— Стены желто-красный
Вылившийся свет.
Раз в вечернем дансинге…
Тебя больше нет.
Небо в коммелинах
Мне молча шлёт ответ.
Городок старинный мой,
Тебя больше нет…
Ветер по лесу гуляет,
Память с ниточек срывает.
В утро то неведомое
Солнце на рассвете — это
Небо, но не ты. Вдоль насыпи роса…
У моей мечты выцвели глаза.
— Неужели это песня об одиночестве... или наоборот? — усмехается Дазай. Голос у Чуи хриплый, но приятный, не сравним с его ежедневными нервными криками. Впрочем, Дазай бы никогда не подумал, что Чуя любит или умеет петь. — Или обо мне? — красноречия в голубых глазах не занимать, потому что Осаму сразу понимает, кто он и зачем родился, но вовсе не обижается. Улыбается и притягивает омегу ближе. — Это «утренняя песня». Образ «утра» здесь отнюдь не символ светлых надежд, Дазай. Даже когда придет утро, и луч едва окрасит потолок в красноватый цвет, герой стихотворения ничего не будет делать. Ему не слышно пенье птиц, его мысли обращены в прошлое, он прощается с мечтами о счастье, которым не суждено сбыться, — отвечает Чуя серьезно. — Разве твоя мечта сейчас не лежит рядом? Дазай не может сказать, что после тех двух дней секса с Чуей забросил свои сексуальные похождения. Каждый флирт, приукрашенный идеями самоубийства, — тому подтверждение. Он трахал неисчислимое количество омег, и все думал, а почему вдруг он должен прекратить? Последний секс был две недели назад, точно до того момента, как Чуя снова попался ему на глаза. Но сейчас, чувствуя каждый изгиб нежного тела и мерное дыхание юноши, чувствуя, как Чуя через сон стонет и тычется носом в гладкую щеку, когда длинные пальцы попадают по самым сладким местам, он понимает, что это огромное наслаждение. Чуя, наверное, скептически посмотрел бы на него или и вовсе засмеял, если бы не видел в данный момент десятый сон. Но Дазай поднимает безвольное тело на руки, прижимает плотнее к груди, от чего омега закидывает на его шею тонкие руки, и выпускает остывшую воду. Прерываться даже на такое жизненно важное занятие, как душ, совершенно не хочется, как и не хочется отрываться от самого Чуи. И вот сейчас всю комнату пропитал запах начинающейся течки, и Дазай жадно стал принюхиваться, наблюдая за расслабленным телом. Чуя всё ещё голый, его мягкие ягодицы не прикрыты одеялом, и кажется, что ему жарко, раз ножкой он отпихивает от себя простыни. У Чуи приоткрываются пухлые губы, чтобы пропустить участившееся дыхание, его глаза бегают под закрытыми веками, а руки и ноги начинают беспокойно менять свое положение, пытаясь уйти от начинающего сжигать изнутри желания. Во сне Чуя стонет, и Дазай надеется, что главный герой его сна именно он, поэтому пододвигается ближе, усиливая свой запах, от чего голова Чуи крутится в стороны, разбрасывая рыжие лохмы по подушке. Чуя наконец открывает глаза, неотрывно смотря в белый потолок и лишь через несколько мучительно долгих секунд подрывается, вовсе не замечая пристального взгляда почерневших от похоти глаз. — Эй, Чиби, как тебе спалось? — голубые омуты наконец обращаются к причине всего возбуждения, и по краснеющим, ещё не обкусанным губам, пробегается юркий язычок. Дазай глупо хлопает глазами, потому что упускает момент, когда Чуя взбирается на него сверху, все ещё голыми бедрами садясь в опасной близости от члена альфы и трётся, гортанно стоная. Дазай не уверен, что семь лет назад ожидал от худосочного мальчишки такого поведения и верил, что самый болезненный стояк в его жизни будет именно от него. — Тебе что-то мешает, Дазай? — спрашивает Чуя, продолжая двигаться на худых бедрах, ладонями Дазай его останавливает, но Чуя толкает его в грудь, и хватает пальцами истекающий смазкой член. — Может перестанешь елозить? — Дазай уже скулит, пытаясь ухватить Чую, но от пережатого пальцами члена исходит такое удовольствие, что становится больно, и он снова падает спиной на постель, из-за чего Чуя на его бедрах немного подпрыгивает. — Много ли омег у тебя было? Всегда хотел спросить, — Дазай уверен, что Чуя сейчас издевается, поэтому пытается быстрее ответить. — Может… Двадцать? — неуверенно спрашивает он, из-за чего пальцы сжимаются сильнее и это действительно больно, поэтому он скулит сильнее, жмурясь и откидывая голову назад до хруста. — Я перестал считать после этого. — Двадцать? И больше? — удивляется Чуя, чувствуя нестерпимую ревность, прожигающую сердце. — Как ты успевал? — По одной в неделю, — Чуя наконец разжимает ладонь, и Осаму спокойно выдыхает, чтобы потом заскулить, потому что Чуя насаживается. И стонет сам из-за чрезмерной растяжки, потому что в последний раз его растягивали пару часов назад — этого достаточно, чтобы затянуться. — Как какая-то проститутка? — Чуя перекатывает бедра, пытаясь найти правильный угол и внимательно смотря на выражение лица Дазая. Его глаза по-прежнему зажмурены, щеки немного покраснели, а губы пересохли. Чуя наклоняется, смачивая их языком. И успевает уклониться до того, как Дазай потребует большего, потягиваясь к его лицу. — Альф так обычно не называют в нашем мире. Слово слишком громкое. Я ведь был подростком, — Дазай пытается как можно обаятельнее улыбнуться, но его улыбка буквально стирается, когда Чуя ускоряется, с громкими хлопками ударяясь о чужую кожу. И Дазай вспоминает что-то, резко ухватывая омегу за бедра и с криком переворачивая. — Что случилось? — очень неприятно, когда Дазай всё-таки выходит и холод окутывает раздраженные стенки. Каштановая макушка исчезает из поля зрения, пока Чуя пытается отдышаться, но слышит звук фольги. Дазай снова возвращается, и этот холод, исходящий от члена, намного неприятнее, чем было без защиты. Но теперь до Дазая доходит понимание того, что снова доминирует он, и альфа врывается слишком сильным толчком, из-за чего Чуя кричит, выгибая спину. Дазай ласково целует его в открытую шею, при этом не прекращая толкаться, и сжимает бедра Чуи сильнее. — Такое красивое тело. Знаешь, что я подумал, когда впервые увидел тебя? — перед глазами мутно, но Чуя поворачивает голову, стараясь прислушаться к Дазаю, из-за чего ударяется о его скулу носом, сжимая зубы до крошек, но не выпуская стон. — Я подумал, что хочу накормить тебя, — разумеется, Дазай подумал не только об этом, но говорить не самые приятные комплименты омеге, когда так хочешь его тело, считается не совсем корректным. — Мне нужно было много времени, чтобы снова набрать вес, — шепчет Чуя, и Дазай на пробу проводит по мягкому животу, отмечая, что Чуя точно не худосочный, и в отличие от Дазая наоборот плотный. — Каких омег ты выбирал? — он срывается на стон, потому что последний толчок слишком глубокий, отдающийся в горле, — Каких выбирал обычно? — Ты действительно хочешь знать? — Дазай снова жмурится, когда его талию охватывают тонкие ножки, загоняя его ещё глубже, но омега уверенно кивает. — Обычно это были дорогие, ухоженные и вкусные, — Накахара точно не хочет знать, что имеет в виду Дазай. — А если бы мы встретились при других обстоятельствах? — у Чуи на языке все вертится любопытный вопрос, но Дазай прерывает его, затыкая рот и кусая за красные губы до крови. Чуя лишь через пару секунд вырывается, отводя мужчину от себя. — Ты бы выбрал меня? — глаза Дазая темнеют, и в них определенно что-то меняется. — Я бы тебя выкупил, — и Чуя никогда бы не поверил, что может кончить одновременно с партнёром, но сейчас это происходит, потому что слова Дазая действуют намного лучше афродизиака, и он беззвучно стонет, потому что сил на крик не осталось, и обмякает, видя, как Дазай выбрасывает использованный презерватив в сторону. — Повторим через пару минут? — мурлычет он, и Чуе даже не хочется его отталкивать, а лучше облокотиться на его теплую грудь. Но приходится, ведь Дазай просто не переносит запах курева, а Чуя привык затягиваться после секса. — Разве омеги не подают плохой пример, когда курят? Вам же ещё рожать... - на Осаму все также нет бинтов, и шрамы кажутся более привычными для глаз. Чуя благополучно игнорирует слова альфы, зная, что тот шутит и счастливо проводит пальцами по одному длинному рубцу, появившемуся после первого задания, обещая себе спросить о происхождении других шрамов позже. — А что с тем омегой из твоего агентства? — шатен переводит горящий глаз на обнаженное тело Чуи, пытаясь вспомнить, о ком он говорит. — Ацуши? А что с ним не так? — Ну насчёт Рюноскэ, — цокает Накахара. — И тебя, конечно. — Меня? — глаза Дазая немного расширяются от удивления. — Почему все считают, что те, с кем я провел больше, чем полчаса — мои партнёры? — Потому что тебе обычно хватает менее получаса на это, — усмехается Чуя. И Дазай возмущенно выдыхает, думая, что сейчас он определенно ему докажет обратное. — Я бы не хотел, чтобы они с Рюноскэ встречались. — Почему? — Он мафиози, это будет опасно для Ацуши, — Чуя скрывает потухший взгляд за откинутой длинной челкой, потому что Дазай, кажется, о нем никогда так не заботился. — Не тебе решать, что и для кого представляет опасность. Я чувствовал, что у него тоже скорая течка. Он проведет ее один? — Дазай согласно выдыхает. — Я уверен, что он тебе что-то об этом сказал. Расскажи мне. — Он предложил провести ее вместе, разумеется. Хотя я никогда не давал ему лишнего намека, — это действительно не похоже на Дазая, поэтому Чуя разворачивается полностью, залезая немного вверх, чтобы хоть где-то стать выше. И перебирает его темные волосы — свой отдельный фетиш. — Почему ты отказал? — Это же очевидно, — в голосе Дазая проскальзывает раздражение. — Потому что сейчас я провожу время с тобой, — Дазай порывается вперёд, целуя левую грудь Чуи, обхватывая губами сосок. — И я не люблю детей. Можешь почитать мне ещё что-нибудь? — он не замечает, как щеки Чуи краснеют и не знает, что это произведения самого Чуи, потому не удивляется, когда смягченный голос шепчет: — А что бы ты хотел? — Сказку, — Чуя улыбается, но не смеётся. — А в детстве тебе читали сказки? — Нет, в детстве мне лишь кричали проклятья, — Осаму замолкает, определенно не желая продолжать разговор, потому Чуя ласковее его гладит, целуя в лоб. И кажется, что у Дазая в груди что-то переворачивается, потому что никто никогда так не делал.— Где-то далеко осенней ночью
Русло высыхающей реки
Выложено галькой, точно
Отдохнуть слетелись светляки.
Шелест речи их струится, словно пальцы
Гладят каменистый порошок…
Ничего здесь нет, кроме сухого кварца —
Хватит на большой сухой мешок.
Лунный свет. Вдруг бабочка белянка —
Четкий контур тени там, где пусто…
Где она? Исчезла в никуда.
Не вернуть беглянки мне,
Но по сухому руслу
Тихо приближается вода.
Чуя замолкает, и Дазай учащенно дышит, ожидая продолжения. Но омега лишь мягко целует его в висок, нос и щеку, оставаясь на несколько секунд неподвижным. — У тебя немного повысилась температура, кажется... — Дазай игнорирует, потому что буквально примерзает к кровати из-за нежности и аккуратности движений омеги. — Не является ли «бабочка» как раз символом этой мольбы о воскрешении? — Это всего лишь сказка, Дазай. А ты все думаешь о смерти, — вздыхает Чуя, снова прижимаясь губами к его щеке, поражаясь гладкости. Вроде бы даже когда Дазай сидел в той темнице, его щеки не завлекла щетина. В отличие от его друга — Одасаку, с которого щетина со дня на день не сходила. Чуя помнит, что видел этого привлекательного и серьезного мужчину лишь несколько раз, но вроде как тот был связан с альфой очень сильно. Дазай резко подрывается, упираясь руками по бокам от рыжей головы, и Чуя думает, что сейчас он снова закинет его ноги к себе на плечи и ворвётся, потому что они успели отдохнуть. Но Дазай как-то неуверенно смотрит, что слишком контрастно с самим его нахальным лицом, и аккуратно наклоняется вниз. Чуя жмурится, ожидая чего угодно, но не неумелого касания губ о его лицо. — Дазай? — мужчина не отзывается какое-то время, все не отрывая губ от нежной кожи, и Чуя боится двигаться, пока его лицо немного не перемещается, а Осаму все не отрывает от него губ. — Осаму? — мужчина вздрагивает и хмурится, всё-таки хмыкая, показывая, что слушает. — Что ты делаешь? — Пытаюсь быть нежным, — утверждение Осаму звучит, как само собой разумеющееся, и Чуя даже немного удивляется серьезности его тона. — Я правильно все делаю? — его голос кажется слишком неуверенным, и Чуя судорожно кивает, открывая глаза. — Давай так ещё немного полежим. Чуя позволяет себе пройтись рукой по спине Дазая, чувствуя, как его губы перешли на скулы, а также чувствуя, как его собственное лицо стремительно краснеет. — Так вкусно, — носом Дазай проводит по его шее, вдыхая сильнее. — Знаешь, раньше я пил только коньяк, даже воду не пил, — омега чувствует его усмешку своей кожей. — А после ухода из мафии стал пить только черный чай. Кажется, теперь понял, почему. — Ещё вундеркинд, называется, — Чуя улыбается, поглаживая худую и сильную спину Дазая, доходя тонкими пальцами до шейных позвонков и шепчет:— Это странно — ходить к тебе в гости…
Душа моя,
Остановись!
На кромке знакомой речки,
В сухой траве шелест тоски.
Кладбищенские дощечки —
Это шейные позвонки.
Дазай слушает внимательно, не перебивает и закрывает глаза, когда со спины руки Чуи переходят на его голову. — Мне нравится часть про кладбище. — Дазай, — пальцы омеги немного напрягаются, но не останавливаются. — Почему ты так часто думаешь о смерти? — У нас сегодня день откровений? — Дазай, видя, что Чуя не пытается поддержать его усмешку, снова возвращает лицу серьезное выражение. — Когда ты пытался убить себя в последний раз? — Дазай немного отводит глаза в сторону, явно не желая отвечать на этот вопрос, но ломается под строгим взглядом голубых глаз, что странно — ведь это он обычно ломал всем психику, вместе с костями и жизнью. — Месяц назад. — ...Что тебя сподвигло на первую попытку самоубийства? Неужели это так легко? — Нет, не так уж и легко, — его лицо стало безумно грустным, но Чуя до сих пор не был уверен, что искренним. — Я очень легко поддаюсь внушению. Как-то мне сказали, что хорошо было бы, если бы я умер, — он горько усмехнулся, — «Неполноценный человек»… Воистину так… — Чуя всё-таки схватил его за щеки, отодвигая от себя и посмотрел в его раскрытые в удивлении и тоске глаза. — Общество может принять тебя, Дазай! Как я принял, как приняло твое агентство, — Чуя запнулся, когда Дазай потерся щекой о его горячую ладонь, словно котенок, слишком сладко глядя на него. — Неважно, простит меня общество, или не простит... Чуя сжал его щеки сильнее, опрокидывая на кровать и залезая сверху. Он хотел ударить его, дать пощечину и сделал бы это день назад, но определенно не сейчас. Дазай зажмурился, ожидая с его стороны удара, и шумно выдохнул, когда Чуя снова нежно прошёлся по его плечам вверх-вниз ладонями, успокаивая, заправляя выбившуюся кудрявую прядь за ухо. — Ты ведь умеешь жить, Осаму. — Жить умеешь… — в ответ он мог только ухмыльнуться. — Это я-то умею жить?!.. Да не уж-то жить как я — бояться людей, бежать их, обманывать равнозначно тому святому соблюдению хитроумной заповеди, выраженной известной поговоркой «Не тронь Бога — и он не тронет тебя»? — Дазай, успокойся, — омега занервничал, когда мужчина стал нервно пытаться выбиться, и снова уложил его на спину. — Ты сейчас вспоминаешь Одасаку, верно? Мафия следила за тобой, и каждый год ты возвращался на одну и ту же могилу, спрятанную за листьями высоких деревьев. На могилу своего любимого друга, — Чуя никогда не признается, но следил за Дазаем всегда он один, удивляясь его расслабленности в этом месте. Будто бы смерть, витающая в этих злополучных местах, расслабляла. — Любимого друга? — Дазай бешено усмехнулся, из-за чего его глаза снова налились красным. — Если я, бывало, и пользовался чьим-то расположением, то сам лишен был способности любить людей, — он откинул голову в сторону, из-за чего отросшие темные волосы упали на светлую простынь и прикрыл глаза, будто успокаиваясь. Улыбка с его губ упала, но Чуя не уверен, что стало менее страшно. Он подтянул сильные ладони, искромсанные мозолями к глазам, закрывая их. — После Одасаку, — его голос перешёл на шепот, — у меня остался его приют, там дети очень милые, там я расслабляюсь. Я думал, что там перестану чувствовать себя другим, но ошибся. Нет у меня друзей. Не к кому идти. — Это не так, Дазай, — Чуя снова оттянул его пальцы от карих глаз. — Я бы хотел показать, как к тебе отношусь, — он отвёл глаза в сторону, но Осаму снова привлек его внимание, прижимаясь губами к скуле. — Так покажи, — и упал на спину, полностью расслабляясь, откидывая руки поперек тела. И если бы было сейчас в руках Чуи оружие, то он бы с лёгкостью смог убить его. Потому что сейчас Осаму полностью ему доверился, и взгляд был слишком смиренный, точнее сказать смирившийся. — Ты когда-нибудь занимался любовью, а не сексом? — голубые омуты, сейчас напоминающие сапфиры, призывно блеснули в полумраке комнаты.***
Что-то было интимное в движениях их сплетённых тел. Запах Чуи, приторно-сладкий, завораживающий, ещё больше усилился. Но ароматические свечи, языками пламени обнимающие их тени, успокаивали любые страстные порывы. И Дазай терялся, не зная куда деть руки и ноги, лишь руководствуясь указаниями своего омеги. — Судя по твоим объяснениям, любовью мы занимались утром, — пробормотал Дазай, укладываясь на живот. Свою спину он ещё никогда никому не показывал, потому что зрение не позволяло видеть то, что происходит за ней. — Ох, нет, Дазай, прежде всего к этому нужно готовиться, — Чуя сел сверху на ягодицы Дазая, ставя красное вино, сладкими каплями осевшими на его губах, на тумбочку, заставив Осаму почувствовать себя немного неуютно. — Ты не представляешь, как я готов, — твердый член упирался в подушку и слишком сильно сдавливался, а ситуацию лишь усугубляли движения бедер Накахары, и хоть он и успел надеть на себя нижнее кружевное белье, даже накинув лёгкий халат, все равно оставался таким же желанными, а ещё нетерпения добавлял фруктовый соблазняющий запах. — Тебе когда-нибудь делали массаж? — шепнул Чуя, наклонившись. Дазай повертел головой в стороны, отрицая, и Чуя хихикнул, наблюдая за метаниями кудрей, щекочущих его нос. — Есть что-то в этом выразительное. Здесь есть приемы, характерные для мануальной терапии и остеопатии, но все это делается мягко, без хруста, без резких движений и применения силы «на излом». Работа с активными точками — массаж рефлекторно заставляет мышцы работать на сокращение и расслабление эффективно и правильно. Знаешь, как проходит массажное дело в Азии? — Разве не этим занимаются в доме омег Кое? — Осаму определенно слышал об этом, но никогда не пользовался, предпочитая лишь обычное удовлетворение. Тем более после ухода из мафии путь туда был окончательно закрыт, Кое и без того его ненавидела, как недолюбливал и он эту статную женщину. Особенно после ситуации с ее подопечными, а все подопечные Кое — высокосортные проститутки, потому Чую к ним Осаму точно причислять не хотел. — А где, ты думаешь, я научился? Следующие полчаса, казалось, были одними из самых лучших в жизни альфы. Мягкими, нежными руками Чуя распределял масло по коже мелкими, немного хаотичными движениями по кругу. Длинными плавными поглаживаниями спины и живота, напоминающие движение волн, нажимал ощутимо, но не чрезмерно. Широко расставленными пальцами проводил по суставам, ягодицам и животу, из-за чего Дазай неловко ойкал и пытался ускользнуть. Чуя аккуратно, очень осторожно прошелся легкими движениями по шее всей ладонью и спросил: — Ты всегда мог уйти из мафии, как я понял, — Дазай не сразу откликнулся, но помурчал, показывая, что слушает. — Почему не ушел раньше? — он думал, что Осаму не ответит, но послышалось шевеление, и альфа улёгся щекой на простынь. — Нелегальность — вот что доставляло мне какое-то смутное наслаждение, — промурчал он. — Неужели тебе не хотелось обычной жизни, школы, учебы? — Чуя всегда задавал себе этот вопрос, и ответ обычно оказывался положительным. — Есть такое слово: отверженные. Так называют обычно жалких потерянных людей, нравственных уродов. Так вот, с самого рождения я чувствовал себя отверженным, и когда встречал человека, которого тоже так называли, ощущал такой прилив нежности к нему, что не мог сдержать восхищения перед самим собой, — Чуя не осмелился спросить, считал ли Дазай и его отверженным. — Есть еще выражение: криминальная предрасположенность. Всю жизнь в этом мире людей я страдал под тяжестью этой предрасположенности, но она была и самым верным спутником в моих мытарствах, а мое с обществом взаимное кокетничанье было как бы частью натуры. В просторечии говорят: брать грех на душу. Вынужден признаться: грех запятнал мою душу самым естественным образом еще с пеленок; по мере того, как я рос, он не только не спал с души, но, наоборот, разросся, проел душу насквозь и, хоть я сравнивал свои ночи с мучениями ада, грех стал мне роднее, ближе крови и плоти; боль, которую он причинял душе, стала знаком того, что грешная моя душа жива, я стал воспринимать эту боль как ласковый шепот. — А если, — голос Чуи казался слишком неуверенным, и он сильнее надавил на широкие плечи, заставляя себя успокоиться, — если все так, то как ты завел друзей? — Друзей? — Дазай хмыкнул. — Окей, — закатил глаза Чуя. — Как ты познакомился с Сакуноске? — О, — протянул альфа. — Именно тогда я с ним и познакомился, — он помедлил, прислушиваясь к копошению за своей спиной. — Мне не хотелось никого видеть, я побежал на крышу, бросился навзничь, уперся взглядом в дождливое ночное небо. Мною овладели ни гнев, ни отвращение, ни тоска даже, а жуткий, невыразимый страх — ужасней, чем тот, что навевают на кладбище мысли о привидениях; обуявший меня ужас напоминал безрассудный трепет предков, когда перед их глазами под храмовыми криптомериями появлялись синтоистские божества в белом. А после сзади меня окликнули. До сих пор считаю, что Одасаку был тем человеком, который смерти не заслужил. — Из-за него ты ушел? — Чуя пытался проигнорировать чувство нарастающей ревности, но, видимо, не вышло, раз Дазай так самодовольно усмехнулся. — Да. Он слишком отличался от меня, и дружба юного главы исполнительного комитета и мафиози низшего ранга никак не укладывалась у людей в голове. Помню, когда он уходил на свое последнее задание и до отправления поезда оставалось минуты три. Мучительно невыносимо. Очевидно, всем знакомо это чувство — последние три минуты до отправления поезда окончательно лишают провожающих дара речи. Все, что надо было сказать, сказано, и люди смотрят друг на друга незрячими глазами. Тем более, в таком случае, как этот, — ведь я так и не сумел придумать ни одного уместного слова утешения для его тоски. Мне кажется теперь, что он всегда был слишком далек от меня. Так говорили мне люди. А что мне слова людей, что придумали мне кличку «неполноценный», основываясь на моем выдуманном сумасшествии и такой же выдуманной боязни своей пары? — И, — Чуя сглотнул, точно не желая слышать ответ на этот вопрос. — Тебя бы что-то могло заставить вернуться? — Я думаю, что нет, — Дазай наконец перевернулся, подкидывая рыжего на своих бедрах и ухватывая его под колени. — Слишком много информации у меня на Портовую мафию. Мори ничего мне не сделает. — Правда? — Чуя попытался сделать свой тон менее заинтересованным. — Что это за информация? — Мы можем уже приступить к тому, чему ты меня хотел научить? — нестерпимо быстро задал вопрос Дазай, и Чуя наконец обратил внимание на стоящий колом член альфы. — Это в основном информация о нелегальном бизнесе, я ведь этим занимался. Какие-то счета, а что-то в моей памяти. Чуя улыбается, скидывая кружевное, — специально для этого случая, — белье с ног, за чем Дазай голодно проследил. И наклонился ко рту альфы, втягивая его в безумно нежный поцелуй. — Нужно делать все аккуратно, не причинять никому вреда. Дазай всё-таки исполняет свою затею, мучая Чую почти час, насаживая бесконечно его на свои пальцы, чтобы ничего, кроме удовольствия, не испытывало омежье тело. А после укладывает на постель, любуясь совершенным лицом и не снятой сорочкой, нежно накинутой на казавшиеся хрупкими плечи. Чуя судорожно выдыхает, когда Дазай медленно входит и шепчет, облизывая ухо: — Почитай мне ещё. — Сейчас? — вскрикивает Чуя, но Дазай не приклонен. — Мне нравятся твои стихи, — это определенно самое смущающее, что было в жизни Чуи, потому что Дазаю он не говорил, кто автор. Его щеки краснеют, но он выдыхает:— Сохнет дом и сохнет сад
Под верандой энгава
Паутинки говорят,
Что давно дождю пора бы.
Зеленеющие горы
Пахнут листьями и соком,
— он наконец простонал, когда толчок оказался слишком глубоким и впился пальцами в мокрые от пота волосы альфы. — Медленнее. — Продолжай, — выдохнул Дазай, ускоряясь и не отрывая взгляда от его лица.— И склоняются с укором
Там цветы во сне глубоком.
Край простых людей, а значит,
Здесь на все простой ответ:
Без стеснения заплачет
Мне крестьянка средних лет…
— Эй, а ты зачем пришел? —
Спросит вдруг холодный ветер…
Чуя наконец громко, несдержанно стонет, выгибаясь до хруста, и Дазай поддерживает его за спину ладонями, покрывая поцелуями мягкую грудь. — В первых трех строфах ощущается радость автора по поводу возвращения в родные края. Строки «Без стеснения заплачет/ Мне крестьянка средних лет…» указывают на то, что родные края — это то место, где лирический герой может открыто выразить свои чувства. Однако две последние строки резко отличаются от предыдущей части стихотворения. Устойчивый ритм первых трех строф контрастирует с разрушенным ритмом и разговорной интонацией последних строк, в которых ветер укоряет лирического героя: «Эй, а ты зачем пришел?» Связь с родными краями всегда были мучительным бременем для тебя, верно? — Ты устроил мне психологический анализ? — посмел возмутиться Чуя, из-за чего Дазай ещё раз глубоко толкнулся, буквально пронзая его простату. — Я ведь исхожу из твоих работ, — Чуя застонал, наконец кончая, но не смог уйти от очередного толчка, потому что сильные пальцы притянули обратно. — Прошу, ещё, — шепнул Осаму, и запах фиалок буквально свёл Чую с ума, не позволяя понять слов.— Испачканный печалью. Снег падает чуть слышно. Испачканный печалью, Гуляет ветер лишним. Испачканный печалью, Я съеживаюсь тоже. Испачканный печалью —Под лисьей шубой, кожей. Испачканный печалью Не ждёт тепла, не верьте Испачканный печалью думает о смерти. Испачканный печалью, У лени лисью лапы. Испачканный печалью, Гаснет день, как лампа.
Хоть Чуя и говорит все это, как скороговорку, но Дазай успевает уловить главный смысл. — Ты писал обо мне? — и Чуя отворачивается, пряча нервный взгляд. — Почему выбрал такой грустный? — Потому что сейчас смотрю в твои глаза. — Знаешь, что я вспомнил? — Дазай увидел, как Чуя снова начал возбуждаться, непрерывно сжимая его мышцами. — Тогда… В темнице, это было твое стихотворение? — Смутная печаль? — Чуя удивился такой поражающей дазаевской памяти, но мысли снова больно кольнуло — вундеркинд. — Помню. — Хочу услышать его полностью. И эта минута превращается в самый долгий час в жизни Чуи, потому что Дазай ускоряется и вперемешку со стонами из его рта вырываются фразы.— Смутную печаль мою, мутную печаль Мелкий снег сегодня снова чуть припорошит. Смутная печаль моя, мутная печаль — Ветер вновь над ней сегодня тихо ворожит. Смутная печаль моя, мутная печаль, Словно шкурка чернобурки, хороша на вид. Смутная печаль моя, мутная печаль Снежной ночью замерзает, на ветру дрожит. Смутная печаль моя, мутная печаль Ничего не бережет, ничем не дорожит. Смутная печаль моя, мутная печаль Только смертью одержима, радостей бежит. Смутная печаль, мутная печаль! Страх меня не покидает, душу бередит. Смутную печаль, мутную печаль, киноварью на закате солнце озарит!
Дазай наконец кончает, подтягивая бедра Чуи вровень к своим и доводит его до изнеможения, врываясь горячим поцелуем в губы. — Эй, Чуя. Platonic suicide? — Double platonic suicide, — Чуя смеётся, обхватывая шею Дазая руками. Кожа на ней кажется шершавой из-за постоянных бинтов. — А ты сам-то знаешь какие-нибудь стихи? — сбивчиво спросил Чуя. — Знаю. И было что-то особенное в том моменте, когда из окна на лицо Дазая мягко упал свет. Его глаза впервые казались не красными, а золотистыми, такими тёплыми, но безумно грустными, когда он посмотрел на бокал красной жидкости, стоящей на тумбочке, чем-то напоминающий кровь, и нежный голос пропел:— В вине я вижу алый дух огня И блеск иголок. Чаша для меня Хрустальная — живой осколок неба. «А что же Ночь?» — «А Ночь — ресницы Дня. Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей? Не делай больно мудрости своей. С обидчицей- Судьбой воюй, будь дерзок, Но сам клянись не обижать людей! Проходит жизнь — летучий караван. Привал недолог… Полон ли стакан? Красавица, ко мне! Опустит полог Над сонным счастьем дремлющий туман. Добро и зло враждуют: мир в огне. А что же небо? Небо в стороне. Проклятия и яростные гимны Не долетают к синей вышине. «Мир громоздит такие горы зол! Их вечный гнет над сердцем так тяжел!» Но если б ты разрыл их! Сколько чудных Сияющих алмазов ты б нашел! Мир я сравнил бы с шахматной доской: Тот день, ту ночь… А пешки? — Мы с тобой. Подвигают, притиснут — и побили. И в темный ящик сунут на покой. Ты обойден наградой? Позабудь. Дни вереницей мчатся? Позабудь. Небрежен ветер: вечной Книги Жизни Мог и не той страницей шевельнуть… Подвижники изнемогли от дум. А тайны те же сушат мудрый ум. Нам, неучам, сок винограда свежий, А им, великим, — высохший изюм! Ночь на земле. Ковер земли и сон. Ночь под землей. Навес земли и сон. Мелькнули тени, где-то зароились И скрылись вновь. Пустыня… тайна… сон. Один припев у Мудрости моей: «Жизнь коротка, — так дай же волю ей! Умно бывает подстригать деревья, Но обкорнать себя — куда глупей!» Все радости желанные — срывай! Пошире кубок Счастья подставляй! Твоих лишений Небо не оценит. Так лейтесь, вина, песни, через край!
***
Кабинет Мори кажется безумно мрачным и одиноким с тех пор, как Элис начала часто гостить у отца. Огай вроде и не против, но не выходит с Юкичи на полную связь, не позволяет ему заходить дальше обычного тона. Чуя стоит, понурив голову, чувствуя удушающе неприятное чувство. Именно так чувствуется предательство. — Ну что, Чуя-кун? Как успехи? — Мори оглядывает розовые щеки, приятный аромат окутывает комнату, а Чуя прикрывает воротом рубашки краснеющие пятна на своей шее. — Вижу, что задание пошло тебе на пользу. — Я, — Чуя не хочет говорить, но Огай уже все знает. — Я втерся к нему в доверие. И знаю, где информация, которую вы ищете. — Я все же был прав. Искусство соблазнения состоит из публичной демонстрации сексуального аппетита, — глаза Мори пугают до дрожи, и Чуя заставляет себя не бояться, когда холодная ладонь укладывается на его плечо.— Ты молодец, Чуя. Все расскажешь. — Я бы хотел узнать, — он останавливает Мори рукой, но босс не дёргается. — После задания мне придется с ним расстаться? — Огай облегчённо выдыхает, отталкивая от себя мягкую ладонь. На его пальце блестит рубиновое кольцо. — У тебя ведь своя голова на плечах. Если в твоем сердце нет прежней любви, вам остается одно —расстаться.***
Когда дверь скрипнула, Чуя ещё стоял у плиты. В пояснице приятно покалывало, и все тело ломило, особенно, когда он вспоминал, как раскладывал его на кровати Дазай. Живот не болел, как было даже тогда, когда он проводил течку с другими альфами. И он действительно чувствовал счастье. Чувствовал полное удовлетворение жизнью. — Это ты, Дазай?! — крикнул Чуя и выключил плиту. Сегодня руки не пошли дальше обычной яичницы, но он был уверен, что Осаму сильно голоден, так как за время, проведенное вместе, они очень сильно уматывались. Топот маленьких босых ножек по полу был похож почти на детский, Чуя только недавно вышел из душа и его лицо немного раскраснелось, а на теле оставалась лишь свободная дазаевская рубашка. Внизу живота сладко потянуло, когда в комнату проник свежий запах фиалок. В принципе, из помещения он и не выветривался. Но Дазай не отвечал, и Чуя немного замедлил шаг, опасаясь. Никто не мог обещать, что сейчас вместо любимого альфы на пороге окажется какой-нибудь другой человек. Но он расслабленно выдохнул, когда на глаза попалась широкая родная спина. Дазай уже скинул свой бежевый плащ и ботинки, и это было почти непривычно — видеть его во всем светлом, но Чуя, в принципе, против ничего не имел. — Дазай? — Осаму головы не поднял, все также смотря в пол, что уже довольно сильно напрягло. Чуя подбежал сзади, обхватывая руками его поперек талии и прижимаясь сильнее к спине. Во рту скопилась слюна, а по бёдрам прошлось немного смазки, и Дазай впереди дрогнул. Чуя немного удивился, когда он сильно впился пальцами в его запястья, ведь на последнее его поведение было отнюдь не похоже. Он резко повернулся, и улыбка Чуи спала, когда он увидел взбешённые карие глаза. — Чуя, где ты был до этого? — испуганно омега попятился, но Дазай одним движением притянул его ближе. — На работе, если ты о запахе, — Чуя запнулся, когда Дазай пришпилил его к стене. Что-то из прошлого ворвалось во весь вид шатена, но ещё более опасное, потому что теперь перед Чуей стоял не подросток. — Приют, про который никто кроме тебя не знал, — его голос казался безумно громким, но не срывался на крик. Одна из способностей Дазая — подчинять к себе лишь лёгким шепотом и угрожающим взглядом. — Пришло письмо на него. Мори обменивает безопасность детей на мое молчание. — Я, — Чуя запнулся, не зная, что сказать, он и не думал, что Мори пойдет на такие меры. — Прости меня. — Простить? — Дазай казался безумным, когда поднял тяжёлую руку, и Чуя зажмурился, не ожидая лишь сильнее хлынувшей смазки. Шел только третий день течки. — Зачем ты поступил так со мной, Чуя? — и Накахара никогда не простит себя за следующие слова. — Потому что хотел отомстить. Дазай срывается, рычит и пугает омегу. Чуя пытается вырваться, но за волосы его хватают, чуть ли не вырывая их с корнем и тянут в сторону комнаты. Он сопротивляется, лишь делая себе больнее, и Дазай безумно быстро кидает его на кровать. Чуя стонет, ударившись ногой о пол и хочет ухватиться за больное место, но Дазай снова его хватает за руки. — К чему были эти слова и секс? Зачем ты все это сделал? — Ты же умный, Дазай, — Чуя не реагирует на боль в руке, смело смотря в красные глаза. — Мори приказал. Как видишь, он был прав, и секс подействовал на тебя лучше, чем что-то другое. — Дело было не в сексе, — Дазай притягивает его за подбородок ближе. — Ты вел себя как проститутка, подставляя свое тело на растерзание. — А чему ещё учат в доме Кое? — Чуя неустанно врет, ведь раньше так далеко подобные задания не заходили, но Дазай все равно верит, поэтому опрокидывает его лицом в подушки. — Тогда закончи свое задание. Тебе бы на повышение, портовая шлюха. Чуя не может двинуться, потому что Дазай почти что впервые испускает такую устрашающую ауру, такую, что кости дрожат. Запах фиалок становится просто убивающим и смазка течет так обильно, что перед глазами темнеет. Дазай хватает тонкую шею и вжимает Чую в матрас сильнее, раздвигая его ноги. — Я бы взял тебя силой, но это твоя работа. Да и ты хочешь этого, больше меня. Все омеги такие шлюхи, — тон Осаму настолько грозный, что хочется сжаться в комок, но холодная рука не позволяет, разрывая одежду на омеге в клочья. Последний секс был не так давно, но Чуе все равно больно, когда Дазай врезается в него, бесконечно сильно раздвигая ноги. Он не держит руки, но страх, вызванный таким Осаму, заставляет не двигаться. Чуя хнычет, пытается выбраться из-под тяжёлого тела, но Дазай бьёт его слишком сильно по ягодице, из-за чего член внутри перемещается, и Чуя хочет кричать, но подушка, в которую вжимает его шатен, не позволяет. Осаму теперь кусает до крови, чуть ли не сдирая гладкую кожу, и Чуя чувствует капли слез на своих ресницах. Темп безудержно быстрый, чувствуя увеличенный член внутри, Чуя наконец подрывается, пытаясь умолять остановиться, но сильная рука снова вжимает его обратно. И Чуя понимает, почему Дазая все так сильно боялись и к нему в пыточную он бы точно не захотел попасть. Дазай рычит, а Чуя хочет заплакать сильнее, потому что член внутри увеличивается, вгоняя узел. Тепло внутри лишь пугает, и Накахара хочет уйти от этого чувства, но добавляет себе лишь больше боли и утыкается носом в подушку. — Не знаю, почему решил, что ты хороший человек, — голос Дазая становится менее агрессивным, но живот Чуи раздувается от заполняющей его спермы. — Всегда хотел кончить в тебя, — он хватает Чую за волосы и тянет вверх, из-за чего тот скулит. — Хотя ты не можешь быть ещё более мерзким, либо униженным, — он наклоняется прямо к горящему краской уху и шепчет: — Молодец, теперь я точно жалею, что ты мой истинный. Чуя снова падает на кровать, ощущая, как Дазай снова кончает и заполняет его до краев. Живот болит от количества спермы внутри, и Чуя дёргает ногами, из-за чего Дазай снова врывается в него ногтями, кусая спину. Через несколько минут узел спадает, и Дазай откидывает от себя безвольное тело. Чуя слышит звук застегивающейся ширинки и хлопок входной двери, наконец позволяя себе сжаться. Ноги болят, как и все тело, а по ягодицам неприятно стекает сперма. Чуя прижимает колени к своей груди, не позволяя себе плакать и поднимается, хромая, чтобы дойти до ванной, где ещё остался успокаивающий запах любимых цветов.***
Чуя возвращается на работу, и никто не замечает его настороженности и грусти, кроме Мори. Босс улыбается и хлопает Чую по плечу, выписывая ему премию. Чуя действительно хочет выкинуть эти деньги в самый ближайший мусорный бак, но почему-то останавливается. — Где сейчас Дазай? — Мори отводит глаза в сторону, явно пытаясь уйти от ответа. — Знаешь, Чуя, мне действительно жаль, что ты к нему так привязался. — Вы ведь не тронете сирот, верно? Тем более о них я вам не говорил, Мори, — босс смотрит теперь прямо, поднимая голову. — А где уважительное отношение, Чуя? — он выдыхает. — Я не собираюсь никого трогать, просто это будет рычаг по управлению Дазаем. Как и ещё один, — он оглядывает Чую с головы до ног. — Есть какие-нибудь пожелания? — Благодаря вам, я больше ему не нужен. Покажите камеры, — Чуя знает, что за Дазаем сейчас следят тщательнее, чем обычно, а, значит, один из шпионов находится в непростительной близости от альфы. И увидеть его сейчас кажется целью жизни. Мори кивает, отходя в сторону, открывая обзору экран. Съёмка темная, но звук качественный, и слышатся женские стоны, видна забинтовая спина Дазая, перелив его кудрявых волос. Чуя уверен, что Дазай чувствует слежку, а, значит, — делает он это специально. Обязательно. Чтобы Чуя увидел. — Ты в порядке? — спрашивает Мори, замечая побледневшее лицо подчинённого. Чуя кивает, но ускоренным шагом идет в ближайшую ванную, сдерживая порыв рвоты. Он пытается отдышаться и слышит за собой стук лёгких туфель. Мори стоит в дверях, пораженно сглатывая, и действительно стыдливо отводит глаза. Его руки сжимают и разжимают цветную полосочку. — Чуя? — Я понял, — усмехается омега, выхватывая тест на беременность. — Если это действительно так, то мне очень жаль, — голос Мори не насмешливый, а сочувствующий, потому что он омега и сам когда-то оказался в похожей ситуации. — Ты сам решишь, что делать, хорошо? Я помогу, как смогу. — Вы уже помогли, Мори-сан, — смягчается Чуя. — И ещё ничего не решено. Глубоко в душе он знает, что сейчас лжет. И после, смотря на положительный результат, усмехается, гладит мягкий, ещё плоский живот слабой рукой и закидывая голову вверх. Мори за дверью кладет на лоб ладонь, вздыхая и замедляя дыхание, когда слышит усталый голос:— В том краю небо белого цвета, Небо бледное, словно луковый шарик. Не могу я сидеть без ответа, Мне пойти туда никто не мешает. Но нельзя мне идти в это место, Суетиться, грустить у порога, У окна стоять, словно невеста — Лучше я подожду здесь немного.