Королева теней

      Опустились плечи, былой гордый взгляд не поднимался с земли под ногами. Эвелин плелась позади остальных, ведя за поводья осунувшуюся Имир под тяжестью двух повязанных на ней УПМ, придерживая выкраденные записи неловким скопом. Ей они в самом деле никуда не упирались, как и разведчикам эти устройства. И только пробивающийся лучик здравия, как на затянутом ночном небе, так и у неё в клубящихся мрачных мыслях, освещал те своим надоедливым жизнелюбием. Мол, не помоги она разведке, не поверила бы та в чистоту её рук; а извивающиеся в проталинах змии шипели об обратном, что никто и никогда не верил в её лживый фарс. Они-то кто? Разведчики, круглые дураки. Но как оно и бывает, раз обычный интеллект не развит, то развит эмоциональный и наверняка сильно. Эти хитровыебанные идиоты могли уже подобраться ближе со своими пожеланиями доброго дня, предложениями откушать с ними за одним столом завтраком, подсобить холодной ночью шкурой, и однажды, когда Эвелин достаточно отвлечётся, пронзят её желчным ядом, выведут её на эмоции и упьются ими сполна. И это при лучшем исходе. Утешало одно — они, может, и есть высокоактивные социальные гуманисты, но как дети неумелы в лукавстве. Они могут хоть вместо пастыря проводить мессы при церкви, запасов их речей про доброту, свободу и любовь хватит сполна, но с тем никогда не смогут превозмочь свою же бесхитростность.       Эвелин особенно любила аналогию с глиной — попади она в нужные руки, то стояла бы себе стройной чашечкой в дорогом сервизе, проданным филе под припиской «фарфор», а так, увы, — осталась бесформенным мягким куском, бестолковым, валяющимся чёрт пойми где, и чёрт знает зачем. Но если глина это та же Ханджи, младшие лейтенанты, рядовые, то, например, бо́льшая часть командования — это определённо сервиз, не умаляла Эвелин. Хоть она и видела разве что командора и парочку ведущих капитанов, но по ним судить могла — они, может, и были подданы филигранной огранке в позолоченные медали, тёмно-зелёные сюртуки, ни к месту приузорены крыльями, — но оставались для неё бывшей глиной. Засохшей и утратившей былую мягкость, возможно, некоторым «чашкам» хватало одного взгляда, чтобы ей стало доселе ясно — чашка с трещиной. У капрала та была тщательно скрыта скорее не внешними качествами, а глубинно зарытыми, и Эвелин долго гадала, почему же эта трещина ей так бросилась в глаза после этой вылазки.       Увидав его впервые спустя много лет, ещё тогда на суде, она развеселилась на славу: каков взгляд, каков выглаженный вид! И не постарел ведь, зараза, и не читалось на лице ни страха, ни сожаления, стояла себе высеченная из дражайшего ясеня фигурка и стояла, у всех на виду лыком деланная, но никто ведь и не придерётся к тому, чем делана, тому, чем была изначально… Одной только Эвелин оставалось вспоминать, каким капрал был до венчания со своим постом, и одной только ей в рассветные часы оставалось ломать голову, что же поменялось в ту ночь…       — Чувствуешь ностальгию?       — Нет.       — Почему?       — Это не похоже на вылазки. Как минимум, потому что нам по тридцать.       Нет, не то, совсем не то. Будничный обмен колкостями, не более. Да и что может поменять капрала за доли секунд? Чья-то смерть? Вон, весь Трост разгромили на днях, а ему хоть бы хны. Он, стоило признать, не вызывал раздражения хотя бы этим, потому как и не делал вид, что ему не плевать. Может, за место на воле держится? Побоялся, что то накроется, случись бы облава? И вправду, авторитет у Разведкорпуса хромает, костыль в виде Эрена подставлен, но и тот бесстыдно шатается у всех на виду. Попадись они караульным и всё — пиши пропало. Эвелин досконально выскрёбывала из памяти его взгляд, как он поменялся, когда караульный всё же ушёл. А вспоминать-то было и нечего, не смотрел он на неё вовсе, только дежурно переглянулся, но то было не то — когда люди смотрят друг на друга, они именно смотрят. Он смотрел на Эвелин часто, она это чувствовала, но редко когда отвечала, а когда отвечала, то капрал был стар для подростковых переглядок и не отводил глаз, почти не мигая продолжая смотреть. Наблюдать скорее, а то и следить, будто отвлекись он хоть на секунду, и та украдёт его сладкий рулет, и каждый раз Эвелин усмехалась над его охранной выдержкой. А тогда, спрыгнув с ящиков и бросив в неё сапогом, он вообще не смотрел на неё в нетехническом плане. И это пришлось отмести.       Все мысли, услыхав сигнал к действиям, разлетались стайками птиц; не удавалось подстрелить хоть одну достаточно крупную, стоящую усилий. И Эвелин с большой неохотой прислушалась к себе, не выдавала ли она чего-то странного? Кажется, какой-то момент был про кабалу, но воспоминания, которые она упоминала, были такими далёкими, что даже отрочество казалось более ближним к сегодняшнему дню, чем рассвет юности. И всё же она к нему присмотрелась. Тогда не очернённая и, до удара по собственной башке, наивная Эвелин только пришла в канцелярию, конечно, «по блату». Ей, может, и восемнадцати не было и только острое шило в месте пониже спины кололо, заставляя слезать с шеи нового опекуна и пытаться хоть чем-то помогать. Не из благих побуждений, но от того не менее тупых. Простить себе непомерное эго, не дающее сидеть на месте, и довольствоваться малым, она всегда прощала, но тогда-то она действовала не совсем из-за него. Терпела даже унизительную должность девочки на побегушках у более старших помощников, а всё ради чего? Ради непостижимой цели, бледно мерцающей где-то вдали. И ради (пробрало до мерзопакостной дрожи) ещё более мелких, разбежавшихся и потухших, потерявших значимость. Одна вон шла далеко впереди, верно думая о ней, другие… другие и до гроба не дошли.       Вот оно что! Наконец, наконец-то хоть какая-то нить! Уцепилась за ту Эвелин самым долгим, стыдливым путём, но всё же нащупала, нашла эту дьяволову иголку в стоге сена!       — И нас всего двое осталось.       Не договорил сразу, зараза эдакая! Но облегчение столь же быстро сменилось напрягом. Каким-то чуждым, неприятным и оттого сомнительно знакомым. Тогда-то, наверное, и поменялся взгляд капрала. Когда они заговорили о смерти. Смерти знакомых. Для полноты картины Эвелин не хватало нескольких деталей, без Её атрибутов всё казалось нелепым и постановочным. Будто лепет детей обо всём плохом, что тянет во грех. Или это лепечут не дети, а взрослые?.. Впрочем, сути не меняло, дольше задумываться о спиртуозных духах, смолистых волосах, ярко-зелёных глазах Эвелин не хватало смелости; всё вокруг начинало казаться дёрганным, а земля под ногами склизкой и вяжущей, будто пронесись ещё несколько быстрых картинок и мир снова разобьётся. Одним особенно крупным осколком придавит её голову к земле, размозжив ту в дребезги, кровяное полотно застелет глаза, и останется только часто-часто вздыхать, пытаться скинуть с себя этот обломок хилыми ручками и очень скоро завыть от нескончаемой пытки.       А Эвелин не могла перестать думать. Иногда бывало такое, стоило унестись в мысли. Те всё мелькали, точно теневые постановки в чёрно-белом театре: силуэты помощников в архиве, дяди, толпы страшных мужчин в военных мундирах. Где были мужчины, там появлялась и мать, но благо её быстро сменяли другие люди, непохожие на её любовников. Неотёсанные, пропитанные до внутренностей собственной вонью, криминальные рожи с тесаками на перевес, окружали и порой их многочисленные лица сливались с другими, и начни Эвелин щуриться, то увидела бы низкого четырёхглазого дядьку, пятиротого щуплого юношу, семирукого калеку с пистолем… и всё такое яркое, мелькающее… Одни только далёкие силуэты девочки с хвостиками, беловолосого мальчика, словно сошедшего с иллюстраций опостылевшего «Жития святых», стояли где-то непостижимо далеко, насмехаясь одним своим присутствием над падающей в бездну Эвелин.       С возрастом эти картинки остались исключительно в виде саднящих воспоминаний во снах. Она перестала трястись при виде зелёных мундиров, бандитов из Подземелья, а на казнях последних бывала чаще чем в столовой. Как и перестала считать само существование отважных Изабель, Фарлана и Леви насмешкой над собственной слабостью. Они остались в прошлом. И двое никогда из него не вернутся.       Эвелин теперь знала: Леви не смотрел на равнодушно шедшую позади по одной из причин — та никак не отозвалась об их смерти. А что ей, собственно, можно было сказать? Она могла сказать только себе, что именно мимолётно ощутила и не стеснялась того — облегчение. Нескончаемая гора какого-то стыдливого облегчения, которое всегда сидело в ней и временем копилось, иногда выходя через странную реакцию — как сказал бы дядя, «глаза на мокром месте». Все смерти близких приносили именно облегчение, неважно с какими попутчиками, главное, что поводья держало именно оно. Дышать становилось легче от мысли, что каждый человек смертен. Что пусть не каждому воздастся по заслугам, но каждый в конце ослабит тягу мира своим бестолковым весом. И ком в горле при этой мысли — конечно, никак не может быть иначе — подтверждал эту непреложную истину.       Эвелин с таким мировоззрением могла бы и понять разведчиков. Но видя в их рядах Леви, не понимала или отказывалась понимать его треснутый мир.       Он обернулся. Первые рассветные лучи ласково играли в чёрных волосах. Эвелин не думала ни о возможном обращении к ней, которое опять не расслышала и проигнорировала, ни о чём-либо в принципе, видя теперь перед собой не серебряный отблеск в глазах, а только трепещущий в них пепел. Не вороные волосы, а догорающие угли, вблизи которых особенно чётко пролегли линии продолговатых морщин, теней под глазами. А сами глаза, что ударяло под дых сильнее любого, смотрели сквозь неё. Будто за её спиной плелись выдохшиеся после вылазки Изабель и Фарлан, неохотно пихающие друг друга и через слово отсыпающие колкости. Но увы.       Их всего двое осталось. А за спиной у Эвелин просёлочный тракт да поле.

***

      Не помня за собой ни того, как зашла в штаб, ни как расседлала Имир, как вообще добралась до постели и не рухнула ещё на лестнице, Эвелин с трудом раскрыла глаза. Гудела голова будто с похмелья, и с той же секунды было решено, что с долгими прогулками покончено: те пьянили сильнее сидра и последствия были куда хуже. Эвелин приподнялась с серых и грубых простыней, надеясь, что хоть клопов в них нет, и подошла к окну.       Снаружи вовсю палило солнце и с высоты двух этажей виделись маленькие фигурки бегающих солдат. Эвелин резво отшатнулась назад, только подумав о том, кого могла также увидеть. Не готова. Не может. Ещё надо переварить. И вовремя: уперевшись почти в самую дверь, услышала чей-то голос:       — … Ненадолго. Надо показать строй новичкам.       Она узнала голос командора.       — Много их?       — Сам погляди. Почти все товарищи Йегера. Кстати о нём… как он там?       — Ханджи ставила с утра опыты. Обратился только вне колодца, перепугав остальных.       — Не набросились на него случайно?       — Случайно нет. Только по моему же давнишнему указу.       — Да уж… А что насчёт канцлера? Она ещё тут?       Эвелин плотнее прижалась ухом к двери.       — К сожалению. За ней я присматривал, не думаю, что что-то…успела. Напротив, даже кое-чем подсобила… Идём покажу.       На кухне толпилось, шумя и беспорядочно друг друга перебивая, народу порядочно: кому-то хватило стула, кто-то подпирал стену, кто-то, свесив ноги, беззаботно сидел на подоконнике. И этот кто-то быстро спрыгнул, только заглянули в помещение командор и капрал.       — Здравствуйте! — первый подскочил Эрен, отдавая честь. И судя по напрягшемуся лицу, прекрасно помнящий утреннюю пробежку.       За ними подскочили и Армин, и даже Микаса, а остальные как-то замялись. Капрал осадил его взглядом.       — Виделись, — прошёл вперёд, пропуская командора.       Тот завершил за него:       — Что-то вы расшумелись, молодые, — он обвёл зелёную команду новобранцев оживлённым взглядом, едва улыбаясь. — Здесь рядовая Криста Ленц?       Теперь уже стоящий рядом с подоконником, а не сидящий на нём, Жан со слабой ухмылкой наблюдал, как товарищи подленько косятся на Имир и Кристу, сидящих за столом и допивающих кофе. И, как на злобу дня, перепугавшаяся Криста, нервно теребящая кончик хвоста, сидела прямо напротив двери, около коей и стоял Эрвин Смит.       — Эм… Да, сэр… — неловко отозвалась она.       Капрал настолько строго на неё посмотрел, что даже ухмыляющейся рядом Имир стало не по себе и та чуть отодвинулась от причины сего взгляда. Криста резко подскочила, чуть не опрокинув за собой с грохотом стул.       — Криста Ленц из 104-го кадетского корпуса! — громко и звучно представилась она, гордо задрав голову и прижав кулак к груди.       Эрвин не сдержал доброй усмешки, махнув рукой «вольно». Капрал же оставался мрачным как никогда.       — Поедешь сегодня в столицу. Как свидетельница правомерного акта отчётности верховного канцлера.       Криста непонимающе заморгала, видимо, не расслышав в витиеватом предложении очевидного «добросовестного совесть бережёт, а недобросовестную конвой стережёт», и, не раздумывая более, резво кивнула.       — Есть, сэр!       На неозвученный вопрос «а что от меня, собственно, требуется?», командор жестом подозвал к себе, увидев тот явственно вставший в глазах. Криста бойким шагом пошла за ним, на что Имир саркастично выдала:       — Смотри лицом в порыве страсти о пол не рухнись!       На её проруху капрал всё ещё стоял в помещении, а другие новобранцы побоялись ответить хотя бы смешком… Хотя Райнер успел прикрыть рот рукой.

***

      — …Ничего сложного, да? — источая дружелюбие, закончил вещать командор, косясь то на бледнеющую от чужого стального взгляда, то на владелицу этого взгляда — одетую с иголочки канцлера. Та сразу же оценила ситуацию, только завидев самого командора вместе с низенькой разведчицей.       Она облокотилась на стену, нахмурив брови от солнечного света и тем не менее, продолжала испепелять взглядом и без того подрагивающую от каждого шороха разведчицу.       — Наверное… — пролепетала та, надеясь споткнуться по дороге и хоть немного замедлить шествие к цели, что, судя по особенно мрачному и холодному виду, готова хоть сразу же по выезде из штаба разорвать Кристу в клочья. И это если не брать в учёт ещё более древние и более подходящие к ней облики. Будто всевышние силы направляли уважаемого командора, когда тот выбирал конвой! — А можно вопрос?       Наконец они приостановились. Криста металась взглядом то на канцлера, вылезшего явно из преисподней, то на вполне себе уверенного командора. Ей хоть и не претило услужиться перед командованием (вопреки насмешкам Имир), но первое задание уже казалось маячащим за гранью возможностей. Ну как, как можно всю дорогу до Митры сидеть над душой у самого верховного канцлера, а потом ещё и иметь наглость стрясывать с неё отчёт для командора?       — Да?       — М-м… Почему вы выбрали меня для этой задачи? — ужасный стыд сковал Кристу снова, будто сам дьявол заставил раскрыть рот для такого вопроса. Но мучал он её нещадно.       Эрвин Смит, как ни в чём не бывало, переглянулся с ужасным канцлером, коротко ей кивнув. И снова взглянул на ошарашенную Кристу.       — Зря ты боишься, — обходя её вопрос и заговорив на полтона тише, сказал он. — Не кусаются верховники, кто бы что ни говорил. Она такая же чиновница, как и все другие, и родственные связи с главнокомандующим выше других её не ставят.       — Но… — зашептала Криста. — Я слышала, что на суде…       Эрвин её нерасторопно перебил, первым завидев, что Эвелин отошла от стены и начала приближаться к ним.       — Просто напомни ей про отчётность. Я знаю, ты умная и общительная девушка, надоедать не будешь, — Криста аж язык прикусила, приводя себя в чувства после таких слов. И краем глаза увидела, кто уже идёт к ним. — Понадоедай, когда с отчётом канцлер будет затягивать. Ты же чётко поняла, что без этих бумаг возвращаться бессмысленно?       Криста язык проглотила. Сказать ей больше было нечего, даже руки безвольно повисли вдоль тела, не подчиняясь слабым попыткам мыслей заставить те отдать честь. Или хоть головой кивнуть.       Но хотя бы кивнуть у неё получилось. Болванчиком, заметила подошедшая Эвелин, расстёгивая верхние пуговицы охрового длинного платья, душащего вместе с корсетом в такую погоду, но невероятно изысканного. Криста выпрямилась, не сводя с неё то ли перепуганного, то ли восхищённого взгляда. Да, бывала у неё такая манера, производить неизгладимое впечатление на других исключительным вкусом, аристократичной бледностью и проницательным взглядом, иногда чарующим, но чаще пугающим. Особенно когда тот падал на зелёненьких ребят.       — Доброе утро, мисс Закклай, — непредвзято поздоровался командор, но тот остался совершенно без внимания.       — И что же это значит? — Эвелин кратко кивнула на разведчицу.       У неё сложилось стойкое впечатление, что это какая-то глупая шутка от, казалось бы, не глупого человека, кем недавно считала Эвелин командора. Она не слышала и всего разговора, да того и не требовалось — раз на проводы пришли двое, то одного точно хотят оставить при ней. Эрвин умело оттеснил Эвелин полушагом, немного загораживая чуть не заплакавшую Кристу.       — Рядовая Криста Ленц поедет с вами, мисс, — обыкновенно-деловито заключил он. — Пока вы не подготовите нам копию отчёта.       — Какого отчёта?       — За каким вы и направились к нам изначально. Как ответственный за сохранение тайны происходящего в Разведкорпусе, исключительно ради безопасности и конфиденциальности, а также во избежание конфликтов и распрей, я имею право на пользование копией отчёта, который вы направите в стол главнокомандующего, — скороговоркой проговорил Эрвин, незаметно подталкивая позади себя дрожащую Кристу к штабу. Но к великому сожалению обоих, это не ушло от внимания Эвелин, тут же раздражённо выплюнувшей порцию яда:       — И вы не нашли никого другого, кто подошёл бы на роль конвоя больше, чем ревущую соплячку?       Криста шумно всхлипывая носом, поплелась к штабу, когда командор нарочито громко отпарировал:       — Не вам решать, кого предоставлять в качестве конвоя.       Эвелин спесиво вздохнула, вздёргивая бровь, а Криста и вовсе сошла на бег, только и слышались от той более громкие всхлипы. Несмотря на всю жалкость ситуации, командор, стоило заметить, держал лицо. Эвелин была уверена, что он сто раз пожалел, но настаивать более не смела, хоть клокочущий внутри гнев и стремился вырваться наружу.       — Бережённого святые берегут, — мрачно заключила она.       Каков нахал, её же методы против неё и использует! Ещё и отчёт ему, погорелому, писать… Отчёт, который и не планировался создаваться и лететь в стол главнокомандующему. Да и что ей там написать? Насколько хлипки замки на камере Йегера? Может, что капрал не спит ночами, бдит аки пёс сторожевой? Что местоположение у штаба такое, что ни подобраться, только штурмом брать? Или, может, требуется её личная оценка охранным псинкам мальчика-титана? Капрал Леви — семь из десяти; с его-то задатками не в разведку бы идти, а в поломойки при дворе, минус два балла за ворчливость и склонность к криминалу, и минус один из вредности. Элитный (аж смешно) отряд — четыре из четырёх. Пока. До следующей их вылазки. Даже толком подобраться к Эрену не дали… Потрясающие сторожа.       Эвелин отошла от командора, направляясь к конюшням. Уже плевать было и на ревущую где-то в закромах штаба девочку-ромашку-неберушку-недавашку, и на защитника угнетённых, напялившего мундир командора, и на Эрена, с которым так и не удалось поговорить… Главное, не забывать ровно дышать и тогда точно будет на всё и всех плевать, кроме родной квартирки и не испитого травяного чая.       — И будьте более добры к нижестоящим, канцлер, — долетел до неё голос командора.       Нет. До дома в спокойствии она не доберётся.

***

      Эвелин буквально на коленке набрасывала примерный отчёт для командора Разведкорпуса, что любезно выделил на дорогу личную повозку. По счастью, Эвелин ехала в ней одна, и никакая сопливая девчонка под боком не сопела, а только держала поводья, иногда оборачиваясь на особенно глубокие вздохи. На помятом пергаменте красовались угольные наброски: «Нарушений не замечено… Содержание на высшем уровне безопасности… Нареканий нет». Остальное планировалось добавить по ходу, и Эвелин отложила записи в папку к выкраденным чертежам. Вряд ли кто-то будет страстно обыскивать обычную армейскую повозку, тем более с канцлером внутри, потому та ни о чём не волнуясь, откинулась назад. Лицо обдувал тёплый ветер, растрепывающий волосы. Эвелин покосилась на возницу.       Её спина периодически вздрагивала при сильных кочках, но Имир рядовая держала уверенно, лошадь почти не урчала и не шаталась под ней, несмотря на свой буйный нрав. Эвелин снова наскучило.       — Криста Ленц? — не без труда она вспомнила имя наездницы.       Девочка слегка покачнулась в седле.       — Так точно, мистрис!       — Отставить, — привычно усмехнулась Эвелин. — Я не офицер и не капитан. К чему такая чопорность?       — М… Ну я… — сбивчиво говорила разведчица. — Ну вы ведь…       — Верховный канцлер? Племянница главнокомандующего? Красивая и умная женщина? Или всё вместе? — подавив смешок, Эвелин придвинулась к передку повозки.       Издался тихий писк. А Эвелин дальше и не слушала, только завиднелись где-то вдали, под началом кумачного заката (к грозе, не иначе), стены Орвуда. Все их трещинки, зазубринки и самые тёмные улочки давно отложились у неё в голове, и нечасто откликались, стоило ступить в северный город. Откликались с такой же периодичностью, с какой она вспоминала как держать вилку или с какой ноги идти. Но на деле, по правде часто, она задумывалась об истинном властителе Стен, что скрывался в своей злачной обители поодаль от Орвуда. В истинности-то, может, Эвелин и сомневалась, до недавних лет, а вот в том, что Карстен не любит, когда не держат слово, сомневаться не приходилось. Да и кому нравится, когда его сначала кормят сладкими обещаниями, а потом их не выполняют? Эвелин это знала, знала, что знают и другие, и Карстен в их числе, однако гнело её беспринципное невыполнение слов другими. Первые ночи после суда она ещё думала, не зря ли сразу не стала давить на благочестие полиции; зря ли позволила упечь Эрена в Разведкорпусе? Может, не стоило и надеяться на тёплую встречу с Карстеном, раз их последняя закончилась смазанным обещанием припахать мальчика-титана к их рукам.       Здравый глас вовремя завещал дребезжащим, режущим слух, голосом Карстена Белгорского:       — Ты девочка скромная, слышал от матери, — Эвелин с трудом переваривала каждое слово, впиваясь ногтями в ладонь, лишь бы не выдать истинных эмоций. — Даже червяков в детстве боялась. Что же изменилось? Не боишься во всё это лезть, канцлер? — с неизменной издёвкой в голосе, обратился он. Это сочащееся пренебрежение было присуще всем мужчинам из Митры, которые могли позволить себе жить так, как не жила никогда сама Эвелин. И они это прекрасно знали.       — Время не стоит на месте, господин. Пока вы метаетесь в сомнениях, чужак может пробраться в игру и спутать нам все карты. Нельзя допустить, чтобы престол занял очередной самозванец, — холодно процедила она, наблюдая, как Карстен крутит на столе белую фарфоровую чашку чая. Который налил и ей, но сам пить не спешил.       На его сухих тонких губах проступила слабая усмешка. Эвелин сместила взгляд ниже, на спрятанную под сюртуком шею и едва заметные отметены. Он заметил её взгляд, резко дёрнув за отороченный воротник.       — Ещё один самозванец, говоришь… — смакуя слова, говорил он. — Не расскажешь, канцлер, откуда же тебе известно про самозванца с короной?       Эвелин быстро проговорила заготовленную речь.       — Я не первый год работаю в военном архиве, и, стоит признаться, иногда превышаю свои полномочия. Военный архив тесно смежен с дворцовым, до новой реформы я могла пользоваться первыми залами. За другими же следили раньше слабо.       — А-а, вот оно что. Ну, славно, что реформу о перестройке всё-таки приняли. И, кстати о чужаках… Ты зря наивно полагаешь, что они уже не в нашей игре, — бледно-серые глаза насмешливо покосились в её сторону, а морщинки заметно напряглись. И взгляд он снова обратил на остывшую чашку чая. — Почему ты не пьёшь чай?       — Спасибо, пока не хочу, — и пока он не продолжил нетерпимые издёвки, заговорила на своём дальше. — А чужаки всегда в вашей игре были. Не захоти они уличиться, то не уличились бы всуе.       — Лепет обиженного ребёнка, — с ядовитой улыбкой на морщинистом лице заключил он.       — Весьма умного ребёнка, прошу заметить.       Он помолчал, видимо рассчитывая, что Эвелин стыдливо опустит глаза, поддавшись провокации. Ей возможно того и хотелось, но руки сами опустились на едва тёплую чашку.       — Не особенно, если он не знает, как опасно совать свой нос в чужие дела.       — Пока не откусили.       — Ключевое слово «пока». Что же тебе ещё известно, хитрый лис?       Эвелин чуть пригубила чаю. Тот оказался просто невкусным, но никак не отравленным — кто подсыпит невкусную отраву? И смаковала эти долгожданные секунды, когда Карстен сложил руки на столе не по правилам этикета, а по правилам природы, — оттеснить от себя неприятеля.       — В женщине должна оставаться загадка, — проговорила она, чувствуя на языке обжигающую горечь. Больше пить не следовало.       А загадок в ней полно, так сразу и не поймёшь, с какого края лучше подступить. Военные тайны? Вряд ли уж, в ней читалось какое-то маниакальное пристрастие именно к монаршим делам. Но если и сокрыто в ней клада непочатый край, то не расколется на полуслове, а если и угрожать, то как? Семьи как таковой нет: мать и отца ищи на том свете, любимого дядю холодно сторонится, даже мужем не обзавелась к своим двадцати четырём годам. Гордыня? Очевидно, стремится к власти, но почему так спокойна, видя своё желанное будущее так далеко? Груба, местами инфантильна, не любит рисковать… Скрывает ли что-то страшное?       Но гадая, что же не так с Эвелин, на что давить, Карстен ошибочно думал о себе, представляя Эвелин. И в миг понял свою ошибку, вдруг напрягая все клеточки тела, осуществляя новую — показывая свой обоснованный страх. Что она успела вынюхать? Что знает конкретно о нём? Лис только ухмылялся.       — Какие же ваши условия, господин Белгорский? Я помогу вам взойти на трон, не замарав рук, но что вы дадите мне в благодарность?       — В зависимости от того, что будет, если не дам взамен ничего.       Эвелин мягко улыбнулась.       — Это тоже зависит от того, предстоит ли вообще марать руки. Люди суеверны, им хотелось бы видеть на троне истинного правителя. И если вы таков, то и руки останутся почти чистыми.       Карстен слегка нахмурил брови, складывая руки замком.       — Не называйте религию суеверием. Святые присматривают за всеми нами. Они же свидетели этого разговора.       А в голове всё мельчали вопросы: почему она пуще прежнего веселеет? Улыбается, всё так же натянуто, но уже с какой-то хитрой подоплёкой? Эвелин читала это всё в меняющимся взгляде Карстена, пока тот думал, что по нему ничего не видно.       «И кто из нас ребёнок?»       — Конечно, — охотно согласилась Эвелин. — Пусть тогда святые покарают кого-то из нас, окажись он неблагочестив. Я же хочу встретить эту кару, находясь как можно ближе к вам.       Наконец его взгляд прояснился. Он медленно улыбнулся, а его старческие морщины украсили и другую половину лица.       — Мы, как благочестивые приверженцы воле святых, не в этой жизни встретим кару, — отчётливо заговорил Карстен, горделиво поднимая подбородок. — Ибо на то и есть наш светлый смысл: нести правосудие и чистоту в простой мир — истинному Королю и таиннику!       Эвелин мягко склонила голову, не снимая с лица улыбки. На дворе стоял 845 год, единственная возможная ветвь истинных монархов, помимо Белгорских, — Рейссы — была загадочно истреблена. А какая, собственно, разница, кто из двух родов истинный носитель королевской крови? Если святые и изберут на кровавую синекуру Карстена, то Эвелин самолично порушит его сладостную жизнь, представив «очередного самозванца» перед вполне реальным трибуналом — убийство Рейссов так и осталось не раскрытым.