоски сигаретного дыма. Вскоре Лоран заговорил. Речь была не слишком уж связной, и главную причину своего состояния он так и не назвал, но было очевидно, что с каждым словом ему становилось чуть легче. Он говорил обо всём подряд – о théâtre de vampires, о котором до сих пор молчал, о его нелепой иерархии и устаревших законах, о смерти и о свободе и, наконец, о любви, которой таким как мы почему-то так сложно делиться. Лоран хотел делиться ею куда больше, чем принимать восхищённые взгляды. Но для людей объятия упыря опасны и неестественны, а бессмертные закрыты каждый в собственном панцире. В какой-то момент мне захотелось сказать ему, что это не так. Да, Лёва и вправду спрятался в панцирь после единственного всплеска чувств, но разве так должно быть всегда? Разве этого нельзя изменить, и мы обречены на одиночество даже рядом с любимыми? В неверном лунном свете и отблесках далёких фонарей лицо Лорана казалось не точёным, а угловатым и беззащитным. Его большие тёмные глаза словно просили о чём-то невыраженном или искали ответа на незаданный вопрос. Он был одинок, и только теперь я увидела это ясно. Одинок, несмотря на толпу вокруг; одинок так же, как каждый из нас. Я хотела обнять его и сказать, что мы рядом, но вдруг увидела тонкую алую линию на его щеке. Он быстро смахнул слезу, снова плотно сжав челюсть. – Что.., – участливо начал Лёва. – Они убьют меня, если не буду играть по правилам, – быстро и будто чужим голосом произнёс Лоран. Я поняла, что он говорил о театре, и это была не фигура речи, но что-то вновь удержало меня от расспросов. И я обняла его, будто желая соединить и склеить сломанные детали. Я не знала, насколько серьёзны его опасения и что творится в этом чёртовом театре, и не могла с уверенностью обещать, что всё будет хорошо. А потому сказала то, что и собиралась, думая, что дело лишь в его ощущении одиночества: – Мы рядом. Мы будем рядом. То, что случилось дальше, я вряд ли могу объяснить. Лёва придвинулся ближе ко мне, так что мы оказались в тесном кругу. И тогда я поцеловала Лорана, а если вернее – легко коснулась губами его сомкнутых губ. Он тут же ответил, но наш поцелуй был почти невинным. Я отстранилась, не желая переходить черту, проведённую мною же, и юрко переместилась на край скамьи, так что мои спутники оказались рядом. На долю мгновения я поймала вопросительный взгляд Лёвы. Он всё ещё боялся сделать мне больно. Мне – не было. Их объятия сомкнулись мягко и естественно, а поцелуй был полным и долгим. Я не знала, так ли Лёва целовал и меня в нашей маленькой слонимской гостиной, да это и не было важно. Всё казалось простым и понятным. Я не испытывала ни уколов ревности, ни малейшего неприятия, ни желания, чтобы Лоран нас оставил: в тот момент все мы нуждались друг в друге. Не только Лорану нужны были утешение и подобие смертной близости, но и его прикосновения сейчас исцеляли Лёву, возвращая к жизни из давнего оцепенения, сна на яву. Когда их поцелуй оборвался, губы обоих были бледны и бескровны. Лоран быстро дотронулся до острого клыка, и я не сразу осознала, что случилось, когда он вдруг протянул мне руку. Шум в ушах и головокружение я почувствовала раньше, чем увидела каплю крови, медленно выступающую на его пальце, поднесённом к моим губам. Тонкий металлический запах мешал мыслить ясно, приглашая жадно впиться в эту бледную руку, совсем недавно бывшую человеческой. Но я лишь едва прикоснулась губами к его коже на месте прокола, мимолётно ощутив вкус лесной земляники и листьев мяты. Никакой примеси горечи: только свежесть и терпкая сладость. Я быстро вытерла губы тыльной стороной ладони. Это было всё, что я могла – и хотела – себе позволить. Хриплое пьяное пение невдалеке, смутно напоминающее всё ещё вездесущее “падам-падам-падам”, и недовольное хлопанье птичьих крыльев вернули в реальность. Я закрыла лицо руками, пытаясь сдержать нервный смех: не хватало ещё человеку встретить в сквере трёх целующихся упырей, одна из которых и вовсе выглядит маленькой девочкой. Пусть даже этот человек и горький пропойца. Лёва казался растерянным, но не смущённым. Неужели хотя бы в этот раз обойдётся без угрызений совести? – Скоро начнёт светать, – сказал я, вставая с холодной скамейки. – Не хочешь остаться сегодня с нами, Лоран? – В общежитие театра нужно вернуться затемно, – бледно откликнулся он. – А это не опасно? – спросил его Лёва. – Опаснее не вернуться. Выйдя из сквера, мы взяли такси и уселись втроём на заднем сидении, плотно прижавшись друг к другу. Говорить никому не хотелось. И только прощаясь Лоран сказал, обратившись к нам обоим: “Спасибо, что были рядом”. Мне не понравилось это “были”. В то утро мы с Лёвой спали, обнявшись. С рассветом в нашу мансарду вернулся Леонид. Всё постепенно вставало на свои места.