***
Больничное спокойствие, скрашиваемое регулярными поставками апельсинов и болтовнёй приветливой медсестры, длилось ровно два дня; третьи же сутки принесли с собой небольшой ураган, испортивший настроение не только Аи, но и всему персоналу больницы. — Я сказала это уже много раз и скажу снова: от тебя, Аи, я такого не ожидала! — уже полчаса звонкий и отчетливый голос матери слышался по всему этажу клиники, но попросить буйную женщину поумерить свой пыл никто из медсестёр или врачей до сих пор не решился. — Сначала подстриглась, как мальчишка, потом вместо приличной школы поступила в эту чёрти какую, а теперь ещё и в драки ввязываешься! Ты хочешь моей смерти?! Твои проблемы скоро меня задушат! То, что мама называла «проблемами» для Аи было частью её жизни, и потому проникнуться пониманием к претензиям матери ей никак не удавалось. Точнее говоря, она понимала, в чём заключались эти претензии, однако Тургенев не написал бы «Отцы и дети», если бы можно было прийти к миру со старшим поколением через простое логическое «понимание». — Одно дело твой брат — по словам его отца, он всегда таким был, но ты-то куда лезешь! Шахматы забросила, рисование забросила, в олимпиадах больше не участвуешь, ведёшь себя отвратительно! Сколько ещё ты будешь разочаровывать свою мать?! Если ты хочешь знать моё мнение-(!) Кротким жестом Аи подняла руку. Госпожа Сёцу умолкла на полуслове и посмотрела на дочь взглядом оскорблённой добродеятели. — Нет, мама, я не хочу знать твоё мнение. Мы уже обсуждали мою причёску, и возвращаться к этой теме я не намерена. Я буду стричься так, как мне нравится, — женщина было набрала воздух в лёгкие для возражения, но не начавшийся звук был прерван раньше, — Что до школы, все экзамены я стабильно пишу на сотни, и поводов для твоего недовольства не вижу, а на олимпиады уходит слишком много моего свободного времени, которое я не хочу тратить на что-то столь бесполезное. Будь так любезна, прислушайся не только к своим желаниям, но и к моим, и прекрати донимать меня такой ерундой. Матушка сжала губы в бледную узкую полосочку, вобравшую в себя всё возмущение и недовольство юной особой перед ней. Сёцу ненавидела, когда её пятнадцатилетняя дочь смела говорить с ней как с равной себе, однако признавала за ней такое право. — И что же ты тогда скажешь по поводу драки? — выложила она последний оставшийся в рукаве повод для ругани. — Не было никакой драки. Я упала с мотоцикла. — Ты не ездишь на мотоциклах! — Мой первый опыт был на днях и он оказался неудачным. — Хватит мне врать! Меня уведомили из школы, что произошла драка, а тебя в больницу, между прочим, притащили какие-то крашенные мальчишки! Думаешь, я не знаю, что красятся нынче только бандюганы?! Всё я знаю! — либо Сёцу свято верила в свою правоту, либо ей просто нравилось слушать свой голос, но говорила она с явным упоением — ей доставляло удовольствие то, что хоть где-то она проняла ложь дочери и знала, что с ней делать. — Я намерена обратиться в полицию! Если твоих дружков посадят, то и тебе никто мешать не будет. По коже пробежал холодок раздражения; Аи почувствовала потребность оборвать диалог в резкой и жёсткой форме, но сдержалась. Её помешанная мамаша натворит дел ещё раньше, чем она выпишется из больницы. — В полицию? И как ты себе это представляешь? «Моя дочь пострадала от насилия. На самом деле она просто упала, но я всё равно требую задержания» — так что ли? Сёчикара могла себе представить, какие проблемы появятся у её спасителей, окажись они в полицейском участке. Отвечать такой неблагодарностью на добро ей не хотелось, хотя, судя по словам её матери, она была самым неблагодарным ребёнком на свете. — Я подам заявление, и точка! — В таком случае, я пойду в участок и отзову заявление. — Аи! — Раз мы закончили «обсуждение» моих проступков, пожалуйста, уходи. Я устала. Женщина в последний раз яростно стрельнула в неё взглядом, в котором читалось явное негодование от чужой неблагодарности. Она развернулась и ушла, напоследок намеренно громко, чтобы показать всё своё возмущение, хлопнув дверью. Повисшая в палате тишина оседала в голове неприятным послевкусием ссоры. Аи взяла со столика апельсин и принялась методично высвобождать мякоть от кожуры, дабы занять руки хоть чем-то. Сейчас она немного уймёт свою раздражённость, а там уже на трезвую голову придумает, как поступать с матерью.***
То была среда. Солнце пекло так, что мозги грозились превратиться в яйцо пашот прямо в черепе, а любые жидкости организма в ближайшем времени должны были принять газообразное состояние и обратиться в пар. Вдоль улицы, как назло, не росло ни единого деревца, и спускаться вниз по склону приходилось прямо так — с непокрытой головой, в чёрной одежде, под прицелами беспощадно раскалённых майских лучей. — Кенчи-ик, а может не пойдё-ём? Рюугуджи слышал одну и ту же реплику уже двадцать минут, но продолжал отвечать одинаково: — Мы идём. — Долго ещё, Кенчи-ик? — Минут десять. — Понеси на спинке. — Не сегодня. Иди сам. Майки скулил в голос, уподобляясь капризному ребёнку, и до самой больницы продолжал жаловаться попеременно то на погоду, то на цены на мороженое, то на упавшее качество камасутры в его любимом журнале. В такую жару и в таком состоянии ему надо было жаловаться хоть на что-то, лишь бы выразить всю свою неприязнь к этому миру и к этой погоде в частности. Кен его понимал и даже осуждать не мог. У здания больницы, как и было обещано, они были уже через десять минут, но по ощущениям прошло минут сорок. — Во прикол, если у неё аллергия на апельсины. — Блять, Майки, уже три дня носим ей апельсины, схуяли у неё аллергия? — А я ебу что ли? Майки ногой оттолкнул от себя тяжёлую стеклянную дверь и вошёл в светлое помещение, обданный прохладным потоком воздуха от кондиционеров. Дракен проследовал за ним. Глава Тосвы, может, и ныл по поводу и без, но в эту больницу ходил куда охотнее, чем в любые другие больницы до этого. У него вообще наблюдалась патологическая неприязнь ко всем своего рода лечебным заведениям, а для этого места исключение, видимо, было сделано только из-за самого больного. Вернее, больной. С чего Майки повадился навещать эту девчонку (а это была именно его инициатива) — даже не навещать, а просто символически приходить в место её прибывания — для Рюугуджи оставалось тайной за семью печатями. — Ой, мальчики, снова вы? — медсестра в белом чепчике подошла к Кену и забрала у него из рук пакетик с тремя апельсинами. Почему именно апельсины? А хер его знает. Майки захотел апельсины — теперь они стабильно покупали апельсины; впрочем, по отзывам вот этой вот женщины — медсестры — Аи их съедала за ужин и завтрак, так что лишними они ей не будут. — Подруге вашей уже лучше, скоро выписывают. Хотя вы, наверное, и сами всё уже знаете, — о том, что кроме имени их «подруги» они ничего о ней не знают, доброй медсестре знать было необязательно. — А какого числа её выписывают? — как бы невзначай поинтересовался Майки. — Ох, так двадцать седьмого, в четверг. Ей врач постельный режим назначил, так что в школу ещё не скоро вернётся. Вы там за ней присмотрите, а то она ведь девочка деятельная — точно дома сидеть не будет — а травмы головы — это, знаете ли, серьёзно, чем чёрт не шутит. Внезапно для всех (и для новоприбывших особенно) по коридору разнесся такой возмущённый, такой пронзительный и такой претензионный выкрик, что стоило удивиться, как подобный звук вообще мог появиться в стенах больницы. Манджиро с Кеном синхронно повернули головы сначала в сторону шума, затем в сторону женщины в белом, которая, по всей видимости, уже была в курсе дел и знала, что за чертовщина происходила в противоположном конце холла. — Да это мамаша вашей подруги, уже вторые сутки буянит. Кажется, пока Аи не выпишется, она всю душу из персонала выбьет. — А в чём проблема? — не соображая, что юные девушки сами по себе редко попадают в пост-операционное отделение, со всей своей святой простотой уточнил Майки. — Чё она так орёт-то? — Да за дочку переживает — вот и орёт. Сначала всё на бедняжку кричала, но Аи ведь девочка упрямая — сами знаете — выдворила её и в палату сказала больше не пускать; мамочка ещё пуще орать, а Аи взяла и заперлась изнутри. Ну а мы что? Не выламывать же дверь, если ей плохо станет, — пришлось запретить матери к ней приближаться — вот и вымещает теперь злость на врачах да секретарях. Вы к этой мамаше лучше не подходите, а то и вам достанется. Она всё грозится в полицию пойти, заявление на кого-то написать — как бы под горячую руку не попасться. Медсестра сочувственно покивала головой, сочувствуя одновременно и Аи, и себе, и всему отделению, а затем спохватилась, точно вспомнив что-то важное, напрочь забыла про посетителей и почапала к стойке регистратуры, где сейчас, срываясь на вахтёрше, буйствовала вселявшая ужас женщина. — Пошли сходим в отделение? — Проблемы с памятью? Нам в первый день сказали, что в пост-операционное можно только родственникам. Майки вроде бы задумался над чем-то, но длилось это не дольше секунды. — Ладно, забей, — парень махнул рукой и развернулся к двери, — пошли отсюда, хочу есть. Зайдём в Мак? Кен дал своё безмолвное согласие, и они уже направились к выходу, но выйти им так и не дал окрик того же противного голоса, что секундами раньше доносился с другого конца помещения: — Эй вы, оба, стойте, где стоите, иначе я вызову полицию!