Неполноценный

             — Наш главный враг очень опасен. Он мафиози, и ты понимаешь, Ацуши, что мы против таких сражаемся? Именно портовая мафия портит жизнь нашему городу! Есть высший Закон, свобода и равенство есть Верховная справедливость. Всякий, противящийся этому Закону к Справедливости, неизбежно несёт Кару.       Крик злобного беты доносился даже сквозь закрытое окно. Ацуши видел — а зрение у него было по-кошачьи идеальным, — как многие люди оглядываются с улицы, а они между прочим были на пятом этаже! Он сейчас завидовал Дазай-сану, который развалился на диване с наушниками и напевал себе под нос какую-то очередную песню о самоубийстве. Куникида на это лишь злобно поглядывал, ведь сам вопрошал: «Самоубийство - малодушие... Если нет в душе спокойствия, то нужно обрести его. Если нет желаний, то нужно убедиться, чтобы они появились.» Настолько разными были эти напарники, что Ацуши удивлялся, как они друг друга ещё не убили.       В вооруженное детективное агентство Ацуши изначально принимать не хотели. Как только юноше исполнилось восемнадцать, так сразу из приюта его выкинули, не забыв дать смачного пинка под зад. И с тех пор жизнь его стала ежедневной борьбой за существование. Красивый круглощекий юноша, столь отличившийся на экзаменах, исчез. Живот нещадно урчал, и Ацуши уже был готов пойти на кражу. Он понял, что должен проглотить свою гордость и найти работу, которая хотя бы обеспечивала его пищей и одеждой. И ему несказанно повезло встретиться с добрым альфой, представившимся Дазаем. У мужчины была прекрасная, располагающая к себе улыбка и добрый, но хитроватый взгляд. Как странно было выловить его из воды, ведь сам Ацуши, несмотря на всю мирскую жестокость, лишь взывал к жизни.       Куникида тогда немного покричал на него, а потом и на улыбающегося Дазая, но все равно решил помочь сироте, ведь основная проблема Ацуши была лишь в том, что он — омега. Омег в агенство старались не принимать, хотя бы потому, что сталкивались они с непрерывными трудностями, да и в общем омеги такую работу не особо любили. Ацуши фыркал на этот сексизм, хотя всё-таки познакомился с Наоми — сестрой альфы Танидзаки Джуничиро. Девушка всё ещё была школьницей, потому работала лишь на полставки. И вот сейчас назревала новая опасность, почти первая серьезная в недолгой карьере Ацуши — клан мафиози.       — И что мы о нём знаем? — Куникида строго посмотрел на омегу, поправив очки пальцем.       — Только то, что имя его — Рюноскэ Акутагава.       — И мы больше ничего не знаем, — промурлыкал Дазай.       Разноцветные глаза Ацуши внимательно следили за альфой. Он был осторожен: отточенные движения не каждый мог заметить, но с самого начала омега понимал, что с Осаму Дазаем что-то не так. Дазай заметил, что Ацуши неотрывно следит за ним и немного нахмурился, тут же сменяя выражение лица на веселое. Можно было удивиться тому, как альфа умел управлять собой. Он полностью контролировал свое тело и лицо, не позволяя лишним мыслям на нем проявиться.       — Что, Ацуши-кун, справишься? Помни, что ты вооружен, — он покрутил пистолет в своих тонких пальцах, будто бы не заботясь о том, что это оружие. Ацуши испугался, когда Дазай, будто бы запугивая его, направил пистолет прямо по направлению к его сердцу. И странное чутье, которое никогда не ошибалось, подсказывало: «Если он выстрелит, то безошибочно попадет в цель. И ты умрешь». — Да и возможность встретить его сводится к минимуму, понимаешь? — Ацуши спокойнее выдохнул, когда оружие снова оказалось спрятано.       — Напомните мне, зачем мы идём прямо к магазинам, принадлежащим портовой мафии?       Ацуши работал здесь уже около месяца и успел познакомиться со многими. Директором детективного агентства — альфой Юкичи Фукудзавой; мужчине было уже около сорока пяти и он был просто прекрасным воином — именно таким, каких показывают в исторических фильмах. Ацуши не раз приходилось видеть его в действии, хотя мужчина в основном не выходил на задания вместе с ними. Скорее с ним отправляли более молодых сотрудников — уже известного альфу Джуничиро вместе с его сестрой; в прочем, Ацуши сомневался, что они родные, так как схожести не было, а однажды он даже застал их за поцелуем. Хорошо, что они не заметили. Либо же с альфой Эдогавой Ранпо. Ранпо был единственным связующим звеном в их агентстве, ведь остальные были скорее не для решения загадок, а выполнения опасных заданий. На альфу Ранпо не был похож от слова совсем, даже запах его был приторным, сладким; а ростом он был и ниже Ацуши, что для альфы довольно необычно. Но привыкнуть следовало, потому что женщина — Акико Йосано, как назло, тоже была самой настоящей альфой. Женщин альф встретить было сложно; практически невозможно, но, как оказалось, Акико полностью оправдывала свою сущность. Стоило только вспомнить, как насиловала она тело Ацуши всевозможными кремами, мазями, и бинтами после первого задания — даже немного парень начал напоминать Дазая, — но всё-таки врачом девушка была незаменимым. Кенджи Миядзава — молодой альфа; один из тех, кто имел, как и сам Ацуши «истинную пару». Куникида Доппо, пожалуй, был самым раздражающим в их агентстве, а ещё и единственным бетой. Он раздражался, что все шло не совсем по его плану: жену он найти все не мог, потому что слабый запах мало кого привлекал, что уж говорить о Дазае.       Дазай Осаму в начале насторожил Ацуши, всё-таки и его учили, что доверять незнакомым альфам нельзя. Но, как выразился Дазай, «мелких» он не любил, откидывая слабое тело куда-то себе за спину. Ацуши даже было немного обидно, когда он понял, что любил Дазай омег почти всех. Сидя вразвалочку, закинув свои невозможно длинные ноги, обтянутые бежевыми брюками, нога за ногу, он мог соблазнительно улыбнуться, даже не сильно раскидываясь альфа-феромонами, и слишком много омег на него велись. Когда Ацуши спросил, почему он не чувствует запаха желания от Дазая, то тот лишь пожал плечами и сказал, что умеет контролировать избыток своих феромонов. Хотя от всего его лица, тела будто бы исходила подозрительная аура подчинения. И Ацуши все не мог понять, откуда она исходит.       — Потому что именно там замечены частые преступления! Ну что, Ацуши, не боишься? — спросил напоследок Доппо, неожиданно укладывая свои длинные руки на омежьи плечи. Беты не всегда были такими высокими, они более склонялись от омег к альфам, и Куникида был определенно склонен к альфам — худым, долговязым, высоким, но с альфа-феромонами. — Вот ты пробиться в люди, если будешь таким старательным, не то, что Дазай, тот так и останется ходячим бомжом до конца жизни.       — Она не будет очень долгой! — Ацуши не успел заметить, как Дазай оказался рядом. — А тебе удачи, Ацуши-кун, — он потрепал его по волосам, из-за чего асимметричная прядь белых волос упала на его правый глаз, закрыв. — Помни, что судьба неизбежнее, чем случайность, — Ацуши не успел переспросить, что мужчина имел ввиду, как тот его вытолкнул на прохладную улицу.       Йокогама — это очень красивый город, как успел убедиться Ацуши. Джуничиро рядом трещал о чем-то, но слышала его лишь верная сестра, цепляющаяся мертвой хваткой за его руку. Омега даже не хотел думать о том, что бы она сделала с ним, если бы он посмел проявить к альфе чуть больше внимания. Ацуши все не покидало странное чувство, что надвигается что-то неприятное; и правда, лишь появились в поле зрения магазины, как сзади засигналили машины.       Ацуши остановился, зашуганно оглядываясь. Наоми прижалась сильнее к брату, из-за чего он обхватил ее своими худосочными руками. Трое подростков уже подрагивали от охватившего землю страха. Фонари, что расставили по всей улице, резко погасли, призывно посигналив несколько раз; некоторые треснули. Послышался тяжёлый кашель.       — Почему в мой выходной меня поднимают с кровати, из-за того, что какие-то дети пытаются ограбить магазин мафии? — Ацуши испугался, когда за спиной послышался четкий голос. Он звучал раздражённо, и даже луна, закрытая тучами, не могла осветить темную фигуру в плаще, стоящую перед ним.       — Кто ты такой? — воскликнул Джуничиро, вскрывая оружие. Тень, кажется, вопросительно приподняла бровь.       — Серьезно? На меня направил? — он ступил ближе, четкие шаги его откликались о пустые стены улицы. Тогда Ацуши заметил, что улица абсолютно безлюдна; что было ясно, учитывая, что находились они далеко не в благополучном районе.       Он подошёл совсем вплотную к Джуничиро, и Ацуши заметил, что тот стоит, не двигаясь. И указательный палец его даже не дёргается, лёжа на курке. А Наоми жалостливо жмется за его спиной. Кажется, что мужчина использовал какое-то устрашающее заклятье обездвиживания, и если бы они были в каком-нибудь магическом мире, то Ацуши бы непременно поверил. Видимо, аура мужчины была убивающей, но на Ацуши, как обычно, не действовала. С детства на него мало действовали чужие феромоны, потому и на Дазай-сана он не сильно налегал, спрашивая.       — Танизаки! — Ацуши подбежал к друзьям, откидывая их рукой в сторону. Темные глаза напротив метали молнии, кажется, что альфе не понравилось, что его прервали. Запах альфы Ацуши почувствовал почти сразу, как приблизился. Он был слабым, но привлекательным. Он был мятно-лимонным, пронизывающим до костей. «Кошачья мята?» — с опозданием подумал Ацуши. Мужчина напротив заметно нахмурился, не замечая, что омега перед ним трясся в конвульсиях. Он потёр белыми пальцами, что при тусклом свете отсвечивали, бровь.       — Здравый ум приказывает: «не приближайся к омегам». И я никогда бы не причинил вам зла, не в моих принципах. Но если ты не отойдешь, — он зажал нос платком; странное наводнение будто происходило в его голове. — К чему вообще ты защищаешь здорового альфу, тем более не своего? — голос мужчины надломился, он снова закашлялся.       — Защищать себя труднее, чем защищать других, кто сомневается, пусть посмотрит на адвокатов.       — С чего такие изречения, мальчишка? — он двинулся ближе, но Ацуши не сдвинулся, по-животному зарычав. — Ты что, маленький тигр? А не хочешь помочь своим маленьким друзьям?       Ацуши лишь на миг перевел глаза в сторону и поразился: брат и сестра Танизаки лежали на траве, а их тела слабо потряхивало. Этой быстрой отвлеченности хватило, чтобы альфа подобрался ближе и обхватил тощую шею своими длинными пальцами.       — Ты ни себя, ни других защитить не можешь, маленький тигр. К чему твои страдания? — он замолчал, когда дуло пистолета уткнулось ему в грудь; Ацуши испугался, когда свет луны на секунду упал на чужие глаза, и они блеснули чем-то знакомым. Голова отказывалась думать, чем именно.       — Для сражения нужен талант, не думаешь? — его палец уже потянулся к курку пистолета, но мужчина вскинул рукой, откинув оружие в сторону. Пуля пролетела мимо; пальцы сжались сильнее, Ацуши уверен, что останутся синяки.       — От таланта нас отделяет едва один шаг. Но чтобы понять, что это за шаг, надо постигнуть высшую математику, в которой половину ста ри* составляет девяносто девять ри, — услышал Ацуши, прежде чем провалиться в темноту. Дышать было уже нечем.       — Трагедия таланта в том, что его наделяют «миленькой ую~ютной славой», — от слащавого голоса Акутагаве захотелось умереть. Но вспомнив, что такая привычка уже присуща его врагу, он ее сразу откинул.       — Что ты забыл здесь, Дазай? — за спиной хрустнуло яблоко, даже в такой ситуации Осаму был слишком расслаблен.       — Ну как же, кажется, что сейчас ты посягнул на моих многоуважаемых коллег.       — Коллег? — Акутагава сбросил теплое тело на землю, подняв бровь. — Омег, с которыми ты спишь, ты теперь так называешь? — Дазай с противным звуком выкинул откусанное яблоко за спину.       — Тьфу, гнилое! — Рюноскэ уже чувствовал, как злость новой волной наполняет его тело; так сильно его раздражал этот человек. — Так называют друзей, Рюноскэ.       — У тебя не может быть друзей, как у меня, и в этом вина твоя! — он быстрыми шагами приблизился к бывшему наставнику, хватая его за ворот рубашки.       — Ты же любишь мои рассуждения, да, Акутагава? Так вот, сильный человек не боится врагов, зато боится друзей. Повергая одним ударом врага, он не чувствует никакого огорчения, но невольно боится ранить друга, как женщина. Слабый не боится друзей, зато боится врагов. И поэтому в каждом видит врага. Я знал, что ты всегда был сла~аб.       — Ты хочешь сказать, что я должен называть тебя своим другом?! — голос Акутагавы по привычке сорвался, как только он перешёл на крик.       — Нет, Аку-кун, — он перехватил худое запястье, оттягивая его в сторону. — Я хочу, чтобы считал меня своим врагом, — и откинул мощным ударом в пол. Акутагава упал на спину, не позволяя себе скулить, и Дазай поставил ногу на его живот, придавливая.       — Кажется, что мы возвращаемся в прошлое, Рюноскэ? Жаждешь моего наказания? — лицо Дазая, пусть и с двумя глазами было ужасающим. Молния громыхнула где-то за его спиной, осветив острые, повзрослевшие черты лица. Только сейчас Рюноскэ вспомнил, каким раньше был его наставник. И такой — повзрослевший, нависающий, — он казался лишь страшнее. Глаза отлили красным, показывая, в каком огне будет гореть Акутагава после смерти. Но умирать он ещё не хотел.       — Нет более мучительного наказания, чем не быть наказанным. Но поручатся ли Боги, что ты останешься ненаказанным, это другой вопрос. Разве не так вы учили меня, Дазай-сан? — нога упёрлась в живот сильнее, и Акутагава попытался протянуть руку в задний карман; в темноте это было незаметно. Он был не так самоуверен, чтобы думать о победе над Дазаем. Не сейчас, не тогда, когда кровь в жилах стынет.       — Неужели ты вернулся к более уважительному обращению, Рюноскэ?       — Взываю к вашей совести, — коротко ответил альфа, наконец нащупывая острый нож за спиной; рука дернулась, но быстрым движением Дазай выбил оружие из его ослабевших рук.       — Ты забыл, что у меня нет совести. У меня есть только нервы, — и глухим ударом, одним единственным — что было самым унизительным, — заехал по бледному лицу ногой, так и не вытащив ладони из карманов. Рюноскэ почувствовал, как нижняя челюсть хрустнула с тем же звуком, с каким Дазай откусывал свое яблоко. И было страшно понимать, что Дазай с таким же удовольствием может откусить кусочек от тела или души своего бывшего ученика.

***

      Сквозь сон Акутагава почувствовал, как по его щеке прошлось что-то холодное. Инстинкт сработал первым делом: Рюноскэ вскинул руку, готовясь к удару. Плечо пронзила острая боль, и в голову пришли воспоминания. Кажется, что это Дазай сломал ему руку или он просто так неудачно упал?       — Акутагава-кун, почему так принимаешь старых друзей?       Этот мягкий мужской голос альфа мог узнать из тысячи. Около полугода назад Чуя Накахара отправился на важное, скрытое задание. И вот никто не знал, когда же он вернётся. Глаза слипались от усталости, и Акутагава заставил себя их раскрыть. На него напала бессонница. Вдобавок начался упадок сил. Но он сам считал себя источником своей болезни. Это был стыд за себя и вместе с тем страх перед ним. Перед ним — перед наставником, которого он презирал! Часто, раньше, когда Дазай только ушел, у него дрожала даже рука, державшая перо. Мало того, у него стала течь слюна. Голова у него была ясной только после пробуждения от сна, который приходил к нему после большой дозы веронала. И то ясной она бывала каких-нибудь полчаса. Он проводил жизнь в вечных сумерках, словно опираясь на тонкий меч со сломанным лезвием, хотя по идее вести себя должен был так — Чуя. Но именно омега, переживший предательство, вывел его из этого состояния.       Сейчас Чуя выглядел просто великолепно: чуть загоревший, отдохнувший и по-счастливому сияющий. Очень неожиданно было видеть его таким, потому что после ухода Дазая он как минимум года полтора ходил грустным и лишь на задания выдвигался с охотой. Никто не смел спрашивать, что случилось. Кроме Акутагавы.       Но сейчас голубые глаза блестели счастьем, и Рюноскэ не хотел говорить, что Дазай снова объявился. После его ухода из мафии прошло четыре года, и найти его никто не мог. Стоило сообщить Мори, что грозит новая опасность. Хотя думать, что боссу мафии что-то неизвестно — глупо.       — Прости, Накахара-сан, — брови Чуи нахмурились, они давно не употребляли слишком уважительных приставок. Акутагава успешно продвинулся по званию, но Чуя до сих пор был выше.       — Рассказывай, что случилось с тобой? Я, значит, приехал, чтобы увидеть старого друга, а ты лежишь в лазарете со сломанной челюстью? Я думал, что никто не может тебя ударить, — глаза Чуи смеялись, и Рюноскэ уже пожалел о своей следующей фразе.       — Это был Дазай-сан, — но лицо Чуи не переменилось, может быть какая-то тоска на миг промелькнула в светлых глазах.       — Ах, вот как. Значит, ученик всё ещё не превзошел своего учителя? И как он?       — Видимо, он вступил в детективное агенство, которое часто вставляет нам палки в колеса.       — Это вполне в его стиле, — кивнул Чуя. Он перекинул ногу на другую одним быстрым движением, и ни одна лишняя эмоция на его лице не промелькнула.       — С ним были, видимо, его коллеги, либо соратники. Один — альфа, рыжий, высокий, за ним цеплялась другая омега — совсем ещё школьница. И … Ещё один омега, на него не подействовала моя аура.       — Ты не подумал почему, Рюноскэ?       — Вовсе нет. Возможно, что у него слишком большая жизненная сила. А ещё он…довольно привлекательно пах. Но лицо его было таким наивным, что даже глупым! Человеческое, слишком человеческое — большей частью нечто животное, — почему-то Чуя всё ещё забавно прищуривался; будто бы знал только ему известную тайну.       — Думаешь? А мне кажется, что причина в другом. Скажи, Рюноскэ, тебе он понравился?       Рюноскэ, несмотря на свой невинный вид, девственником не был. Когда-то в шестнадцать он мечтал найти свою истинную любовь, оправдываясь тем, что это судьба. Но годы в мафии и их довольно жесткое обращение, особенно от Дазая, постепенно убивали все чувства в светлой голове Рюноскэ. Чуя расстраивался, видя, что ещё один добрый человек умирает по чужой вине.       — Я думаю, что… Что это омега Дазая.       — С чего ты… Решил? — на зло Чуе его голос дрогнул, он действительно не слышал давно о своем первом любовнике, и чувства приутихли, как обычно это бывает. Он надеялся, что тот не вернётся.       — Он за него вступился. И не отрицал, когда я его упрекнул. Вы в порядке, Чуя-сан? — узкие плечи немного сгорбились; Чуя сразу выпрямился.       — Да, разумеется.       — Чуя-сан, вы знаете, что один из симптомов любви — это мысль, что «он» в прошлом кого-то любил, желание узнать, кто он, тот, кого «он» любил, или что он был за человек, и чувство смутной ревности к этому воображаемому человеку.       — Я не чувствую к нему уже ничего, это просто неожиданно, — Акутагава случайно узнал о их связи, когда увидел пьяного в дрова Чую. Он открыл свое самое дорогое вино, от которого его сразу вынесло; шляпа лежала где-то на пыльном полу, что было необычно для омеги. И всё-таки, Чуя был омегой, потому злая сущность вырвалась из него, делая более нежным и мягким. О том, что они спали, Акутагава узнал. О том, что они истинные — тоже.       — Ненавидеть преступление, но не ненавидеть преступника, — это не так уж трудно. Этот афоризм применим к большинству детей, если иметь ввиду их отношения к родителям.       — Измена, или предательство, если оно не политическое, — это не преступление, Аку.       — А по-моему, преступление, иначе вы бы не плакали тогда, — Чуя зло вскинул голову, он ненавидел, когда указывали на его слабость. Но тут же успокоился, ведь злиться на Акутагаву было невозможно.       — Назвать деспота деспотом всегда было опасно. А в наши дни настолько же опасно назвать рабов рабами.Любовь — не преступление, преступление — это его власть над тобой. Я никогда ему не прощу того состояния, — Акутагава был бы уверен, что Чуя в ответ давит на его душевные раны, но мужчина на это способен не был. Слишком правильным и хорошим Чуя был для мафии; Дазай больше подходил на эту роль, он даже напоминал Акутагаве змею, когда Чуя — кролика.       — Я думаю, что причина, по которой нет совершенных утопий, состоит, в общем, в следующем. Если считать, что человек как таковой не изменится, совершенная утопия не может быть создана. Если считать, что человек как таковой изменится, то всякая утопия, как будто и совершенная, сразу же покажется несовершенной.Как думаете, Дазай-сан мог измениться?       — Откуда я знаю? Я его даже не видел, — Чуя уже полностью опустился на стуле.       — Ну, в свете луны мало что можно разглядеть, но был он в светлой одежде. Его черты потеряли детскую мягкость, в общем он не сильно изменился. Кстати, его аура тоже, — Чуя хохотнул, с осторожностью осматривая разбитую губу и сломанную челюсть парня.       — Тогда, я уверен, что любовник у него по-любому есть, но это неважно. У меня в общем-то, тоже, — скулы Чуи немного зарделись, но Акутагава скинул это на игру света.       — Правда, и кто он? Какой?       — Он… Высокий альфа, чем-то похож на Мори внешне. И он, к сожалению или к счастью, русский. Мы с ним познакомились на задании, я был в Париже, и там волшебно. Хотелось бы снова там оказаться! Если бы не мафия, то я бы и не уезжал.       — Я рад за вас, Чуя-сан. Надеюсь, что с ним вы найдете свое счастье, — Чуя был уверен, что не полное, потому что истинность — не шутки. Но до этого у него были одиночные партнёры, и ни с кем он не вступал в отношения. Даже секс был не таким прекрасным, как первый.       — Акутагава, прежде, чем я уйду. Ты точно не расстроился из-за того парня?       — Говорю же, что нет. Просто давно не было омеги…       — Акутагава, ты не смотрел в зеркало? — парень нахмурился, думая, что Чуя напоминает ему о челюсти.       Исполнитель протянул зеркало, и Рюноскэ начал себя в нем рассматривать. Ну, может лицо немного опухло, а что не так? Но глаза его были одинаковыми — серыми. И Акутагава почувствовал, что теперь стал совсем чёрно-белым, как рисуют карандашом картины, которые не успели раскрасить. А тем временем Мори-сан уже ждал его в кабинете, отвлекая от тяжёлых мыслей.       — Что, Акутагава, поправился? Я знаю, что это был Дазай, мне уже доложили. Не жалеешь, что проиграл ему? — красные глаза слишком сильно напоминали глаза Дазая; где-то за спиной отца играла двенадцатилетняя Элис, она подросла, но не потеряла своего очарования. Голубые глаза смотрели на мир открыто и глубоко, но хитрости в них было не занимать.       — Борьба со случайностью, то есть с богом, всегда полна мистического величия. Азартные игроки — не исключение из правил, — ответил Рюноскэ. Он давно смирился, что победить Дазая — значит победить Бога. — Раньше я возвеличивал Дазай-сана. Я, двадцатилетний, гулял по залитому весенним солнцем сосновому бору. Вспоминая слова, сказанные ему четыре года назад:«Боги, к несчастью, не могут, как мы, совершить самоубийство». И он все ещё жив, Мори-сан.       Мори схватил изящными пальцами — такими, что и должны быть у омег — бокал. Часто можно было увидеть босса в таком состоянии, хотя пьяным его никто не видел. Запах его немного сочетался с этим сладким, и Акугатава всегда удивлялся. Почему запах Мори, хотя он не так стар, не чувствуется?       — Исстари среди увлекающихся азартной игрой нет пессимистов, это показывает, насколько похожа азартная игра на человеческую жизнь.Ты считал его богом, а я до сих пор считаю его азартным человеком. Ты знаешь, что я держу много заведений, где выбираются наружу человеческие грехи. Закон запрещает азартные игры не из-за того, что осуждает такой способ распределения богатства. А из-за того, что осуждают экономический дилетантизм этого способа.       Мори никогда не каялся, что держал бордели, подпольные магазины, продавал наркотики. Он наоброт с жадным восхищением рассказывал о том, как убил бывшего босса — альфу.       — Полагать, что мы, японцы, вот уже две тысячи лет верны монарху и почтительны к родителям, все равно что думать, будто Сарутахико-но Микото употреблял косметику. Не пересмотреть ли потихоньку подряд все исторические факты, как они есть? Тем более, зачем жалеть о смерти старого ублюдка, когда он позволял распускать свой член направо и налево? — Мори однажды проболтался, что его — маленького и безродного, — взял к себе тогдашний босс мафии. Он насиловал и бил маленькое тело, благо, что Мори от него не понес. Было сложно забеременеть, если альфа — не твой истинный. И истинный у Мори был, как оказалось. Он говорил, как его унижали за сильное различие глаз. Красный и голубой — будто бы две противоположности сияли на его нежном лице. Но сейчас глаза были одинаковы, но где его истинный — Мори не рассказывал.       — Значит, вы ничего не собираетесь делать? — удивился Рюноскэ. Он думал, что Мори тут же отправит за Дазаем самую опасную группировку, или того хуже — Чую.       — А смысл? Он, кажется, сейчас под защитой агентства, не так ли?       — Неужели вы их боитесь?       — Не боюсь, просто у нас негласное перемирие. Меня интересует немного другое, Рюноскэ. Неужели ты встретился со своим истинным? — Мори указал на его глаза; и правда, Акутагава ещё не привык к этому чувству. Все время, что он был в отключке, ему все мерещился запах. Интенсивный цветочный, терпко-индольный, теплый, сладкий аромат его любимого цветка — жасмина самбака. Мальчик сам был похож на этот цветок — белоснежные волосы его завораживали при свете луны, и глаза — Рюноскэ видел — блеснули.       — Да. На самом деле, … Я бы хотел с ним встретиться.       — У тебя будет возможность, Рюноскэ. На этого мальчика пришла небольшая информация, не думай, ему не угрожает опасность. Но мы можем привлечь его к наказанию, а кого это приведет за собой? — Рюноскэ вскинул голову, с ужасом глядя на босса. — Зато у тебя будет возможность поговорить с этим омегой.       — Вы на полном серьёзе собираетесь привести сюда Дазай-сана? Но Чуя…?       — Технически, я не буду его сюда приводить. Он сам должен будет прийти, и не проболтайся. Я постараюсь отослать Чую куда подальше в этот момент.       — Вы думаете, что хватит сил поймать Дазая? — Рюноскэ знал, что на мужчину здесь нет управы. Может быть, Мори, но дело было не в силе Дазая, а в его хитрости. Он мог придумать, что угодно, чтобы спасти свою жизнь — ему же вовсе ненужную.       — Я не думаю, что он захочет, чтобы его новому другу навредили. Верно?       — У Дазая нет совести. Я видел его, и он не изменился.       — Поверь, Акутагава, я знаю его с раннего детства. И знаю на какие рычаги давить.

***

      — Ну что, Ацуши-кун, как знакомство с мафиози? — промурлыкал Дазай ему на ухо, из-за чего омега резво поднялся с кровати.       — Что же мне делать, Дазай-сан? — мальчик рассматривал в отражении свои изменившеяся глаза. Ему совершенно не нравилось то, что его истинным является какой-то странный мафиози. Пугающий и жуткий — он мог сделать что угодно.       — Это не так плохо. Наследственность, окружение, случайность — вот три вещи, управляющие нашей судьбой. Кто радуется, пусть радуется. Но судить других — самонадеянно. Помни, что ты тоже можешь влиять на свою судьбу, и совсем необязательно идти на поводу у истинности.       — Дазай-сан, — что-то насторожило мальчика в словах альфа. — А у вас когда-нибудь был истинный?       — Что? — мужчина фыркнул. — Я с детства имею два своих карих глаза, — он указал на каждый по очереди, будто подчеркивал этот факт. — И считаю, что это великий дар. Не нужно будет таскать кого-то за собой и разрываться между истинностью и желанием.       Глаза у Осаму были очень красивые — темно-карие, теплые — как и весь вид Дазая, они напоминали Ацуши шоколад, который он безумно любил. Дазай казался ему заменой отца, ведь альфа ни разу не посягнул на него, ни разу не пересек черту дозволенного.       — А вам не бывает одиноко?       Ацуши часто видел, как работает Дазай с другими омегами. Он красиво улыбался: натягивая тонкие губы, показывая ровный ряд белых зубов, и на щеках у него появлялись очаровательные ямочки. Он всегда говорил, растягивая слова, когда флиртовал. Говорил мягко, и голос его при этом менялся. Между тем выглядел при этом он слишком сексуально, чтобы задуматься о том, что ему двадцать два, но все портили его слова о двойном самоубийстве. И с чего он взял такую глупость? Хотя и о них можно было на время забыть.       — Разумеется, мне не одиноко, Ацуши. У меня же есть вы! ВДА! — Ацуши казалось, что в голосе Дазая звучали нотки горечи, но внимания он заострять не стал. — Надеюсь, что ты восстановился, потому что Куникиде нужно купить папки для отчётов!       — Он ведь поручил это вам? — согнул бровь мальчик.       — Ну, Ацу~уши, я нашел новый способ самоубийства. Что будет, если я не попробую? А вдруг мне повезет? — глаза омеги тут же погрустнели; ему не нравилось темы о смерти, не нравилось, когда Дазай о ней говорил.       На улице было прохладно, потому Ацуши сильнее натянул на плечи куртку. Он был достаточно высок для омеги, и для своего роста слишком худощав. Поесть он любил, но в приюте кормили не совсем так, как нужно было ребенку. Да и в целом обращение там было ужасным. Ацуши со своим мягким характером не мог там находиться. Все считали его поведение надменным и высокомерным, не зная, что в большой мере это происходило от робости.Он часто уходил прочь от гадких детей, что могли с лёгкостью убить или поиздеваться над потерявшейся кошкой. Ацуши казалось, что дни в мире людей кончились, и последние остатки человечности скоро покинут его. Полный крах! После ухода из приюта, часто по ночам он стоял где-нибудь на скале и оглашал рычанием долину. Неужели никто из тех, кому слышен его рык, не поймет его страданий? Задумавшись, Ацуши не заметил скользящей за ним тени.

***

      Дазай хорошо помнил ту темницу, где когда-то он навещал Чую. До сих пор его прорывало от омерзения, когда он вспоминал, что ему давали. В темнице было холодно, и Дазай чувствовал себя какой-то заброшенной принцессой, к которой на спасение, увы, никто не придет. Никогда он не думал, что вернётся в это темное, страшное место, а руки будут привычным холодом опалять кандалы.       Дверь скрипнула, и Дазай усмехнулся, увидев своего самого любимого ученика. Он не мог не отметить того, что Акутагава стремительно рос. Он ещё на тренировках замечал, как умен мальчишка, старался вложить в него как можно больше мыслей, ведь сам полагался лишь на собственный ум. И внешне он уже не напоминал чахоточного, забытого всеми ребенка — он был полноценным альфой, с развитой мускулатурой, рельефом проскальзывающим по всему телу. И силы в нем было тоже немерено, это Дазай почувствовал, когда его ударили по лицу, из-за чего он стукнулся щекой о заднюю стенку.       — А полегче нельзя, Рюноскэ?       — Я не успокоюсь, пока не сломаю твою челюсть! — Рюноскэ схватил мужчину за подбородок, крепко сжав, и ударив его затылком о стену; на миг перед глазами Дазая все пропало. — Скажи мне, что у тебя с этим омегой, пока можешь говорить.       — О~о~о, Аку-кун ревнует, верно? — усмехнулся Дазай. В живот ему прилетел сильный удар ноги. — Не волнуйся так, с ним я не трахался, можешь не убивать. Я не рушу, как это называется, «истинные» пары?       Акутагава стиснул зубы. Он ненавидел этого человека всей душой, но от сердца отлегло, когда он сказал, что к Ацуши он не прикасался. Дазаю верить нельзя, но от омеги действительно больше никем не пахло. Сейчас он был без сознания, в покоях самого Рюноскэ.       — Почему ты тогда разрушил свою, Дазай? — Рюноскэ напоследок замахнулся по лицу альфы, разбив его губу, и развернулся. Сейчас у него были немного другие дела; более важные, чем допрос предателя.       — Акутагава, прежде чем ты уйдешь. Помнишь, когда я уходил, то приказал тебе подумать, что для тебя значит «любовь»?       — Я помню, что сказал Накахаре-сану, и уверен, что ты четыре года назад тоже слышал. Любовь — это половое чувство, выраженное поэтически. По крайней мере, не выраженное поэтически половое чувство не заслуживает любви, — Дазай усмехнулся.       — Тогда следует считать, что я люблю каждую проходящую мимо омегу?       — Если вы хотите сравнить свои чувства к ним с чувствами, что вы испытываете к Накахаре-сану, то это не любовь. Вы ведь не следили за всеми омегами, с которыми спали?       — Так ты знал об этом, Акутагава? — Дазай не удивился, Рюноскэ успел доказать свое превосходство над остальными ещё тогда, когда находился у Дазая в обучении.       — Вы прокололись всего на одном моменте, когда следили за ним спящим.       Дазай не хотел, чтобы кто-то знал о его слабостях. Но бросить Чую полностью так и не смог, как бы не запрещал себе. Он уверен, что это слепое изнеженное чувство было вызвано его новой жизнью. В мафии он не позволял себе таких эмоций.       — Так этой тенью был ты, верно? — Дазай помнил, как услышал стук в пустой квартире, где обычно было слышно лишь посапывание омеги. — Ты сильно вырос в навыке скрытности.       — У меня был неплохой в этом смысле учитель, — он зло посмотрел на него. — Я ничего не сказал Накахаре-сану лишь потому, что не хотел снова видеть его страданий, - сказал юноша и вышел, с сильным хлопком закрыв дверь.       Дазай сплюнул скопившуюся во рту кровь. Боль он не любил, но при таком образе жизни испытывал ее чаще, чем голод. Он откинул голову назад, пытаясь размять затекшую шею. Стоять, привязанным к стене, было действительно неудобно, особенно при его росте, где приходилось немного присесть. Он часто видел, как высыхали на щеках спящего Чуи ручейки слез, и как с каждым днём они становились меньше. Руки уже чесались: так сильно хотелось достать отмычку, будто огнем жгущую запястье. Таких у него было несколько, на всякий случай. Но он ждал определенного момента и вскинул голову, когда наконец почувствовал. Запах черного чая и фруктов разбудил внизу живота давно забытую нежность, и Осаму понял, что его мечта — увидеть человека, стоящего за дверью.       — Ну же, Чиби-кун, заходи! — ласково пропел он.       Дверь распахнулась, с силой ударившись о стену: Дазай хотел бы зажать уши от повторяющегося противного скрипа, неужели у всех в мафии была привычка хлопать дверьми? Но руки были прикованы к стене. Да и всем его вниманием завладел стоящий в двери омега. У него было сверкающее лицо. Как если бы луч утреннего солнца упал на тонкий лёд. Когда-то в прошлом Дазай был к нему привязан, но не чувствовал любви. Больше того, он тогда и пальцем не прикасался к его телу. И в памяти всплывал старый разговор, что провели подростки, сидя на краю старой крыши. Йокогаму с нее было видно со всех сторон.       — Чуя, ты мечтаешь о смерти? — спросил тогда Дазай. От него не скрылось то, что юноша был огорчен.       — Да… нет, я не так мечтаю о смерти, как мне надоело жить.       После этого разговора, пусть и под влиянием алкоголя, они сговорились вместе умереть.       — Platonic suicide¹, не правда ли?       — Double platonic sucide².       Но у Дазая до сих пор сохранилось самоуважение, скептицизм и расчётливость. Он не мог презирать себя вот такого. Но с другой стороны, он не мог удержаться от мысли:«Если снять с людей кожу, у каждого под кожей останется то же самое». И говорил себе: «Я захвачен злым демоном. Злым демоном «конца века»!» А Чуя никем не захвачен, только лишь любовь к Дазаю Осаму его губила сильнее.       — Дазай, твой голос такой же мерзкий, — отвлек его от сладких воспоминаний Чуя. Дазай не шелохнулся, лишь по привычке слащавее улыбался. — Как тебе на моем бывшем месте? Принести рисового супа? — только сейчас Дазай заметил, что в Чуе всё-таки что-то изменилось; больше не было ублажающей душу гаммы эмоций — лицо было слишком безразличным. Дазаю казалось, что и омеге перешёл его типичный образ.       — Если я буду здесь, в заключении, разве мир не останется погруженным во мрак? А похоже, что боги именно этому и радуются и оттого веселятся.Впрочем, без тебя бы здесь было намного хуже! — воскликнул Дазай. — Ты…очень похорошел, коротышка, — Чуя удивился, когда натянуто-высокий голос Дазая сменился на серьезный.       Именно таким голосом Дазай запугивал раньше людей в этой комнате — где-то до сих пор высыхала кровь; стены были и вовсе ею залиты, и вонь стояла невыносимая. Слабый запах фиалки еле проскальзывал в ней. Чуя понял со временем, что запах олицетворяет самого человека. Нежный цветок мог расти и в тени, и на солнце — так и Дазай приспосабливался и в мафии, и в обычном мире. Он до сих пор не мог поверить, что Дазай, привыкший к роскоши и комфорту, мог позволить себе жить в каком-нибудь захолустье. Для греков фиалка — цветок неоднозначный. С одной стороны, он считается символом скорби и печали, с другой — эмблемой ежегодно оживающей весной природы. От галлов любовь к фиалке «по наследству» перешла к их потомкам — французам. Во времена поэтичных состязаний, высшей наградой за победу служила золотая фиалка. Считая фиалку символом чистоты и невинности, французские писатели и поэты не могли даже выносить, когда с ней сравнивали кого-то недостойного. Чуя, наполовину содержавший французскую кровь, был наслышан о многих легендах. Когда, заключенная в тюрьму и ожидавшая казни Жозефина, уже было совсем отчаялась, ей, однажды, малютка-дочь тюремщика принесла букет фиалок. В будущей императрице родилась надежда на спасение и предчувствие ее не обмануло. С тех пор она не расставалась с этими цветами. Дазай мог выбрать путь любой. И освобождения или скорби можно было ждать от него? Раньше Чуя верил лишь во второе.       Но красная жидкость, лежащая у ног Дазая была свежей. Чуя заметил, что губа мужчины рассечена, и не смог ускользнуть взглядом дальше. Дазай уже не был тем тощим подростком, и пусть и казался таким же худым, но сквозь его светлую одежды проскальзывали крепкие мышцы, скрытые всё также бинтами. Чуя трогал однажды это крепкое тело; и все не мог от него оторваться.       — Думаешь, — он постарался придать голосу более свежий вид. — Раз надел свежую одежду, так превратился в протагониста?       — А в фильмах это проходило, — снова заулыбался Дазай. Чуя не мог выкинуть из головы, как искренне выглядели его глаза до этого. Очередной обман, очевидно.       — Чиби, я…- голова снова откинулась в сторону, из-за чего Дазай снова оцарапал старую рану о камень. Чуя, хоть и был омегой, но силу имел недюжинную. Стоило от него ожидать и это. Звук лезвия прорезал воздух с неприятным скрипом, Чуя достал оружие из ножен, прижимая кончик прямо в чужую шею.       — Ты всё ещё играешь, да, Дазай? — он схватил его за каштановые волосы, притягивая ближе к своему лицу. — В ту ночь, когда ты ушел из мафии, я открыл бутылку 89 года, чтобы отпраздновать.       — Поздравляю тебя. Кстати говоря, чтобы отметить тот день, я подкинул тебе бомбу в машину, — Чуя потянул Дазая за волосы назад. Он знал, кто устроил тот погром, убив его любимую вещь. Осаму дружил с дорогой плохо, да и убить мог ненароком или специально, потому за руль всегда сажали Чую. Под лезвием уже пробивалась свежая кровь. Он убрал его в сторону, замахнувшись.       — Ты тогда сильно плакал, Чуя? — неожиданно Осаму вырвался из железной хватки, в ладони Чуи остался клок темных волос. Лицо Дазая слишком приблизилось к лицу омеги, так что Чуя почувствовал железный запах крови; они были сейчас на одной высоте, Дазаю пришлось пригнуться. — Я никогда не думал, что придется извиниться перед тобой, — выдохнул прямо в губы.       — С чего ты взял, что я буду плакать из-за такого, как ты?       — Потому что ты любил меня, Чуя, — мафиози поспешил оттолкнуть чужое лицо к стенке. Запах фиалки одурманивал.       — Я никогда не говорил тебе этого, Дазай. Единственное, что я могу испытывать к тебе — это ненависть, — Замахнувшись, Чуя быстрым движением воткнул нож прямо рядом с лицом мужчины, немного отрезав его волосы и оцарапав ухо. И тут же развернулся, не захотев смотреть в лицо, в котором он видел прошлое.       — У тебя всегда есть выбор, Чуя. Тебе выбирать, что ко мне испытывать, — голос Дазая был необычно спокойным и тихим. Он совершенно не реагировал на кровоточащие ранки.       — Мне выбирать, говоришь? Каждый раз, когда ты так говоришь, у меня никогда нет выбора.       Чуя зло выдохнул и дернулся, когда его талию обвили теплые руки. Он не слышал щелчка, какого-либо звука, и Дазай секунду назад был в кандалах. И никто не мог бы их снять, но, кажется, что Чуя забыл, что Дазай — это Дазай. Наверняка спрятал в своей одежде пару отмычек.       — У тебя есть выбор. А тогда у меня его не было, — Чуя не дернулся, когда длинные пальцы проскользили по его животу, а горячее дыхание уже чувствовалось ухом. — Я никогда тебе не рассказывал, Чуя.       — Дазай, — Чуя мягко положил ладонь на руку, обнимающую его за живот. Он не злился, ведь все слезы и злость прошли два года назад. Сейчас осталась лишь тоска по прошлому и любимый запах фиалок. — Мне не нужны твои объяснения, потому что я знаю, какой ты лжец, — ногтями он впился в кожу альфы. — И если бы, — он закинул руку назад, хватаясь за отросшие кудри. — Если бы мне нужно было твое оправдание, то я бы нашел тебя.       Чуя резко развернулся, все также держа Дазая за волосы. Голубые глаза столкнулись с карими. И тут же руки, все также лежащие на талии, притянули его ближе. И альфа впился в мягкие губы.       Он кусал, облизывал, пытался вспомнить давно забытый вкус, но не чувствовал отдачи. Чуя стоял столбом, все также не убирая хватки из темных волос. Дазай притянул его за поясницу, из-за чего грудью они столкнулись, и Чуя слабо выдохнул, позволяя знакомому языку проникнуть в жаркую пропасть.       Чуе раньше говорили, что если ты начинаешь путь со змеиного хвоста, ты закончишь у её головы, полной яду. И Дазай был той самой змеей — с таким же длиинным ядовитым языком и шипением. Чуя почувствовал вкус крови, когда губы Дазая коснулись его, и поспешил прикусить его язык. Руки, сжимающие спину, дрогнули. Чую отвлекал обострившийся запах и очертания твердого члена, который он чувствовал животом. Дазай оторвался.       — Чуя, не стоит обманывать себя, ответь, — голубые глаза горели огнем, метали искры, и Чуя ответил.       — Какая причина тебя сюда завела? Ты с самого начала мог освободиться, — Дазай все не спускал рук с тонкой талии, замечая болезненную худобу Чуи.       — Разве тебя в качестве причины мне недостаточно?       — Какой же ты лжец, Дазай, — Чуя нашел в себе силы откинуть длинные руки и отойти в сторону. — Если бы такое было возможно, то ты бы не через четыре года пришел. Что тебя сюда привело? — Дазай горько вздохнул.       — Моего юного коллегу похитили, и боюсь, что Акутагава — его истинный. Но не думаю, что их стоит сближать. Мне жаль мальчика, но с Акутагавой…       — Тебе жаль? — удивился Чуя. — Рюноскэ намного лучше, чем ты, шпала. Мальчика похитили не из-за этого, — Чуя пытался не показать свою обиду за волнение Дазая о мальчике. О нем он так никогда не думал, никогда не волновался.       — Тогда из-за чего, Чуя? — мужчина снова оказался ближе.       — Ты знал, что он убил директора приюта, в котором раньше был? А тот был как-то связан с Мори, если не ошибаюсь, — Дазай оказался совсем рядом с Чуей, но тот не реагировал, уже доставая сигарету. Знакомый щелчок зажигалки раздался по комнате, и запах крови сбился под влиянием тяжёлого никотина.       — Так мальчик хранит много тайн, верно? — лицо Дазая оказалось слишком близко к тонкой омежьей шее.       — Уж точно не больше, чем ты, — рукой Дазай выдернул сигарету из рук юноши, кинув ее куда-то назад, так и не потушив. — Ты что творишь, ублюдок? — ноги подогнулись от ощущения альфа-феромонов.       — Прости, Чуя, — Дазай подхватил омегу под руки, когда тот почувствовал головокружение. Носом альфа уткнулся в тонкую шейку, пытаясь запомнить лучше фруктовый запах. Немного прикусил зубами, оставляя след, прошёлся языком.       — Придурок, если мой…альфа увидит, — глаза Дазая немного расширились, хотя чего он ждал?       — Встретимся немного позже, хорошо? Я скучаю, Чиби, — его пальцы уже заземляюще вдавливались в же́лезы Чуи, и рыжий, несмотря на сопротивление, провалился в сон.       Дазай подхватил миниатюрное тело под коленями. Рыжая голова тут же прижалась к его груди. Хотелось забрать Чую с собой, но это было слишком опасно. С омегой на руках Дазай вышел из камеры, захлопнув дверь ногой.       ...Тем временем Акутагава склонился над распластанным телом беловолосого омеги, он все не мог понять, чем притягивает его запах. Он отметил, что мальчишка симпатичен. Взял его маленькую ладошку в свою и удивился их различности. Ладошка мальчика была до безобразия нежной и мягкой.       Но мысли его были заняты бывшим наставником. Акутагава не верил в Бога, он верил лишь в Дазая. В отличие от Мори, который знал слишком много о японской культуре. Он часто говорил: послушай, издалека в нашу страну пришел не только дэуссу. Из Китая сюда пришли Конфуций, Мэн-цзы, Чжуан-цзы, да и сколько ещё других мудрецов. А ведь в то время наша страна только родилась. Мудрецы Китая, кроме учения дао, принесли шелка из стран, яшму из страны Цинь и много других вещей. Они принесли нечто более благородное, чем яшма, — иероглифы. Но разве благодаря этому Китай смог подчинить нас? Посмотри, например, на иероглифы. Ведь не иероглифы подчинили нас, а мы подчинили себе иероглифы. Среди издавна известных наших древних соотечественников был поэт Какиномото Хитомаро. Сочиненная им песня «Танабата» сохранилась в нашей стране до сих пор. Прочитай ее. Пастуха и простой ткачихи там не найдешь. Воспетые там возлюбленные — это звёзды Волопас и Ткачиха. У их изголовья журчала Небесная река, как журчат реки нашей страны. Но я должен рассказать тебе не о песне, а об иероглифах. Чтобы записать песни, Хитомаро применил иероглифы. Не столько ради их смысла, сколько ради их звучания. Не то что наш язык мог бы стать китайским. Здесь действовал не только Хитомаро, сколько охранявшая его душа сила богов нашей страны. Но мы одержали победу не только над иероглифами. Наше дыхание, как морской ветер, смягчило даже учение Конфуция и учение Лао-цзы — дал. Но долгий рассказ будет слишком нуден. Хочу лишь сказать, что хотя такие, как дуэссу, в нашу страну и приходят, но никто нас не победил.       — И как это может мне помочь? — спросил тогда Рюноскэ.       — Однажды я сошел с корабля на западном берегу нашей страны. И повстречался с путником. Он был юн, просто ребенок. Он не был богом, он был простым смертным. Сидя с ним на скале при лунном свете, я услышал от него разные рассказы. О том, как его схватил одноглазый бог, из-за чего он заразился и теперь и его глаз закрыт, тогда он был в повязке; он говорил о русалках с красивыми голосами. И кажется, пытался меня облапошить. Ты знаешь имя этого путника? С тех пор как он повстречался со мной, он стал моим помощником. Да, к сожалению он с самого детства был склонен ко лжи. Тогда я сказал ему, смотря на корабль южных варваров, над которым в тумане из золотой пыли высокого вздымается флаг: «Спокойно смотри на нас с берега прошлого». Неизбежно настанет время, когда грохот каменных огненных стрел с черных кораблей, вновь появившихся на горизонте, нарушит твой сон, — Акутагава уважал Мори. Уважал его мудрость. Но с тем коротким рассказом лишь больше убедился, что гениальность, присущая тому заплутавшему ребенку — дар богов. Если ей обладал не сам бог.       — Бороться с богами этой страны труднее, чем я думал, — он все думал о Дазае. Акутагава понимал, что раньше восхищение перешло в слепую любовь. Как верный пёс тычется в руку своего хозяина, когда тот держит за ним нож. — Сумею ли я одержать победу или потерплю поражение?       В этот миг до его ушей донёсся голос, чужая ладонь под пальцами задвигалась.       — Ты потерпишь поражение.       Мальчишка ещё был слишком слаб, но смотрел с неприкрытой ненавистью. Он вырвал ладонь из чужих рук и отодвинулся в сторону.       — Не рано ли тебе судить обо мне, тигр? — мальчишка поморщился от странного обращения. — Что тебе успел рассказать Дазай?       — Лишь о том, что ты жалкий и жестокий мафиози. Ты забыл, как напал на моих друзей? — Ацуши никогда раньше не судил людей по одному поступку, но Дазай говорил: «опасайся его».       — Знаешь, я думаю, что времени у нас мало. Я уже чувствую будто дух Дазая за спиной, — Ацуши удивился, насколько юноше было все равно, что его враг, кажется, победит. — Не хотел бы ты послушать мою историю?       — Это как злодеи, которые рассказывают свой план действий, а потом их побеждают? — Акутагава неуверенно кивнул, он не интересовался людской жизнью, не знал чем люди сейчас увлекаются. Для него существовала лишь мафия. — Если в конце ты проиграешь, то с удовольствием, — Акутагава уже успел обидеться на брошенную омегой безраличность.       — Это случилось однажды под вечер. Я бежал со своей сестрой в поисках ночлега. Начался дождь. Тогда неожиданно мы наткнулись на ворота, стоявшие в южных концах основных городских проспектов в древних японских столицах Наре и Киото. На ворота Расёмон. Поскольку ворота Расёмон стоят на людной улице, здесь могли бы пережидать дождь несколько женщин и молодых людей. Тем не менее, не было никого. Объяснялось это тем, что в течение двух-трех лет на Киото одно за другим обрушивались бедствия — то землетрясения, то ураган, то голод. Вот столица и запустела необычайно. Потому появилась будто нечисть среди ворот. И когда солнце скрывалось, там делалось как-то жутко, и никто не осмеливался подходить к воротам близко. Зато откуда-то собиралось несчётное множество ворон. Днём они с карканьем описывали круги над высокого загнутыми концами конька кровли. Вороны, разумеется прилетали клевать трупы в верхнем ярусе ворот. Дождь, окутывая ворота, надвигался издалека с протяжным шуршанием. Сумерки опускали небо все ниже, и, если взглянуть вверх, казалось, что кровля ворот своим черепичным краем подпирает тяжёлые темные тучи. Мы решили зайти внутрь. Однако, поднявшись на две-три ступени, мы обнаружили, что наверху есть кто-то с заженным светом. Это сразу бросалось в глаза, так как тусклый тяжёлый свет, колеблясь, скользил по потолку, затканному по углам паутиной. В башне, как о том ходили слухи, в беспорядке валялось множество трупов. Мы и раньше видели смерть, но в таком количество — это изрядно пугало. Все они валялись на полу как попало, с раскрытыми ртами, словно глиняные куклы, так можно было даже усомниться, были ли они когда-нибудь живыми людьми. Они молчали, как немые, вечным молчанием. Однако, несмотря на тот страх, я различил фигуру, сидевшую на корточках среди трупов. Мы от страха и любопытства забыли как дышать. А фигура поднялась, возвышаясь тенью над мертвыми, и казался этот человек богом смерти. Возможно, он и спас нас от гибели, забрав к себе под бок, в мафию, но и превратил нашу жизнь в нескончаемый кошмар.       Ацуши молчал. Он был всегда очень добрым, и всегда замечал чужие страдание лучше других. Вот и сейчас юноша больше не казался безжалостным убийцей, даже глаза его — серые, что привык видеть Ацуши в зеркале, сейчас казались светлее.       — К чему этот рассказ? — Рюноскэ усмехнулся.       — Чтобы ты не считал меня большим чудовищем, чем люди, что окружают тебя. Этим человеком был.., — Акутагава прервался, оглядываясь назад. Там снова стояла та тень, что видел он в детстве. На руках мужчина держал будто неземное существо — голова откинута в сторону и медные пряди свисали вниз. Мужчина держал тело нежно, не сильно прижимая к себе. Но взгляд красных глаз убивал любое стремление к спасению.       — Что ты забыл здесь, Дазай? Ты немного нас прервал.       — Может быть, — он усмехнулся, — Обмен?       Послышался глухой удар. Дазай упал на колени, прижимая сильнее к себе безвольное тело, будто бы стараясь защитить. Хотя все в комнате знали, что на такие чувства он не способен. На его затылке уже расцветала кровавая рана. Ацуши с ужасом смотрел на развернувшуюся сцену. Над Дазаем нависал демон — красные глаза его убивали любые попытки к сопротивлению. А волосы цвета вороньего крыла — видимо, тех ворон, что являлись вестниками смерти из рассказа альфы, — сливались с полумраком комнаты.

***

      На крыше стояла высокая фигура, темные волосы развевались подобно изломам млечного пути. Он рассматривал японский город, вспоминая родные земли.       — Что ты собираешь делать с ним, Федор-сан?       — Омега с сердцем и без ума такая же несчастная дура, как и омега с умом без сердца. Это старая истина. Его сердце принадлежит тому страшному человеку. Я давно слежу за Дазаем Осаму, и вижу, что мы слишком похожи. В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Его жестокость поразит миллионы, и погубит его навязанная обществом истинность, я уверен.