***
Звук каблуков Мори-сана разлетался по всей округе, ведь коридоры были пусты; в то же время шаги Акутагавы были абсолютно бесшумны. Только из-за одной двери доносились крики и хохот, омега рефлекторно сжался, когда они подошли ближе. — Тебе бы потребовался опыт в борьбе, Ацуши-кун, мы ведь не знаем, кто наш вра~аг. Да и мне не мешало бы потренироваться, хотел бы показать на своем примере, — улыбнулся Дазай. — На одном из членов мафии. Рюноскэ усмехнулся, понимая, что мерзавец имеет в виду. Лишь Ацуши слепо искал глазами противника, ведь никогда не видел Дазая в действии. Не так он жесток, чтобы позвать на сражение Рюноскэ. — Ты, разумеется, знаешь, кто самый сильный боец в мафии, — утвердил Рюноскэ. — И я совершенно не против начистить его наглую рожу. Голос немного прокуренный, но нежный раздался со стороны. Там стоял тот же омега, которого Дазай держал на руках перед их поимкой. Тогда, в свете солнечных лучей, едва освещающих полумрак комнаты, Ацуши думал, что увидел ангела. Красота не была среди омег редкостью, но здесь сущность была ярко выражена, несмотря на то, что омега — мужчина. Сейчас он выглядел намного прекраснее, чем лежащим без сознания на сильных руках. Рыжий омега вышел в центр комнаты, а Дазай неспешно к нему подошёл, продолжая болтать. — В любом сражении, — он наклонился к омеге, и только тогда Ацуши заметил, насколько велика разница в их росте, — контактируют с врагом правильным боем, а побеждают — маневром. Поэтому тот, кто хорошо пускает в ход маневр, безграничен, подобно Небу и Земле. — Ты слишком много болтаешь, шпала, — снова удивил рыжий омега. Странно, что с Дазаем они были знакомы, но было в их движениях что-то слаженное, привычное. А в движениях омеги более агрессивное. — Стратегий в сражении не более двух — правильный бой и маневр, но изменений в правильном бое и маневре всех не исчислить, — омега замахнулся рукой, тут же ее вскидывая, но Дазай успел ускользнуть, обаятельно улыбнувшись. — Стратегия Чуи — бой, — омега, видимо, Чуя, оскалился при упоминании своего имени. — а моя — маневр. Правильный бой и маневр взаимно порождают друг друга, словно кругообращение, у которого нет конца. Кто может их исчерпать? — Дазай ушел за хрупкую спину, умело и аккуратно ловя обманчиво-хрупкие руки, и было в его действиях что-то нежное, непривычное ему, но омега развернулся, наконец попадая прямо по лицу мужчины, из-за чего тот отлетел на несколько метров. И танец, похожий на языки пламени, прекратился. — Верно, — голубые глаза уставились на Ацуши с упрёком, и мальчик пытался понять, чем он уже успел не угодить, а Дазай все пытался откашлять кровь. — То, что позволяет хищной птице ударом поразить жертву, — это своевременность. По этой причине тот, кто хорош в сражении, мощь — стремительна, удар своевременен и короток. — Мне казалось, что учу его я, — всхлипнул Дазай, пытаясь остановить кровь из носа, когда снова его опрокинули на землю. На рубашку он уже махнул рукой, ведь ту, кажется, было не спасти. — Верно говорят, даёшь ему — враг непременно берет; выгодой принуждаешь его двигаться, а крепостью встречаешь его, — мужчина поставил ногу на широкую дазаевскую грудь. — Кажется, что твой маневр немного проигрывает моему правильному бою, — сверкнул глазами мужчина. — Все потому что маневра не ждут, — омега упустил момент, когда его схватили за ногу и опрокинули прямо на Дазая. Тот сразу их перевернул, зажимая тонкое тело своим, но омега не сопротивлялся, глядя прямо перед собой — строго глаза в глаза. — Они оба хорошие бойцы. Жаль, что по разную сторону баррикад, — раздался голос сзади, отвлекая от созерцания пары. Ацуши ещё не привык к Рюноскэ, — так сильно его пугал этот человек, но и теперь он казался не менее опасным. И быть может, при других обстоятельствах, он бы понравился ему намного больше. Но по сравнению с высоким, милым и ласковым шутником Дазаем — мрачный худосочный Акутагава сильно проигрывал. — Удивительные толки обо мне ходят, да, Ацуши? — крикнул Дазай, немного постанывая от боли, что безусловно было слишком наигранно. — Дазай умеет делаться невидимкой, — он заскулил, когда Чуя ударил его под дых с ноги. — Надеюсь, что вы, мои дорогие друзья, не верите в это, как простые люди. Я не умею делаться невидимым и не в сговоре с дьяволам, — противясь словам, его глаза полыхнули огнем. — Просто один мой дорогой знакомый научил меня науке о природе вещей. И если только применить ее на деле, то отвернуть большой замок, снять большой засов — все это для меня не слишком трудно. Невиданные доселе у нас воровские уловки, — ведь их, как крест у пушки, наша дикая Япония тоже переняла у Запада. — Дазай, знаешь, — прежде безраличные свинцовые глаза Акутагавы пылали ненавистью, он поспешно поднялся, оставаясь на приличном расстоянии от альфы. — Не так давно я шел по просёлочной дороге, полого подымавшейся горы, нагретую солнцем. По сторонам поднимался душистый запах зрелого ячменя, а мою голову все не покидала страшная мысль. «убей, убей.» Я уже был убийцей, но не мог понять, кого? Я незаметно начал повторять для себя это слово. Но сейчас я вспомнил этого гнусного человека. Я безумно хотел убить тебя, Дазай, на протяжении многих лет. — Убить того, кто дал тебе жизнь? — Дазай осклабился, осматриваясь по сторонам и замечая, что Ацуши кидает в его сторону абсолютно обескураженный взгляд. — Я помню, как шел на одно задание, — одно из самых страшных моих заданий, и меня все преследовал странный запах. Чем-то он напоминал запах перезрелого абрикоса. Проходя по пожарищу, я ощущал этот запах и думал, что запах трупов, разложившихся на жаре, не так уж и плох, — Лицо Акутагавы сжалось в отвращении, и он приложил ко рту платок. — Но когда я остановился перед прудом, заваленным грудой тел, то понял, что слово «ужас» в эмоциональном смысле отнюдь не преувеличение. Я видел ужас на лицах тех людей. Что особенно потрясло — это трупы двенадцати-тринадцатилетних детей. Я смотрел на эти трупы и чувствовал нечто похожее на зависть. Я вспоминал слова: «Те, кого любят боги, рано умирают». Видимо, меня боги не любят, — он горько усмехнулся. — Эти трупы, разумеется, нужно было куда-то убрать. И заброшенные ворота Расёмон подходили как нельзя лучше. Кто же знал, что однажды вы с сестричкой захотите там появиться? Так вот, — он шагнул к Рюноскэ. — Если бы в тот день я не насмотрелся на трупы детей, то вы лежали бы вместе с ними. Акутагава зарычал, кидаясь вперёд, но Дазай искусно увернулся, будто бы не был ростом выше метра восьмидесяти, подставляя альфе подножку и зловеще смеясь, когда тот упал на раскрытые ладони. Накаджима ещё никогда не видел такую сторону Дазая, — дьявольскую, подобную образам злодеев из фильмов, даже лицо его потемнело от гадкой ухмылки, сияющей на лице, сравни солнцу. Акутагава же был похож на животное — агрессивное и беспокойное. К пораженному альфе тут же подскочил Чуя. — Отойди от него, ублюдок! Пока я не выполнил то, что ты так отчаянно желаешь, — Дазай снова усмехнулся, но отошёл на шаг дальше. Чуя тут же подхватил друга под руку, поднимая. — Отчего ты нападаешь на него? — воскрикнул Чуя, и убедившись, что Рюноскэ в порядке, схватил мужчину за бинты на груди, склоняя его ниже, прямо к своему лицу. — Оттого, что я вижу зло. — Зло? Я думал, ты не признаешь различия между добром и злом. Ну, а твой образ жизни? Разве не ты это зло породил? Дазаю казалось, что он беседует с ангелом. Правда, с ангелом, на котором была дурацкая шляпа. — Вы уже достаточно мне отомстили, опозорив, — он указал на свою кровавую губу. — Преступник, связанный веревкой, я почему-то ощущал покой; даже сейчас, когда события будут памятны мне как страшные провалы моей вечной игры, — и позднее он много раз думал, что лучше было бы, наверное, просидеть десять лет в тюрьме, чем ощутить на себе такой спокойный и презрительный взгляд Чуи. — Болтай, да знай меру, Дазай. Тебе не привыкать знать позора, — Осаму в ответ на его слова обомлел, шутливо вскидывая руки вверх. — Значит, в душе Чуя не считает меня человеком? Видит во мне только жалкого самоубийцу, которому не удалось умереть? Значит, он видит во мне кретина, не ведающего стыда, я в его глазах — живой труп?! И нужен я ему исключительно для его собственных удовольствий? На этом, значит, зиждется наша «дружба»? — если бы голос Дазая не казался таким саркастичным, то Ацуши бы поверил в его горечь, но губы альфы привычно изогнулись в улыбке. — Если ценность того единственного, к чему я стремился, сомнительна — что же я могу понять в этом мире? Чего желать? Или нет ничего, кроме алкоголя? — Ты углубляешься в философию, Дазай. А у меня заканчивается рабочий день, — устало заметил омега, все же отпустив альфу и потянувшись. Он развернулся, поворачиваясь к Осаму спиной, взмахнув рыжими кудрями, и Ацуши удивился, когда Дазай подался чуть вперёд, будто бы пытаясь сильнее почувствовать запах фруктов и черного чая. Сложилось слишком много вопросов, на которые ответы никто давать не хотел. Осаму наконец отвернулся, когда рыжая головка скрылась за дверью. Ацуши последовал за ним. — Далеко ли ты собрался? — Накаджима почувствовал сильную хватку на своем локте, замечая, что Дазай агрессивно развернулся. — Одно из условий Мори, которое он просил передать. Тебе — Чую, мне — его.***
В мафии Чую научили ходить всегда осторожно, никогда не позволяя себе расслабиться. Каждый шорох, каждый звук должны были улавливаться маленькими ушками, а сильные руки сжимали в кармане острый нож. Сам омега внешне казался слишком спокойным, несмотря на то, что нервы его были на пределе. — Ты собираешься идти за мной до самого дома, Дазай?! — наконец воскликнул Чуя, резко развернувшись. И чуть не впечатался в широкую грудь, отталкивая Дазая ладонью. Мужчина, поправив помявшееся место своей новой рубашки, насмешливо на него посмотрев. — Мы же напа~арники, разве нет, слизняк? Мори-сан тебе приказал! — он поднял указательный палец вверх и даже не догадывался сколько усилий Чуе стоило его не откусить. Если бы дотянулся. — Напарники в стенах мафии, а не в моем доме, — он снова развернулся, продолжая устало идти. Лучше бы машину взял, честное слово. Дазай хотя бы их не любил. Но квартира находилась не так далеко от мафии, поэтому транспорт не требовался. — Даже не выпьем как раньше? Как жаль! Чуя остановился, когда раздался звонок его телефона. Пользовался он им довольно редко, ведь почти все свое время посвящал работе. И только один человек знал его номер. — Да, Мори-сан? — Дазай прислушался, отмечая повышенный тон босса мафии и поникшие плечи напарника. — Да, я прослежу за ним. Но мой дом?.. Да, я все понял, босс. Дазай догадывался о чем просил Чую Огай, хотя мотивы его поступка были нелогичны. Босс будто сам отдавал омегу в руки Осаму. Хотя может здесь играла свою роль судьба. Заходя в богатый лифт, Дазай даже нахмурился. Он совсем забыл о той роскоши, что позволяла своим соратникам портовая мафия. Дом был дорогим, многоэтажным, больше похожим на отель, чем на уютное жилье. — Я бы хотел купить себе коттедж, чтобы жить отдельно от всех этих соседей, — будто бы прочитав его мысли, произнес Чуя. — Совершенно нельзя уединиться, в общем-то. Чуя не замечал, но стены лифта были абсолютно зеркальными, отчего Осаму мог разглядеть его со всех сторон. Омега не терял осанки, и тот старый образ худощавого подростка давно забылся. Видимо, у Чуи были некие комплексы, связанные с его телом, потому сейчас проскальзывало намного больше мягкости в изгибах его фигуры. Дазай уверен, что если бы он не посвящал большую часть времени тренировкам, то давно уже обрёл небольшие округлости, располнев. Впрочем, Дазай уверен, что Накахара не потерял бы своей привлекательности. И даже сейчас его приторный, фруктовый запах ничем не перебивался, хотя вроде как Чуя упоминал об «альфе». Не успел Дазай спросить, как двери лифта распахнулись. — Тебе повезло, Скумбрия, что квартира у меня большая. Найдешь, где спать. Чуя распахнул высокую дверь, слишком высокую для него, как подумал Осаму и прошел во тьму своего жилья. Интерьер был довольно современным, большая прихожая, выходящая в две спальни и кухню. Чуя, сбросив обувь, сразу прошел в последнюю, и Осаму услышал привычный щелчок открывающегося вина. — Что, слизняк, уже развитый алкоголизм? Не слышал, что омежий алкоголизм не лечится, верно? — Чуя хмыкнул, все же наливая второй бокал. — Оно стоит дороже, чем ты на черном рынке раз в десять. Так что не злоупотребляй, — сделав глоток, приказал Чуя, позже сонно зевнув. Осаму удивился, как же по-домашнему — чего он никогда не видел — это выглядело. Дазай расстегнул пуговицу у горла, громко сглотнув. — У меня немного другие предпочтения, — но не успел подойти. Потому что входная дверь снова скрипнула. — Чуя-сан, я заметил, что в тесной квартире даже и мыслям тесно. А в вашей можно разгуляться! — незнакомый мужской голос настолько раздражал, что в руках Дазая с треском лопнул стакан, разливая теплую красную жидкость — подобно той, что проливал Осаму в мафии — по светлому кафелю.***
Акутагава все рассматривал гладкое омежье лицо, пока они с Ацуши шли к нему. Спускался по узким плечам, окутанным бедной одеждой, по тонкой талии, переходящей в широкие бедра. Несмотря на принадлежность к мужскому полу, фигура Ацуши была определенно слишком женственной. И кожа была мягкой, плотной. Ещё недавно, отводя мальчика в общий душ, заменяя его поношенные одежды, он отметил, что Накаджима имел просто зверский аппетит. И если бы денег на еду хватало, то отъедался бы Ацуши до смерти. И сейчас приходилось не срываться, опускаясь с бедер на широкие ягодицы, круглые и обтянутые узкими, короткими штанами. А ведь Акутагава даже не упрашивал босса на нахождение рядом со своим истинным. Это было не желанием альфы, а обычным приказом Мори-сана. — Ты перестаешь наконец на меня пялиться? — раздражённо спросил Ацуши. Этот мужчина до сих пор внушал ему нестерпимый страх, потому и раздражал больше обычного, все не отрывая глаз цвета свежеотлитого свинца от острых скул, разящих своей спелостью. Особенно пугали озорные искорки, блиставшие в серых омутах, когда взгляд устремился вниз. — Я ведь обязан следить за тобой, тигр, — нахмурился Рюноскэ. Омега ему действительно нравился и в воспоминаниях снова всплыли те утопичные мечты, в которых Акутагава видел свою новую, обласканную семью. Даже если из старой у него ещё осталась сестра. Но Дазай снова разрушил все его несбыточные мечты, настроив мальчика против истинного. — Следи менее пристально. — Почему ты так относишься ко мне? — воскликнул Рюноскэ, хватая омегу за руку. В нос сразу же ударил блаженный, сахарный аромат, делая маленькое тело ещё более желанным. — Т-течный? — Нет! — Ацуши вырвал руку. — Течка будет через пару дней, надеюсь, что тогда я избавлюсь от твоего надзора. — И, — Рюноскэ удивился, каким утробным казался его голос, — с кем же ты ее проведешь? Во благо Ацуши его мягкие щеки залил взволнованный румянец, говорящий Рюноскэ о его чистоте и непорочности. В прочем, это было вполне объяснимо, учитывая, что омеге было не больше восемнадцати. Но через секунду Акутагава понял, что румянец вызван не только лишь его непорочностью, но и вполне греховными мыслями. Страшная догадка пришла на ум. — С Дазаем? — поражаясь себе, спросил альфа, отмечая определенно-согласный взгляд Накаджимы. — Ты влюблен в него? Собирался попросить провести вместе течку? — Это не твое дело! — Я — твой истинный, конечно, мое, — утвердил альфа, снова хватая блондина за руку и отталкивая к стене. Он не рассчитал силы, впечатываясь лицом прямо в красное от смущения лицо омеги. Вжимаясь в мягкие, сухие губы, замерев, и сразу отпрыгивая на несколько шагов назад. Ацуши удивлённо коснулся кончиками пальцев тронутой поцелуем кожи, все больше краснея. — Истинный? — шепот казался настолько тихим, что мало бы кто заметил его, если не природная чуткость Ацуши и осторожность Рюноскэ. Смотря на развернувшуюся сцену, перед ним стоял бета, темными волосами и раскосыми глазами напоминающий Рюноскэ. — Гин? Откуда ты здесь? Ацуши рассматривал перед собой появившегося бету, удивляясь излишней скрытности. Лицо его было закрыто наполовину темной маской, а длинные волосы собраны в неопрятный пучок на затылке. И одежда была слишком свободной, — невозможно было рассмотреть ни кусочка тела. — Собираюсь домой, ты скоро? — продолжил бета, его голос стал твёрже, но был таким же тихим. — Я… немного задержусь. Это, — Акутагава смущённо потёр затылок, не зная как представить омегу. — Это Ацуши Накаджима. — Приятно познакомиться, — глаза Гин сощурились, будто бы улыбаясь, Рюноскэ раньше не слышал, чтобы его сестра так много говорила. — Приятно познакомиться с истинным моего брата. — Брата? — Истинным? Голоса парней смешались, заставив Гин издать лёгкий смешок. Разве мог ее брат усомниться в ее догадливости? — На протяжении стольких лет мне было видно твой серо-зеленый глаз, что сейчас имеет Ацуши, — Акутагава улыбнулся, так, что у Ацуши отвисла челюсть, настолько его улыбка была нежной. — Испытаю счастье, если вы зайдете к нам, — Поклонившись, бета ушел, счастливо сверкая глазами. — Ты его любишь, верно? Семейные узы это что-то, — вздохнул Ацуши. Вот он уж точно не знал, что такое семейные узы. — Его? — удивился Рюноскэ, хрипло рассмеявшись, чувствуя новый приступ кашля. — Гин — моя сестра, именно с ней Дазай меня нашел когда-то в воротах Расёмон. — Сестра? — отсутствие запаха, неопределенная внешность, мужские повадки, — Ацуши искренне удивился открытию. — Ещё давно, стоя у фусума, я смотрел, как акушерка в белом халате моет новорожденного. Каждый раз, когда мыло попадало в глаза, младенец жалобно морщил лицо и громко кричал. Чувствуя запах младенца, похожий на мышиный, я не мог удержаться от горькой мысли: «Зачем он родился? На этот свет, полный житейских страданий? Зачем судьба дала ему в братья такого человека, как я?» — сознался Акутагава. Он сам не понимал, как успел доверить омеге, которого он знал пару дней, столько фактов своей жизни. — Жизнь полна страданий, но также и счастья, — утвердил Ацуши, прожигая бледную кожу Рюноскэ прикосновением лёгкой руки, горевшей даже через ткань одежды. — Счастья? — повторил Рюноскэ, задумчиво смотря в след уходящего Накаджимы. В воздухе, напоенном запахом водорослей, радужно переливалась бабочка. Один лишь миг ощущал он прикосновение ее крыльев к пересохшим к губам. Но пыльца крыльев, осевшая на его губах, радужно переливалась ещё много лет спустя. Таким лёгким был поцелуй его истинного, и повторить его стало новой утопией для Рюноскэ.***
Двое Альф, таких дорогих для Чуи удивлённо друг на друга уставились. Дазай нахмурился, когда Чуя оттолкнул его и подошёл к незнакомцу, увлекая его в объятия. Мужчина не был выше Дазая, но Чуя в его руках казался крошечным, и внутри Дазай перерезал свои вены, смотря на бледные ладони на хрупкой спине. Темные, длинноватые волосы коснулись бледной омежьей кожи. — У тебя гости? Я не вовремя? — удивился мужчина, внимательно осматривая Дазая. — Нет, это всего лишь недомерок, мешающий мне жить. Дазай Осаму, мой… Коллега по работе, у него сейчас сгорела квартира, он не умеет готовить, ну, как можно заметить, он немного недоразвитый, — смущённо лепетал Чуя, удивляя Дазая такой качественной ложью. — А у меня как раз лишняя комната, не волнуйся, он нам не помешает. — Чуя-кун, в истинно любящем сердце или ревность убивает любовь, или любовь убивает ревность, — глаза его странно заблестели при этой фразе. — Все в порядке, я понимаю, — Чуя улыбнулся, удивляясь такой сдержанности и пониманию альфы. Дазай, застав его в объятиях другого, если бы они, конечно, были в отношениях, заставил бы потом вытирать кровь того смертника с камер пыточной. — Я Федор Достоевский, — представился мужчина, протягивая для рукопожатия ладонь к Дазаю. Осаму нахмурился, но все же сжал ее в ответ, немного преувеличив силу, с удовольствием замечая, как альфа поморщился от лёгкой боли. — Федор, — подал голос Чуя. — Разве ты не должен был приехать через два дня? Мужчина развернулся, сладко улыбаясь. Также сладко, как Дазай улыбался всегда сам. Ложь и лицемерие были для него слишком привычными, чтобы не замечать такого в других. Но глаза мужчины были абсолютно чистыми. — Работу отменили и я поспешил к омеге моего сердца. Рад, что познакомился с вашим другом, Чуя. Может быть вашего любимого вина? — мужчина достал из-за пазухи дорогую коробочку. — Из Франции, где была моя командировка, как любит Чуя, — Омега улыбнулся и вышел из кухни, намереваясь переодеться, неосмотрительно оставив мужчин наедине. — Раз мы одни, признаешь что тебе нужно от него? — спросил Дазай. — Все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости. Это уж аксиома. Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся, — произнес Достоевский, задумавшись. — Дазай-сан, думаете, что я хотел использовать прекрасного Чую для каких-то мерзких дел. — Разумеется, так и думаю, — улыбнулся Дазай. — Скажите мне правду. — Настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи, — Дазай был готов поклясться, что от слащавого голоса альфы у него были готовы отвалиться уши. — Значит, утверждаете, что лжёте? — Вовсе нет. Я мечтаю задать вопрос: как такой великолепный омега был совершенно один, когда я нашел его? — Дазай оскалился. — Неужели ваша любовь не настолько явна? — Любовь? — очередная усмешка. — С чего вы взяли, что здесь замешана любовь? — Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе, и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а всё от беспрерывной лжи и людям и себе самому. — Меня не покидает ощущение, что все это время вы говорите о себе самом. — О чем говорит? — мягкий голос заставил альф успокоиться и повернуться к Чуе, удивляясь мягкости его вида — домашнему тёплому свитеру, в котором он тонул и светлым свободным штанам. Он элегантно подошёл к столу, открывая вино и разливая его по бокалам. — Мне ещё стоит добраться домой, Чуя, — остановил его Достоевский. — Не хотелось бы ввалиться в такси пьяным. — Всегда можно остаться у меня, — сверкнул глазами Чуя, наклонив голову, флиртуя. Дазай сжал зубы. — Либо я тебя отвезу. — Не стоит, я достаточно гостеприимный, чтобы понимать, как важно принимать новых гостей. — Дазая? — вскинул брови Чуя. — Дазай не гость. — Я тоже откажусь от вина, Накаха~ара-сан, — пропел Дазай, и Чуя удивился, ведь кажется, что Дазай никогда не называл его по фамилии раньше. — Я пью исключительно виски, либо же черный чай, — глаза Федора сощурились, когда он услышал последнюю фразу, чувствуя такой же омежий аромат. Чуя вскинул плечи, понимая, что, кажется, пьет он сегодня один. — Вы краснеете, Чуя, это черта прекрасного сердца, — Федор наклонился, целуя маленькую ручку, и Дазай почувствовал, как его глаз в остервенении задёргался. — Краснеют люди обычно от смущения, а не от сердца, — хмуро заключил он. — Смущение разве не исходит от любви? — вопросил Достоевский. — Тут краснота явно не от любви, — заключил Дазай, указывая на бокал крепкого красного полусладкого, который изящно держал Чуя в тонких пальчиках. Федор рассмеялся. — За что превозносят любовь? За страдания. Людям нравится ощущать себя святыми мучениками, заложниками страстей. Любовь — сложнейшая эмоция, но она конечна, как и всё в этом мире. И нет в ней ничего святого, как и в тех, кто верит и ждёт её. — Любовь? — усмехнулся Дазай. — Как же получить любовь, если не всегда она взаимна? В нашем упоительном, бесплодном мире такой исход наиболее возможен. — Никто не сделает первый шаг, потому что каждый думает, что это не взаимно. Правда, Чуя? — обратился к затихшему омеге Федор. — Верно. — И что же вы, готовы идти до конца? — Дазая передергивало, так давно он не общался с кем-то на «Вы», последним человеком был Мори, а после — бесчисленное количество омег, которых пытался он сподвигнуть на двойной суицид. — А вы бы не пошли? — осклабился альфа. — Что ж, очень жаль. Очень немного требуется, чтобы уничтожить человека: стоит лишь убедить его в том, что дело, которым он занимается, никому не нужно. — Для таких свершений следует иметь чуткую цель, как я думаю, — опустил голову Осаму. Его глаза потемнели, и Чуя снова вспомнил те потоки ненависти, что извергал молодой Осаму на своих жертв, проливая реки крови и устраивая настоящую оперу криков. — Жизнь задыхается без цели и, если ты направился к ней и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камни во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели, — Чуя уже не понимал смысл слов, и кажется, что двое мужчин были посвящены полностью себе. Он наклонился, опираясь на стену спиной и смотря мутным взглядом перед собой. — Цель может не оправдываться долгие годы. — Не стоит засорять свою память обидами, а то там может просто не остаться места для прекрасных мгновений, — воскликнул Достоевский, наконец успокаиваясь. Он шумно дышал, смотря на Осаму каким-то необычным, пугающим взглядом. — Впрочем, мне пора уже откланяться. — Уже уходите? — удивился Чуя. — Я вызвал такси, но был рад снова с вами встретиться, — мужчина наклонился, снова целуя облаченную в черную ткань руку. — В любом случае, я рад был поговорить с человеком, как с самим собой, — Чуя не видел, но глаза Дазая подозрительно сузились, наблюдая за уходящим мужчиной, надевающим странную обувь. Впрочем, весь вид его был каким-то варварским, начиная от пушистой шапки, до теплой обуви. С Сибири приехал что ли? И лишь когда ключ в замке повернулся, Дазай позволил себе успокоиться. Надо бы поменять замки.***
Чуя включил горячий поток струй из душа, — купание он полюбил со времен своего нахождения в «овцах». Слишком ярким было ощущение липкой грязи на коже, пота и собственной крови. И те тюремные камеры, что так часто видел омега и до сих пор, правда, в качестве мучителя, а не жертвы, — до сих пор являлись в самых страшных его кошмарах, пугая до дрожи и дребезжащего голоса. Вода очертила мягкие изгибы, — как бы Чуя ни старался, мускулатура не могла заменить омежьей радушной нежности. Кожа была слишком хрупкой, просвечивающей лазурные вены, словно реки горячо-бурлящей крови, бегающих под кожей, и жировая прослойка была плотнее, чем у остальных человеческих сущностей. Сложнее всего было накачать пресс, ведь живот так и остался слегка подтянутым, но таким же мягким. Чуя ещё раз прошёлся по телу ладонью, а рука так и тянулась пройтись между полушарий ягодиц. Но Чуя отдернул руку и осел в душе, опираясь на холодную плитку, вспоминая, что сейчас в своей квартире — своей крепости — он не один. С появлением Дазая смазка стала течь сильнее, что неприятно, но понятно, ведь тот — его истинный. С годами эта тоска становилась сильнее и, как бы сказочно это ни звучало, с другими не чувствовалось такого спокойствия. Природа будто сыграла над ним злую шутку. Но Федор подозрительно сильно напоминал Чуе своего истинного, быть может острым умом, может пронзительными глазами? Но необычный, закатный цвет не мог сравниться с теплым шоколадным. — Цветом дерьма, — прошептал Чуя, открывая шторку. Волосы были ещё влажные и капли продолжали спускаться по спине влажными дорожками, — Кое бы его за это убила, но ее здесь не было, из-за чего Чуя, в принципе, и настоял на своей собственной квартире. Вытирая по дороге обнаженное тело махровым полотенцем, Чуя раскрыл настежь двери, останавливаясь. Слишком знакомый сладкий запах царил в комнате, и Чуя поторопился запахнуться. А одежду, по привычке, он не взял. В принципе, привычку ходить голым он имел с появления своего жилья, подаренного Кое на день рождения. Та часто радовала его дорогими подарками, хотя он вполне мог позволить купить и сам. — Ну же, это было слишком сексуально, чтобы ты так быстро прикрывался. Наглая рыбья задница расселась на его кресле, — которое стоило дороже, чем все его органы! Осаму закинул ногу на ногу, и учитывая, что сидел он без штанов, — в одной рубашке, то это выглядело сексуальнее, чем обычно, — а обычно Чую он заставлял протечь одним звуком своего голоса. От него так и веяло грязью, запах пыли перекрывал цветочный, от чего Чуя поежился. Перед глазами встала картина фиалкового поля, так неправильно расцветающего на границе с оживлённым шоссе, пачкаясь пылью и отходами, теряя свою девственную красоту и непорочность. — Меня пытали, если ты не заметил, — укорил его Дазай, указывая на синяки по всему телу, где не было видно бинтов и свежие царапины на лице. — Можно воспользоваться твоим душем? Или альфийский дух слишком ужасен для прозрачных стен твоей водной обители, — он повертел руками воздуха, — где часто видно твое обнаженное тело? — Чуя вздохнул, даже не пытаясь злиться и отошёл в сторону, хлюпая мокрыми ножками по полу. — Ты такой добрый! — Дазай увидел, как узкие плечики сжались и жадным взглядом проводил стройные, выбритые ножки и едва прикрытые ягодицы, светящиеся из-под полотенца. Кажется, что первым делом Дазай всегда видел задницу Накахары, так они и познакомились, когда он одарил смачным шлепком щуплые ягодицы, а через время облизывался на обтянутые тканью бедра. И помнил, с каким звонким хлопком насаживал его на сочащийся член. Всего две ночи, но бесконечное количество секса. Стоны и крики, раздирающие слабое горло. Ладно, кажется, что ещё слишком рано для таких мыслей. Чуя, одевшись в свободную спальную футболку, — а кого стесняться в своем же доме? — отправился на кухню. Есть хотелось неумолимо, а сегодня возможности, кроме красного полусладкого, не представилось. Он до сих пор ощущал горячие ладони, сжимающие его в объятиях. А потом он проснулся в лазарете, где над ним уже склонился Мори. Слишком насыщенный день, для всего нескольких часов. Организм морило от выпитого вина, хотя и выпил он не так много, но постоянные приступы зевоты будто приказывали вернуться в мягкую постель. Желудок же угрожающе рычал, обещая отозваться болью наутро. В мыслях проскользнуло, а мог ли Осаму порезать свои многострадальные вены, лёжа в теплой воде его шикарной ванной? Дазай пролежал в остывающей воде около получаса, чуть не уснув, но почувствовал, как его желудок призывно заурчал. Из-под небольшой щели выбивается лёгкий аромат жареного мяса, — а Чуя любил французскую кухню. Вылезая из воды, Дазай понял, что одежды у него нет, рубашка полетела прямиком в мусорку, так как кровь — Дазай знал по собственному опыту — отстирать было сложно, а бинты нашлись в аптечке, что стояла в той же ванной. И завернувшись в полотенце, как Чуя час назад, — с разницей лишь в том, что полотенце лишь прикрывали его бедра, а Чуя мог легко обмотаться им по грудь — он гордой походкой прошёлся до кухни. Всё-таки Мори сказал все верно, — Дазай был шпионом. Потому он без труда не издал ни звука, топчась по холодному кафелю. И остановился как вкопанный. Хрупкая спина омеги была закрыта лишь лёгкой футболкой, тянувшейся до самой середины округлых бедер и оголяя правое плечо. Появилось непреодолимое желание оставить на нем собственническое пятно. Чуя так и пылал зрелостью и нежностью, отмечая усиленный фруктовый запах, доносящийся от края футболки. Чуя дернулся, когда живот обхватили горячие ладони, чьи следы ещё не остыли с утра, и чуть не опрокинул на себя сковороду, благо, что Дазай успел схватить. Он помнил эту хрупкую спину, и свои же следы на ней, когда сжимал тонкие запястья, вбиваясь в хрупкое тело, заставляя принимать в себя каждый сантиметр, утопая в похоти и бесчинстве. Определенно, Чуя первым не был, и не был самым опытным, но запах играл главную роль. — Нужно быть аккуратнее, — прошептал он на ушко, одаривая его нежным поцелуем, переходящим на шею. — Руки убери, — рыкнул омега, почувствовав ухом ухмылку Дазая. И не повременил ударить локтем по его выпирающим рёбрам. — Ну, Чу~уя, ты такой теплый, — омега почувствовал, как футболка сзади намокла, и определенно не смазкой, а значит, что Дазай только вышел из душа, а значит… — Придурок, ты что, голый? Чуя резко развернулся, из-за чего Дазай отлетел от неожиданности в сторону, а узел на полотенце ослабился. Омега безумно раскрыл глаза, смотря на полувставший крупный член со вздувшимися венками, — Дазай невинно посмотрел в голубые глаза, а что делать, если Чуя такой сексуальный? — и проследил за каплей воды, стекающей с кучерявых волос, в которые так приятно зарываться носом, по шее, теряясь где-то в бинтах. Чуя шумно выдохнул, боксеры совсем немного намокли, из-за чего захотелось умереть, и он стремительным шагом направился в ванную комнату. — Чуя! — Дазай остановил его одним движением руки, схватив за запястье и ойкнул, когда его собственную руку вывернули, заставляя согнуться пополам. — Если ты думаешь, Дазай, что что-либо получишь, — его нежный голос перешёл на рык, — то ты глубоко ошибаешься. Выметайся отсюда. Дазай почувствовал, как его кровь прилила к члену сильнее, а запах омеги стал более резким. Попытался вывернуть руку, но не вышло. Чуя, на удивление, был безумно сильным. И если бы захотел, то точно изнасиловал бы альфу сам. Осаму слышал о таких формах «извращения» — ему ли об этом говорить, — когда омеги могли перенять доминирующую роль, хоть их член не был предназначен для репродуктивной функции. — Ты даже не покормишь меня? Я не ел со вчерашнего дня, Чуя. Ну, пожалуйста, — он повернул в его сторону голову, замечая, что омега всеми усилиями пытается не смотреть вниз. — Ты достал, Дазай! — он скрутил его руку сильнее. — Как можно так обращаться со мной, когда ты меня бросил?! — немного неудобно было говорить, когда перед ним стояло то самое желанное тело, которое часто являлось омеге во сне. — Чиби, я, — Дазай замолчал. — Мне действительно нечем оправдаться. Но я слишком часто чувствую такое сильное влечение к тебе, — Чуя отпустил его руку, попятившись в сторону. — Скажи, у тебя были хоть какие-нибудь причины для того, чтобы бросить меня? — да, они были, но Дазай вряд ли сможет смело сказать о них. — У тебя были хоть какие-нибудь чувства ко мне? — Да, были, — Чуя удивленно посмотрел на него. — И что это за причины? — Дазай молчал, непривычно для него потупив взгляд. Это выглядело слишком контрастно, ведь взгляд был смущённым, показалось, что скулы Дазая покраснели, но Чуя уверен, что это игра света или его воображения. — Ты, — он прорычал, — даже не можешь и слова сказать. Где твои шутки сейчас? — Чуя, — когда омега развернулся, Дазай снова схватил его за руку. — Я не думаю, что со мной тебе будет действительно хорошо. Как правильно сказал твой…друг, в истинно любящем сердце или ревность убивает любовь, или любовь убивает ревность. Только я вот думаю, что моя ревность никак с любовью не связана. — А меня ты спросил? — Накахара сжал широкую ладонь в ответ, прижимая ее к себе. — Мне так жаль тебя, Чуя. Несчастен из-за меня, — Дазай протянул руку к выбивающийся рыжей пряди и завел ее за ухо, проходясь пальцами по розовой щеке. — Сколько же в этом мире несчастных, по-разному несчастных людей… Хотя нет, можно смело сказать, что все несчастны на этом свете; правда, все могут со своим несчастьем как-то справиться, могут открыто пойти против мнения «общества», и оно, очень может быть, не осудит, возможно даже посочувствует им; но мое несчастье проистекает от моей собственной греховности и всякое сопротивление обречено, — Дазай отвел карие глаза в сторону. — Сам не пойму — то ли я очень уж, как говорится, «своенравный», или, наоборот, слабохарактерный, что ли, но одно несомненно: я — сгусток порока, и уже только в силу этого несчастье мое становится все глубже и безысходнее, и ничего с этим не поделаешь… — Разве ты не изменился за это время, Дазай? Хотя, я не верю, что люди умеют меняться. — Это правда, я по-прежнему долгое время пасовал перед самоуверенностью и грубой силой, по-прежнему страшился людей, страдал от них, хотя внешне как будто бы научился держаться… Впрочем, нет, я все-таки не могу общаться с людьми без жалкой клоунской ухмылки, но, по крайней мере, как-то овладел (пусть плохо) способностью элементарного общения. Ещё никогда Дазай не был настолько искренен, как в тот день. Действительно, ревность ли играла с ним злую шутку или любовь? А в любовь он не верил. Лёжа в постели, он болтал с ним о том о сем. За окном спальни шел дождь. Цветы от этого дождя, видимо, стали гнить. Омежье лицо по-прежнему казалось озарённым луной. Но будить и разговаривать с Чуей было скучновато. Лёжа ничком, он повернулся на другой бок, жадно вдыхая сладостный запах и подумал, что знакомы они вот уже семь лет. «Люблю ли я его?» — спросил он себя. И его ответ даже для него, внимательно наблюдавшего за самим собой, оказался неожиданным. «Все ещё люблю».